Амина вскинула голову, позволяя солнцу ласкать кожу своими лучами.

Сегодня у них с зернышками выдался сложный денек. Совсем скоро им предстоит выступать на Бакинском фестивале народного танца, и по этому поводу хандрили все. Она, дети, Аббас-бей, доверивший ей свой основной Бакинский ансамбль, а себе позволил наконец-то хоть чуть-чуть отойти от дел.

Их встреча прошла так, будто не было десятка лет по отдельности. Аббас заметно постарел, но не утратил главных своих отличительных черт — прямой осанки и молодости во взгляде. Амина пришла к нему в зал на следующий день после приезда. Пришла как раз к моменту, когда дети стаей начали вылетать из тренировочного зала. Аббас заметил ее не сразу, сначала Амина успела уловить то, с какой нежностью он провожает взглядом эту громкую толпу, вспомнить, как когда-то давно, еще в детстве, и на себе ловила этот взгляд, почувствовать, как сердце щемит, а потом и речь утратить — ведь старый друг, лучший учитель ее заметил. Удивился, а потом в его взгляде загорелась та же нежность, умноженная на миллион.

— Дорогая моя, — он сам к ней подошел, сам в объятьях заключил, а потом сам же слезы вытирал — и со своих глаз, и с ее. — Приехала все же, не соврал Дамир…

Не соврал. Приехала. И первым делом примчалась к нему. Еще до родителей, до сестер, до друзей.

Аббас не требовал от Амины подробного отчета о том, как жила, что делала, почему только теперь вернулась. Но отчет получился как-то сам собой. И не то, чтобы сухой, краткий, по делу… Нет. Они сели с Аббас-беем на низкую скамеечку, предназначенную для деток, он держал ее руки в своих руках, а она рассказывала, делилась, спрашивала. Возможно, даже слишком во многое посвятила, но сдержаться не могла. Он всегда вселял в нее желание говорить чистую правду. А чистая правда не предполагает избирательности.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог с работой, — он и не спрашивал-то толком, скорее констатировал. — Хорошо. Будешь этих моих зернышек до ума доводить. Давай завтра договоримся встретиться в девять, на двенадцать у них урок, я за это время тебя в курс введу, а потом сразу и с ними познакомлю. Зачем нам раскачиваться, правильно?

Амина кивнула. Раскачка ей была ни к чему. По правде, тогда она еще не до конца поняла, зачем ей эта поездка, в чем она должна помочь, что решить, но сидеть сложа руки уже не могла. Руки-то тут же сами тянулись к телефону.

Хотелось позвонить Миру, написать, вернуться… Но делать это было нельзя. Нельзя, пока не станет понятно — вернувшись, она будет готова посвятить себя ему. Поставить точку в прошлом и смотреть в будущее. Иначе может быть только хуже, а Дамиру только больнее.

Поэтому Амина держалась. Как бы тоскливо ни было без него. Как бы тяжко ни вздыхалось. Как бы сердце ни рвалось к нему, она должна была первым делом разобраться в себе.

На следующий день после встречи с Аббасом оказалось, что ноги, руки, голова до сих пор помнят все, чему Амина училась в юности. Дети встретили ее с интересом. Ей досталась сборная группа — и совсем кнопки, и девочки с мальчиками лет двенадцати-четырнадцати. В каждом личике горело живое любопытство. Иногда Амина замечала, как мелочь шушукается, обсуждая новую преподавательницу… Говорят, бывшую ученицу Аббас-бея… Говорят, жуть какую талантливую… Говорят, выскочившую замуж в восемнадцать и сбежавшую… Говорят, даже в ночном клубе работавшую… Много чего говорят.

Амина была искренне удивлена тому, какой фурор вызвало ее неожиданное возвращение.

Сразу же после визита в танцевальную школу Аббаса, она поехала к родителям.

Коленки задрожали еще задолго до того, как такси остановилось у нужного двора. Яблоня была на месте, вот только теперь две ее ветки поддерживали подпорки. Под ней все так же стоял стол, к сожалению, давно потерявший товарный вид. На нем больше не было скатерти, одна из лавок покосилась, лак потрескался. Видимо, надобности в нем больше не было, вот дружные когда-то соседи и забросили уход. Амина очень боялась вскинуть взгляд на родной второй этаж родительской квартиры.

А вдруг там давно забиты окна? Вдруг чужие занавески, вазоны чужие? Вдруг форточка открыта, только на улицу выходит пар из-под крышки чужой кастрюльки, а не одной из многочисленных блестящих кастрюль ее мамы?

