Альбина глубоко вздохнула и произнесла тихим, ломким голосом (как осенняя льдинка на темной реке — вот какой у нее был голос, Вадим мог слушать его часами):

— Я только скромная помощница. Вы же сами знаете, какой Вадим талантливый. Я счастлива, что он разделяет свой успех со мной.

— Альбина, не скромничай, — пожурил ее Вадим. — Если бы не ты, я бы просто пропал.

Он сдержанным кивком и извиняющейся улыбкой дал понять журналистке, что интервью закончено, и двинулся к выходу, увлекая за собой Альбину.

— Альбина!

Она выскользнула из-под руки Вадима, оглянулась.

Парень в форме с погонами старшего лейтенанта протягивал ей букетик полевых цветов. Альбина ахнула и бросилась ему на шею.

— Иван! Как я рада тебя видеть!

— Ну, здравствуй! — Тот просиял счастливой улыбкой. — Как ты? Рассказывай. Хотя я и так вижу, что все в порядке. — Он взглянул на нее с таким восхищением, будто видел впервые. — Как там наши? Как… сама знаешь кто?

Альбина на мгновение задумалась и кивнула своим мыслям и своей решительности:

— Марина ждет ребенка.

Иван задохнулся:

— Что-о?

Альбина радостно кивнула:

— Мы все ждем.

Иван пошатнулся, прислонился к стене.

— О-о… Вот так… Вот…

Он бормотал что-то бессвязное, потом до него дошло, он забегал, заметался, как тигр в клетке.

— Я все понял! Я все понял! — выкрикивал он. — Теперь я все понял. Ой, глупая… Какая же она глупая, твоя подружка! — Он уставился на Альбину с таким осуждением и упреком, будто это она скрыла от него самую важную в его жизни вещь.

Альбина смотрела на него с тревогой и жалостью, словно боялась, как бы он не натворил чего-нибудь в таком состоянии.

Неожиданно Иван перестал метаться, схватил Алину за плечи и встряхнул:

— Так это она из-за ребенка порвала со мной! Так это мой ребенок-то!

Альбина кивнула. Иван покрутил головой и воскликнул требовательно, будто не Альбине, а всему враждебному миру объяснял:

— Мой ребенок, понимаешь ты?!

Альбина еще раз кивнула и засмеялась. Иван облегченно вздохнул: Альбина всегда все понимала, ей можно было не объяснять. Ему казалось, что она понимает даже то, в чем он сам еще не разобрался.

Изумленная администраторша концертного зала наблюдала издалека, как блондинка, которая так властно распоряжалась на концерте знаменитого Глинского и на которую он смотрел с обожанием, обнимает молодого взъерошенного лейтенанта, а тот смотрит на нее безумными глазами и твердит:

— Да даже если и не мой, он все равно мой, понимаешь ты?!

А она тихо, радостно смеется и гладит его по голове.

— Все хорошо, все будет хорошо, — шептала Альбина и сама в этот момент верила, что иначе и быть не может. Все будут счастливы — она, Вадим, Марина, Иван, Галя…

Что-то стукнуло в стекло. Альбина подняла голову. За окном, пристроившись на откосе, большая ворона постукивала клювом в стекло и смотрела на Альбину. Немигающим веселым и в то же время злым глазом. Птица была похожа на Никиту Голощекина. Она крутанула головой, и Альбине на миг показалось, что ворона ей подмигнула, — ну точь-в-точь Никита.

Вздрогнув, Альбина обхватила себя за плечи. И ощущение пусть не близкого, но возможного в будущем счастья исчезло так же внезапно, как и возникло.

Голощекин вел солдат к фанзе. Шли быстро, но бесшумно, держали визуальный контакт, переговаривались условными жестами. Никита был доволен. Он сам их учил.

Подобрались к фанзе с трех сторон. С четвертой была топь, непроходимое болото. Кто бы там ни был, в избушке, деваться ему некуда.

…В фанзе двое китайцев ловко, сноровисто вспарывали рыбьи тушки, извлекали пакеты с белым порошком и ссыпали порошок в миску. Один насвистывал, другой работал молча и сосредоточенно. Свист напарника раздражал его, мешал прислушиваться к звукам леса.

И он действительно не услышал, что птицы вокруг фанзы замолчали.

Дверь, с грохотом выбитая чьей-то ногой, упала внутрь.

— Всем стоять!

В полутемное тесное пространство ворвались двое русских.

