Никак не отреагировав на бурчание Амины, бабочки все той же шумной толпой ретировались, оставив Амину наедине с тишиной огромного зала и негромким шипением магнитофона.

По правде, своими бабочками она гордилась, о чем прямо им говорила редко, но основательно. Просто глядя на них, так и хотелось тоже броситься в пляс, а чаще всего не получалось – нужно было следить, подправлять, помогать, скрывать трясучку в собственных ногах, которые так и рвались присоединиться, но вот теперь можно…

Огромным минусом места для их тренировок было отсутствие здесь зеркала. Об этом с Дамиром они тоже говорили, но уболтать управляющего на какое-то худо-бедное решение проблемы не удалось.

Другого большого помещения в здании нет, тренировочный зал устроить негде, а переоборудовать этот, что? Догадаться легко – до-ро-го. Часто Амина чувствовала себя ребенком, которого то и дело бьют по рукам родители, чья зарплата не позволяет купить то чупа-чупс, то киндер, то мороженое.

Ей достался очень бедный, к тому же еще и крайне скупой родитель – Дамирсабирыч.

Именно поэтому общие тренировки Амина обычно проводила внизу – под сценой, наблюдая, а потом иногда прогоняла все заново уже лично для себя.

Случалось, что прогоняла не раз и не два, вдруг придумывая еще какую-то новинку, случалось, просто сидела не сцене – слушала треки, иногда лежала – смотрела на потолок и игралась с образами в голове будто с шашками – меняла, переставляла, чередовала.

Развлекалась, как могла…

Сейчас же главная бабочка Баттерфляя хотела просто отплясать. Отплясать так, чтоб гудели ноги, чтоб кружилась голова, чтоб тряслись коленки с руками, и чтоб диафрагма рвалась от одновременного избытка и нехватки воздуха.

Поразмыслив несколько секунд, Амина выбрала нужный трек, дождалась проигрыша, и сделала именно так, как собиралась.

***

Мир шел по коридору в сторону выхода. Устал как собака. На дворе – десятый час. Через полтора начинается очередная ночь в клубе, а ему хочется разве что сдохнуть, ну или поехать домой, упасть на кровать часов на десять, а потом встать, помыться, побриться и больше никогда… Никогда не возвращаться в это адское место.

Но все, что мог предложить ему этот несправедливый мир – это смотаться домой, сменить одежку и вернуться хотя бы часов до двух ночи, а потом уж можно и в люльку – после двух, обычно, веселье из опасного – яркого, превращается в вялое и довольно унылое – народ медленно расползается по берлогам.

Идя по коридору, сложно было представить, что через час здесь будет бурлить жизнь – сейчас вокруг было тихо, никто не носился, не сбивался с ног, гоу-гоу сегодня в зале быть не должно было, поэтому в гримерной – тишина. Их тренировка, а что бы ни говорила Амина, Мир точно знал их расписание, просто предпочитал не соваться, должна была давно закончиться, бар был заполнен и приведен в божеский вид еще в обед, поэтому в зале должно было быть так же тихо, как в остальном здании.

Но, почему-то, не было. Чувствуя подвох, Мир решил не врываться, распахивая дверь с ноги. Тем более, в этом и не было особой нужды – дверь оказалась приоткрытой.

Замедлив шаг, Мир буквально подкрался к дверному проему, остановился на расстоянии вытянутой руки, отступил к стене, заглядывая внутрь, взгляд упал как раз как было нужно – на сцену.

Сначала даже показалось, что на сцену пустую, а музыку, которая громыхала сколько есть мочи, будто кто-то забыл, но через пару секунд в поле зрение попала и фигура.

Дамир дернулся, будто от неожиданности. Тут же захотелось одновременно войти и смыться незамеченным. И мимолетно прокатилась волна гнева на себя – поведение ведь откровенно мальчишеское. Не за девушкой в бане же подсматривает… Хоть все равно подсматривает…

Выходить на свет – не вариант. Амина наверняка посчитает, что он стоял тут долго, разозлится, еще чего доброго – поскандалят на ровном месте, и неизвестно, кто первый сорвется, а денег жалко. Но и уйти почему-то не выходило – ноги будто вросли. Мир даже попытался дернуться обратно в коридор, но что-то не пустило – как смолой к полу присобачило.

Именно так он и объяснил себе тот факт, что больше рыпаться не пытался – застыл, дышать стал как-то осторожней, затаился, засмотрелся…

Амине-ханым плясала от души, с душой, бездушно. Плавно, когда хочется, чтоб было нежно, резко, дерзко даже, когда музыка требует какой-то шалости.