Мир сказал ей еще в Киеве, когда провожал на самолет, что сообщил родителям о том, что она, возможно, приедет, но тогда Амина не в силах была спросить у него, все ли у них хорошо, не переехали? Хотят ли видеть?

Стыдно было. И перед ним, и перед родителями.

Вместе с этой поездкой на Амину обрушилось понимание того, как ее прошлая жизнь была эгоистична. Как эгоистично была ее зацикленность на горе. По отношению к Миру, по отношению к родителям — своим и Ильи.

Амина поднялась тогда на нужный этаж, нажала на звонок и стала ждать… Ждать, пока мама откроет дверь. Посмотрит с неверием, а потом сделает шаг назад, чтобы стоявший тут же папа смог убедиться — это она, их Эминка. Уехавший ребенок, который вернулся совсем взрослым.

Им было неловко. Амина смотрела в такие родные лица и отмечала, как сильно они изменились. И была уверена — мама с папой замечают то же — изменения в ней. И разговор почему-то не ладился сначала. Всё затухал, затихал, прерывался. Все понимали — впереди длинная дорога нового привыкания.

Они еще не смели касаться болезненных тем, а не болезненных, как оказалось, у них и нет практически… Разве что рассказы о сестрах и их детках. Выяснилось, что у Амины уже четверо прекрасных племянников.

И с ними она тоже познакомилась. Когда в первые же выходные родители устроили дома семейный пир. Снова, как в детстве, сестры Джафаровы с мамой крутили долму, пели песни, смеялись от души и иногда замолкали — глубоко вздыхая, глядя на Амину.

Они очень скучали по ней. Но давно уже смирились с тем, что, возможно, так больше и не встретятся. Поэтому ее приезд стал невообразимым сюрпризом.

В тот же вечер Амина узнала, что все сестрички замужем, счастливы, познакомилась с зятьями, которые оказались простыми ребятами, искренними, улыбчивыми, добрыми, любящими.

От души насладилась общением с племянниками и племянницами, которым очень понравилась их новая тетя. Она напоминала им куклу, о чем дети честно и признались за общим столом. Взрослые, конечно же, посмеялись над таким сравнением, но была в нем доля правды.

Родные тоже иногда смотрели на нее, приоткрыв рот. Они уже и забыли, какой она бывает, стоит заговорить, как плавно движется, как смеется, как смотрит… Фотографии, которые ими часто пересматривались, не способны были передать все те мелочи, из которых состояла их Эмине.

Уезжать никому не хотелось — ни детям, ни взрослым, но и остаться у родителей все не могли — места для такого количества людей все же было маловато.

Амина же ночевать в своей старой спальне не рискнула бы. Не была готова занырнуть сразу так глубоко в прошлое. Всему свое время.

Мир позаботился о том, чтобы ей было, где жить — снял квартиру. Снял такую, что зайдя туда, Амина вновь почувствовала укол совести. Он знал ее так хорошо. Знал, что ей нравится, а что раздражает. Знал, что нужно ей для удобства. А она же о нем не знала в этом плане практически ничего. Хорошо устроилась! Мужик ее любит, холит, лелеет, а она носом крутит… Дура.

И вновь хотелось тут же ему позвонить, но рано. Еще рано.

Первые несколько недель Амину волновала возможная встреча с Шахином и его друзьями. Волновала сильно, хоть Мир и сказал, что об этом беспокоиться нечего… Волновала, пока Амина не узнала страшную новость — Шахин больше никогда ей не навредит. Впрочем, не навредит он больше никогда и никому. Мужчина трагически погиб — несчастный случай на дороге. Ехал с семьей. К счастью, жена с ребенком остались живы.

Когда Краевская услышала об этом… Сначала забыла, как дышать, потом не поверила, а потом… запретила себе анализировать, какие эмоции эта новость у нее вызывает. Факт остается фактом — ее бывший жених теперь уж точно навсегда останется бывшим. Вот только жену его жалко и ребенка. Амина знала, как это — хоронить любимого мужа. И никому подобного не желала.

Так почти прошли те самые отведенные Миром два месяца.