Один из китайцев ошалело уставился на нежданных гостей, и только летящий в лицо кулак заставил его очнуться. Он инстинктивно уклонился, и удар пришелся по плечу. Китаец и русский покатились по полу, опрокинув миску с порошком. Микроскопическая дурманящая пыльца повисла в воздухе, дрожа в потоке света, бьющего сквозь дверной проем.

Второй китаец оказался проворнее. Он кошкой подпрыгнул к закопченному потолку и, рухнув сверху на врага, цепко обхватив ногами, сдавил его шею. Русский захрипел. Пытаясь сбросить с себя верткое тело китайца, он извернулся, выхватил штык-нож и всадил ему в бок. Тело выгнулось от боли и обмякло, русский навалился, занес руку для удара… Китаец, пытаясь удержать эту несущую смерть руку, в которой был зажат нож, слабея от первой, хоть и не смертельной раны, заверещал тонко, пронзительно:

— Голощекин, не надо! Голощекин, не на…

Для него все русские были на одно лицо, и только одного из них он знал по имени.

Штык с хрустом проломил грудину и вошел в сердце. Китаец дернулся, кровь хлынула из его разинутого в предсмертном крике рта.

В фанзу ворвались солдаты. Они скрутили контрабандиста, который сильно подрастерял силы в схватке, а потому уже не сопротивлялся. Он только тяжело дышал и косил узким глазом в угол, где остывало тело напарника.

К нему подошел Голощекин. Твердое лицо Никиты кривила чуть заметная злая усмешка, ноздри чутко вздрагивали. Он любил погоню, любил загнать противника в угол, а еще лучше — прыгнуть из засады, загрызть, задавить, насладиться безнадежным предсмертным ужасом в глазах, последним хрипом, запахом застывающей крови… Он был по натуре охотником, веселым и безжалостным убийцей. Не ради звездочек на погоны и благодарностей в приказе часами шел и полз он по тайге. Он любил хорошо поесть и крепко выпить, он любил красивых женщин и деньги. Но больше всего он любил власть в самом высшем ее проявлении — божественную власть над людьми, власть над их жизнями.

Китайца выволокли на улицу. Он торопливо забормотал, как спасительное заклинание:

— Голощекин, не надо! Голощекин, не надо… — Бросился к Никите, затараторил по-китайски, замахал руками.

Голощекин спокойно отвернулся и бросил:

— Умаров! Расстрелять контрабандиста! При попытке к бегству.

Умаров, не раздумывая, вскинул автомат.

— Да не здесь! — поморщился Никита. — К болоту отведи его.

Умаров ткнул китайца в спину стволом и повел в сторону топи. Голощекин присел на корточки возле корзин с рыбой, выбрал рыбину покрупнее, одним движением вспорол ей брюхо и достал пакет с белым порошком. Солдаты обступили его полукругом, вытягивали шеи, глазели на рыбу. Голощекин ножом проткнул пакет, достал щепотку порошка, понюхал, лизнул и удовлетворенно кивнул:

— Как в воду глядел, Братеев! В рыбе они наркотики прятали.

Круглоголовый коренастый Братеев, белобрысый основательный сержант-сибиряк, не выразил ни особой радости, ни благодарности за похвалу. Присел рядом с капитаном, уставился немигающим взглядом на корзины с рыбой.

Голощекин обернулся к солдатам, рявкнул:

— Прочесать все вокруг!

Потом брезгливо вытер руки, заляпанные рыбьей слизью и порошком, о пучок травы и кивнул:

— Сержант Братеев! Осмотреть фанзу повнимательнее! — Он поднялся и, пригнувшись в дверном проеме, вышел.

Братеев неторопливо встал и долго смотрел вслед уходящему капитану. Взгляд его прищуренных глаз с короткими бесцветными ресницами был хмур и недоверчив.

Голощекин отправился к болоту, куда Умаров увел контрабандиста. Труп китайца он должен обыскать сам.

Неожиданно Никита услышал автоматную очередь, еще одну… И тут же стук автомата потонул в грохоте взрывов. Снаряды ложились кучно, все ближе, поднимая столбы грязи и дыма, выворачивая с корнем и разнося в щепки деревья. Не обращая внимания на летящие ветки и комья земли, Никита бросился к болоту. Навстречу ему из кустов выбрался оглушенный Умаров.

— Где контрабандист? Где?! — рявкнул Голощекин.

Стрельба и грохот прекратились так же неожиданно, как и начались, и наступила оглушительная, закладывающая уши тишина.

— Ушел, — буркнул Умаров, мокрой рукой пытаясь стереть вонючую грязь с лица.

— Как ушел? — не поверил Голощекин. — Как это ушел?