Это был танец, который Мир уже несколько раз видел во время их ночных шоу. Он сам их не любил. Не любил и не понимал. Искренне не верил, что найдется сумасшедший, который станет ходить в Баттерфляй, чтобы насладиться этим зрелищем. Дело вкуса, конечно, но ему это казалось пошлым, раздражало.

А вот сегодня нет. Шли минуты, а раздражение не наступало, было просто интересно. Интересно и захватывающе…

Амине было что сказать с помощью тела, Мир, застыв, наблюдал уже за третьим танцем, после каждого обещал себе смыться по-тихому, но «смола» все никак не отпускала, приходилось стоять.

Мужчина понимал, что оправдание так себе, но оторваться от созерцания тоже не мог.

Смотрел на ее длинные голые ноги, на напряженные икры, на худые лодыжки, на выпуклые коленки и явно очерченные мышцы бедра. Смотрел на плоский живот, голый, потому что Амина закрутила майку под грудью. На грудь тоже смотрел, хоть и пытался отвести взгляд. На не то, чтоб выдающуюся, но очень пропорционально подходящую. На ключицы смотрел – выпирающие. На губы – то расплывающиеся в улыбке, то сжатые, то влажные после того, как по ним проведут языком, то пересохшие. На глаза не смотрел – глаза у Амины вечно блуждали, да и слишком далеко стоял.

Она была очень необычной женщиной. И ведь девушкой даже не назовешь-то особо. Не потому, что возраст уже не девичий, а потому, что девушки – они проще, они понятней, они из меньшего количества вопросов состоят. А тут не то, что загадка – а сложная ловушка с миллионом встроенных секретов.

Но вдруг Мир сделал непроизвольный выпад в сторону двери – с окончанием очередного трека Амина споткнулась.

***

Музыка остановилась и Амина… Такая уверенная в каждом своем движении, в каждом настолько отточенном, резком движении, запнулась, будто наткнувшись на невидимую преграду, схватилась за стул, чтоб не полететь кубарем на сцену, сгорбилась, тяжело дыша, слушая тихий шум, доносящийся из музыкального центра, прижала руку к груди…

Дамир явственно представил, как там сейчас должно быть жарко и тесно легким. Она пробежала танцевальный марафон – не иначе. Даже у него сердце ускорилось – а ведь он только следил за этим. Следил и непроизвольно ускорял дыхание, подстраиваясь под ее ритм. Ему хотелось быть причастным к этому танцу. В принципе, сейчас он уже мог признаться, что ему хотелось быть причастным к ней. Прятаться за дверью не хотелось, злить ее и злиться в ответ. Хотелось иметь право… хотя бы выйти из тени.

Размышляя, Дамир следил за тем, как Амина продолжает быстро дышать, постепенно успокаиваясь, как рука в один момент перестает прижиматься к груди, с силой упирается о спинку стула, как девушка постепенно выравнивается, разминает шею, переступает с ноги на ногу – будто проверяя, что с ними, а потом складывает руки на груди, насупливает брови, о чем-то задумываясь…

Амина оглянулась, словно проверяя – нет ли кого-то поблизости. Дамир знал точно, что его не заметят. Потом она подошла к музыкальному центру, положила руки уже на него, смотря перед собой – явно не на стену, но куда-то дальше, а потом решилась. Кажется, на что-то решилась.

Мир еще не знал, на что, но когда Амина снова вернулась к стулу, села на него, скользнула пальцами по своим непозволительно красивым ногам, таким голым в этих шортах, сердце Мира вновь ускорило бег.

Она расстегнула босоножки – ненавистные Мировы босоножки – со шпилькой сантиметров в двенадцать, пошлые, яркие, вульгарные. Сбросила сначала правый, потом левый, прямо так – сидя – поднялась и опустилась на носочки, то ли разминая уставшие ноги, то ли пробуя новые ощущения – когда ноги ближе к земле. Потом Амина подняла взгляд, вновь окидывая им помещение. И если раньше она будто проверяла – нет ли кого рядом, теперь искала. Что-то искала…

И, кажется, нашла…

Спрыгнув со сцены, Амина подошла к бару, зашла за стойку… Дамир грешным делом подумал, что главная бабочка возьмет бутылку чего покрепче, но глубоко ошибся. С Аминой ошибаться довольно просто.

Она нырнула под стойку. Там, Мир знал, стоит несколько коробок, в которых хранится хлам. В голове пронеслась масса предположений о том, что Амина может достать из такой коробки. Но как всегда он попал со своими догадками в молоко.