Амина вновь привыкала. Ходила по тем местам, которые до сих пор остались неизменными. Но больше все же знакомилась с родным городом заново. Ведь за время ее отсутствия он преобразился кардинально. Все блестело, пылало и сверкало. На ветру развивался самый большой в мире национальный флаг, гондолы плавали по обновленной собственной небольшой Бакинской Венеции, в Баку появились свои пирамиды Лувра, в конце концов, теперь прямо из земли в небо бьют три пламенных языка. На месте гаражей, за которыми они с Ильей когда-то прятались, чтобы вдоволь нацеловаться, теперь находился школьный футбольный стадион.

Амина посетила все эти места. По крупицам восстанавливая самые яркие времена своей большой детской любви. Она ходила по улицам и вспоминала-вспоминала-вспоминала…

Иногда улыбалась, чувствуя, как начинают пылать губы или щеки. Иногда смахивала непрошенную слезинку. Часто доставала прощальное письмо Ильи, вновь перечитывая. Краевским звонила… Куда без этого? Оказалось, что для них ее возвращение в Баку — не новость и не удивление. Мир и с ними об этом поговорил.

— Амиша… Не мучай парня, зайка. Он такой хороший… — и пусть Людмила Васильевна понимала, что давить на дочку — неправильно, но не могла сдержаться. Как ей жалко было Дамира — не передать словами. Он дал Амине время разобраться в себе, а сам засыпал и просыпался с одним страхом — а вдруг разберется и поймет, что для него места в ее жизни нет?

— Очень хороший… — Амине же и ответь-то толком нечего было. Она скучала по Миру. Хотелось ему скандал закатить на ровном месте, подушкой в него швырнуть, укусить за нос, а еще… целовать-целовать-целовать. И в глаза смотреть. И любить… Очень хотелось. Но ему ведь не только это нужно. Ему нужна уверенность в том, что она полностью его женщина. Амина же за эти два месяца только шла по пути к этому осознанию…

Увидев свободную лавочку, Краевская направилась прямиком к ней. Прежде, чем совершать марш-бросок до дома, следовало немного отдохнуть.

Завтра у них с зернышками по плану очередная изматывающая тренировка, на выходных родители вновь ждали дома, на той неделе она пообещала одной из сестер, что вывезет племянников в горы. Планов было много, а еще…

Через семь дней заканчивался отведенный ей срок. И вот теперь Амина была уверена в одном:

— Быстрей бы… — сказала вслух, а потом вновь запрокинула голову, подставляя ее солнечным лучам. Она все решила. Все приняла. Осталось только дождаться.

* * *

В Баку не принято знакомиться на улицах. Вероятность того, что какая-то особь заведет свою призывную песню «кыс-кыс-кыс» или зайдет издалека со своим элегантным «девушка, а вашей маме зять не нужен?» крайне низка.

Тут и просто за руку-то пары ходили довольно редко, не говоря уж о том, чтобы позволять себе еще более откровенные нежности на людях. За два месяца Амина успела отвыкнуть от того, что кто-то может прямо на улице подойти, заговорить, окликнуть… Здесь на нее максимум посматривали с интересом, но предпочитали держаться подальше.

Ведь впечатление она производила неоднозначное. Не смогла отказаться от привычного своего, довольно эпатажного образа. Поэтому сегодня вновь рассекала по городу в своим любимых… сраных, как называл их Мирка… туфлях.

Когда услышала сзади оклик, Амина никак не отреагировала. Как-то не сопоставила тот факт, что кричат «Амина» с тем, что Амина — это вроде как она. И когда во второй раз окликнули, тоже не отозвалась. Третий, наверное, тоже пропустила бы мимо ушей, если не одна мелочь — прозвучал он совсем близко. В затылок практически. И уже шепотом.

— Амина…

— Мирка… — остановилась, как вкопанная, на каблуках крутнулась, а потом чуть ли носок к носу столкнулась с тем самым. С Миркой.

* * *

Ну что поделать? До двух месяцев он немного не дотерпел. Самую малость. Недельку. Но просто стало совсем сложно. Невыносимо.

Поэтому плюнул и приехал. В конце концов, он ведь не железный. Его жизнь тоже сейчас где-то в Баку решается. И бродит тоже где-то в Баку. Его жизнь…

Нашел он ее легко и быстро. Заглянул в школу дяди Аббаса, его там встретил, узнал, что с Аминой они разминулись, но уж на обратном пути до дому он ее точно поймает.

Так и случилось. Не заметить ее было сложно. Не заметить, когда так усердно ищешь — совсем нереально.

— Мирка… — увидеть же в глазах радость, а в голосе услышать неверие — просто сказочно.