— По болоту пошел, — хмуро процедил Умаров. — Я стрелял! А китайцы в ответ такую пальбу устроили!

— Да ты что?! — От ярости у Голощекина сел голос. — Ты что, не знаешь, что нельзя стрелять в их сторону?

Умаров остолбенело уставился на капитана:

— Вы же сами приказали…

— Что?! — Голощекин прищурился. — Что я тебе приказал? Дур-рак!

Умаров поежился под прицелом этого прожигающего взгляда и послушно повторил:

— Дурак. Виноват, товарищ капитан!

Но Голощекин все сверлил Умарова взглядом, наступал, теснил к болоту.

— Провокацию на границе устроить — это я тебе приказал?

Внезапно он успокоился. Поправил фуражку и хмыкнул, по-птичьи дернув головой.

— Провокацию устроить… — повторил Голощекин, но голос его звучал уже без угрозы, почти весело.

Он развернулся и направился к болоту.

Шагал Голощекин легко, пружинисто, свободно, и видно было, что он может идти так целый день, не уставая и не сбавляя темпа.

ГЛАВА 8

Капитан Голощекин и особист Ворон пили в опустевшей тихой квартире Ворона. Голощекин был разговорчив и весел, Ворон мрачен и молчалив. Пили они поровну, Ворон пьянел и наливался горечью и обидой, Голощекин казался почти трезвым, только посмеивался, играл широким охотничьим ножом, острым, как бритва.

Красный абажур, призванный создавать в этом доме уют и дарить ощущение покоя, сейчас придавал попойке какой-то мрачный и даже зловещий вид.

— Скоро сезон на уток, — добродушно обронил Никита. — Пойдем?

В эту минуту он выглядел верным другом — другом, который все понимает, сочувствует, но по-мужски сурово скрывает свои чувства за трепом о делах простых и обыденных.

— Да, — мертвым голосом ответил Ворон. — Заждался. Постреляем.

Никита хмыкнул, налил ему водки в граненый стакан — до краев, всклянь, — и подождал, пока особист выпьет. Пригубил из своего стакана и снова широко улыбнулся.

— Да брось ты, не пыхти! Мне тебя даже жалко становится. — Голощекин поднял свой стакан и осушил его одним глотком. — А я жалеть не люблю.

Ворон не слышал. Он, казалось, ведет какой-то внутренний диалог с самим собой, ведет не один день, ходит по протоптанному кругу, как слепая лошадь на шахте.

— Столько лет вместе.

Они сидели уже давно, и Голощекину никак не удавалось столкнуть особиста с этой колеи, не удавалось начать разговор, ради которого он, собственно, и пришел, достучаться до его сознания, пробившись через стену мрачных мыслей, занимавших Ворона. Но Голощекин не оставлял попыток.

— Есть три варианта! — бодро начал он, словно отвечая на незаданный вопрос. — Оплакиваем бегство жены…

Ворон слепо смотрел в одну точку, прямо перед собой, словно перед ним сидел невидимый всем остальным собеседник.

— Не сказав ни слова, — бесстрастно произнес он.

Эту фразу Голощекин слышал уже не раз. И знал, что будет дальше. Похоже, особист прямо-таки наслаждался своим горем и своим позором.

Горе же состояло в том, что жена полкового особиста майора Ворона Альбина сбежала с заезжим гастролером, сладкоголосым соловьем с внешностью и замашками сибарита.

— Мимо! — невозмутимо констатировал Голощекин. — Тогда второй вариант. Картину я тут в городском музее видел. «Муж убивает любовников на смятой простыне». Исторический сюжет.

Он резал своим разбойничьим ножом мясо, хлеб, сыр, разливал водку, остро поглядывая на Ворона.

— Как предательница, — сказал особист. — Тайно.

— Значит, тоже мимо, — согласился Голощекин. — Тогда третий вариант. Нанятый убийца всаживает нож в сердце коварного соблазнителя! — И он с размаху вонзил нож в столешницу.

Лезвие вошло глубоко, задев мизинец левой руки. Голощекин сунул палец в рот, пососал и взглянул исподлобья на особиста.

Наконец Ворон проснулся. Он посмотрел на капитана трезвыми глазами и быстро спросил:

— Ты сможешь убить?

Голощекин развеселился. Хрипло, коротко хохотнул и поманил к себе Ворона окровавленным мизинцем:

— Что-о? Зацепило?!

Особист мгновенно опомнился:

— На убийство не пойду.

Голощекин глянул на него с презрением и успокоил:

— Я его убью морально.

Ворон облегченно вздохнул.