— Ладно, — сказал Вадим, отгоняя воспоминания, — я пойду приму душ, а вы пока почирикайте.

Альбина присела рядом с Керзоном. Семен отодвинулся и мрачно посмотрел на своего конкурента.

— Ну что ты хотела сказать мне, милочка? — спросил он, пытаясь изобразить снисходительную усмешку; но трясущееся от плохо сдерживаемой ярости лицо его выражало лишь злобу и страх.

— Во втором отделении, — спокойно заметила Альбина, — когда вступают дети, было бы лучше, если бы аккомпанемент звучал тише. А вы играете по-старому, бравурно. Стиль у Вадима уже изменился, голос стал нежнее, чище…

— Нежнее?! — взвыл Керзон. От ярости у него перехватило горло. — Чище?! — прохрипел он. — Милочка!

Больше он ничего так и не смог произнести и пулей вылетел из номера, забыв про кучки денег, разложенные на диване. Чтобы он забыл свои деньги?! Такое с Семеном Керзоном было впервые.

Вадим выглянул из ванной. Одна щека его была намылена.

— Ну что?

Альбина вздохнула:

— Мне кажется, ему не понравились мои слова.

— Ничего! — хмыкнул Вадим. — Съест.

Она глубоко вздохнула, подумала и наконец решилась.

— Вадик… Ты иди завтракать, а я схожу на почту… — Альбина уткнулась взглядом в стену и принялась ковырять ноготком обои, точно провинившийся ребенок. — Узнаю, что с бабушкой.

Вадим забыл о своих намыленных щеках, он подошел к ней, осторожно приподнял ее опущенное лицо, заглянул в глаза:

— А что с бабушкой?

— Пришла телеграмма: «Срочно позвони. Бабушка больна», — скороговоркой пробормотала Альбина, стараясь улыбаться.

Ей неприятно было огорчать Вадима, но и солгать она не могла. Альбина прикусила губу, поднялась и, коснувшись на ходу шелковистого рукава его халата, вышла из номера.

— Да-а? — растерянно протянул Вадим ей вслед.

Его озадачил расстроенный вид Альбины. Про ее бабушку, которая осталась в Сторожевом, он и не помнил. Ему вообще казалось невероятным, что до встречи с ним у Альбины была какая-то другая жизнь. И что из этой жизни могут прийти плохие вести и огорчить ее. У Вадима никогда не было ни бабушек, ни дедушек, и он понятия не имел, какие они бывают. Ну бабушка… Сидит перед телевизором, вяжет носки, клюет носом.

Керзон бродил по коридору, дожидаясь, пока Альбина уйдет. Увидев, что она вышла из номера, нырнул за угол, притаился и, выглядывая из-за угла, смотрел, как она спускается по лестнице. Потом на цыпочках перебежал холл и выглянул в окно: Альбина вышла из дверей гостиницы и медленно направилась вниз по улице. Теперь можно действовать. Нужно действовать! Быстро и решительно.

Керзон опрометью бросился в номер Вадима. Распахнул дверь, захлопнул с оглушительным стуком.

Вадим выглянул из ванной.

— Какой я дурак! — с пафосом начал Керзон.

Вадим удивленно поднял брови. До сих пор Керзон дураком себя не считал, дураками обычно бывали все остальные.

— Дурак! — трагически констатировал Керзон. — Все схватила! — Он махнул рукой куда-то в окно, видимо вслед ушедшей Альбине. — Скоро петь вместо тебя будет. Я ее привел, я… Своими собственными руками.

Вадим пожал плечами и вернулся в ванную. Керзон двинулся за ним. Глинский брился, а тот метался у него за спиной, плаксиво восклицая:

— Может, хватит? Поигралась, заработала — пусть линяет!

Вадим улыбнулся своему отражению в зеркале и, не оборачиваясь, мирно произнес:

— Сема, привыкни, что она всегда будет с нами.

Керзон онемел от ужаса и изумления. Он схватился за горло, словно пытался ослабить душившую его удавку, и прохрипел:

— Что значит — «всегда»?

Вадим обернулся, потрепал Керзона по плечу и безмятежно, точь-в-точь повторяя интонации Альбины, объяснил:

— Всегда — значит всегда.

Семен вдруг почувствовал, что устал. Он ощутил свой возраст. Сразу вспомнил, что у него есть сердце, печень, давление. Он так давно и прочно присосался к деньгам и популярности Вадима Глинского, так был уверен в нем, что, сражаясь за его — и свои — права и привилегии, основательно испортил отношения с руководством Госконцерта. И никто его там теперь не ждет… А до пенсии еще далеко. Вот когда извечный русский вопрос «что делать?» встал перед Семеном Керзоном во весь свой богатырский рост.

Схватившись за сердце, он упал на диван и молча, с каким-то отупением, наблюдал, как Вадим причесался, переоделся, подушился дорогим одеколоном, который выбрала для него Альбина, и отправился завтракать.

На своего лучшего друга Семена Керзона, на человека, которому он обязан всем, что у него есть, Вадим даже не взглянул.

Керзон закрыл лицо руками, и плечи его мелко затряслись.