Девушка вынырнула, держа в руках отрез ткани и какой-то шнурок. Темно бордовый отрез ткани, служивший, скорей всего, скатертью.

Амина прошлепала босыми ногами обратно к сцене, забралась на нее, еще раз оглянулась – на всякий случай, а потом вздохнула – не то, чтоб тяжело, но так, будто окончательно решаясь, расправила сложенную скатерть, чтоб уже через мгновение обвернуться ей, как юбкой, закрепив на талии шнурком. Из-под подола теперь торчали только пальчики с черным лаком на ногтях, но и их Амина практически тут же запрятала, расправляя свою самодельную юбку. Она еще несколько раз покрутила головой, видимо, разыскивая что-то еще, чем можно было бы дополнить свой образ, но не найдя того, что хотела, в очередной раз повернулась к магнитоле, взяла в руки пульт, лежавшие на краю сцены, нажала несколько цифр – номер композиции, положила пульт на пол, подтолкнула его вновь выглянувшей ножкой, отодвинула стул на самый край сцены, встала посередине, расправила юбку, опустила руки, голову, стала ждать, пока тихое шипение музыкального центра превратится в очередную мелодию.

И как только это произошло, Дамир перестал дышать окончательно. Почему-то перестал дышать. Наверное, потому что если раньше он хотел Амину, то с первой ноты этой композиции, с первого взгляда на эту Амину – кроткую, прямую, красивую, с торчащими из-под подола пальчиками, влюбился.

***

Почему-то обычно, стоит человеку подумать о восточных танцах, в голове становится образ женщины с распущенными волосами, голым животом, монетами на бедрах и, безусловно, красивым, но довольно сексуально направленным танцем живота. Вот только восток знает и другие танцы. Восток… и Амине-ханым.

Стоило заиграть первым мелодичным трелям, как птица-Амина ожила. Ожила сначала осанка – ставшая еще более ровной, шея – удлинившаяся, когда казалось – больше некуда, за ней взгляд – стрельнувший в холостую, но так ярко, что Мир знал точно – находись там, куда она глянула, спрятав полуулыбку, хоть один мужчина – не устоял бы. Он точно не устоял бы. И в душе тут же кольнула тревога – а ведь она для кого-то так танцевала. Или танцует сейчас. Вроде бы наедине с собой, но для кого-то…

Вслед за взглядом ожили руки – гибкие, легкие, мягкие крылья. От плеч и до кончиков пальцев идеальные руки, и только потом – подключились ноги.

Амина будто плавала по сцене, за ее шагом невозможно было уследить, ноги полностью скрывала юбка, а впечатление создавалось такое, что она парит над землей.

В таких танцах следят не за динамикой, не ждут смены одного движения другим, в них с затаенным дыханием смотрят за тем, как лебедушка плывет по своему озеру, повторяя движение волн руками-крыльями, поворотом головы и коротким взглядом привлекая еще больше внимания. В каждом таком движение – спокойствие, женственность, кротость, красота.

В каждом таком движении, в каждом взгляде – смерть влюбленного в лебедушку мужчины. Готовность сворачивать горы и разворачивать течение рек ради того, чтоб следующий ее взгляд принадлежал ему одному.

Следя за тем, как Амина писала на сцене танцевальную сказку, Мир понял, в поисках чего она оглядывалась прежде, чем приступить к выступлению.

На сцене не хватало двух вещей – еще одного отреза ткани, которым она могла бы скрывать свою улыбку, когда хотелось, от слишком настойчивых претендентов на сердце лебедушки, и правильного претендента – нужного…

Амина сама пыталась танцевать парный танец. Она не просто кружила по периметру сцены, она кружила вокруг своего лебедя. Своего воображаемого лебедя. Она подплывала к нему ближе и тут же ускользала, он догонял ее, она дарила ему улыбку, а потом убегала, она смотрела на него из-под длинных ресниц, призывая не сдаваться, она изгибала бровку полумесяцем так, что сердце у Дамира замирало. Она плыла-плыла-плыла… А он тонул-тонул-тонул.

Не захлебывался, не барахтался, не спасал свою жизнь, а просто тонул. В ее руках, в ее глазах, в музыке, которую выбрала она.

Дамир танцевал-то только в детстве, когда мама водила их с сестрами на кружок народных танцев, а потом на свадьбах – да и то редко, да и то поддавшись общему веселью, но сейчас ему безумно хотелось вступить в танец. Оказаться на месте того воображаемого лебедя, которому адресовались все улыбки и взгляды. Которого не существовало, но которого хотелось убить. Убить за право получать такие взгляды от нее. Право исключительное…