Вадим сел там, где они обычно располагались с Альбиной. Альбина выбрала именно этот столик — в дальнем углу зала, подальше от оркестра, за колонной, чтобы праздные посетители не раздражали Вадима любопытными взглядами.

Он сел и уставился в тарелку с овсянкой. Есть почему-то не хотелось. Вадим взял ложку, повертел ее и снова положил. Без Альбины жизнь прекращала свое течение. Нытье Керзона испортило ему настроение. Семена ему было не жаль. Да, он обижен, раздражен, унижен… Но ни Керзон, ни кто-либо другой не имели права обижаться на Вадима, когда он наконец встретил Альбину и возродился к новой жизни. Как и большинство счастливых людей (в особенности — внезапно и непомерно счастливых), он обитал в мире иллюзий: ему казалось, что все счастливы его счастьем, любят его и желают ему добра.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что Альбина идет к нему, придвинул к себе тарелку и решительно подцепил на ложку комок остывшей вязкой овсянки.

Альбина легко и быстро шла через зал, освещенная порхающей в глазах и вокруг губ счастливой нежной улыбкой.

— Что это? — укоризненно спросила она. — Ты не ел?

— Я тебя ждал, — пробормотал Вадим, героически заталкивая в рот холодный скользкий комок.

Альбина осторожно отобрала у него тарелку:

— Холодную кашу есть нельзя. Я сейчас принесу другую порцию.

Она пошла на кухню и через пару минут вернулась с горячей овсянкой, которую действительно можно было есть.

Вадим ждал, что она расскажет о своих неприятностях, но она молчала, смотрела в пространство остановившимся печальным взглядом. Вадим не выдержал:

— Что случилось?

— Бабушка заболела, — прошептала Альбина, как бы извиняясь, что сообщает ему неприятное известие. — Я должна ехать.

Вадим был озадачен. Он не знал, насколько это важно для Альбины. В последнее время жизнь сделалась совершенно ясна и определенна: хорошо то, что хорошо для Альбины, а плохо то, что ей не нравится или огорчает ее. Он вгляделся в ее лицо, пытаясь определить, что ему следует делать в этой ситуации.

— Неприятно, — осторожно сказал он. — Но ведь не смертельно?

Альбина отрицательно помотала головой — нет, конечно, не смертельно. Она прижала ладонь к губам, попыталась улыбнуться. Слёзы стояли в ее глазах. И Вадим почувствовал — да, это важно.

— А знаешь что? Давай возьмем ее к нам!

Альбина даже не сразу поняла смысл его предложения. Ей и в голову не приходило, что Вадима можно о чем-то попросить. Ее любовь была иной — бескорыстной, нетребовательной. Это не была любовь-жертва; просто находиться рядом с ним, заботиться о нем, помогать ему, радоваться его радостями и печалиться его печалями стало смыслом ее жизни. Но попросить что-нибудь для себя? Зачем? Разве ее счастье и так не полно, не абсолютно?

Наконец она поняла. Уткнулась в его плечо и заплакала. Вадим обнял ее, поцеловал мокрое родное лицо и прошептал:

— Видишь, как просто. Ну, здорово я придумал? Я хороший?

Альбина перевела дыхание и ответила убежденно:

— Ты лучший. Лучший! Лучший!

И Вадим вдруг подумал: а ведь мать знала, что где-то есть его невероятное счастье. Надо было послушаться ее и ждать… Сдерживая волнение, чувствуя, как предательски дрожит голос, он заговорил медленно, подыскивая слова, и оттого запинаясь:

— Слушай, я говорил тебе… Я без тебя жить не могу. Я просыпаюсь и слушаю, как ты дышишь, стараюсь попасть в такт твоему дыханию…

Альбина низко опустила запылавшее лицо. Она задыхалась. Слишком большое счастье иногда бывает таким же мучительным испытанием для чувствительной души, как и слишком большое горе.

Вадим взял ее за руку:

— Если я не буду слышать, как ты дышишь рядом со мной, то… — Он закрыл глаза и покачал головой, сморщился от боли. — Пожалуйста, не бросай меня, а то я… я пропаду… — По его гладко выбритой щеке неожиданно покатились две крупные детские слезы. — Я просто прекращу жить.

Вадим выпустил ее руку и спрятал лицо в ладонях. Альбина погладила его по голове, успокаивая. Он отнял от лица руки и вдруг улыбнулся:

— У нас теперь много общего! Я, ты… Керзон… больная бабушка… Посмотри, это же семья! У нас… — От счастливой неудержимой улыбки у него на щеках появились ямочки, которых Альбина раньше не замечала.

Она кивнула. Поняла.

— Ты… предлагаешь мне выйти за тебя замуж? — Не только ее ломкий прозрачный голос, но и тонкие руки, и брови взлетели в испуганном недоверчивом вопросе. Она дрожала и зябко поводила узенькими плечами.

— Это ты сказала! — воскликнул Вадим.

Альбина торжественно сложила руки, словно для молитвы.

— Я говорю: я согласна!

Вадим облегченно засмеялся:

— Только какой, к черту, из меня муж. Я… Нет, я буду приносить в дом мамонта и бабушку полюблю.

Альбина слушала очень серьезно, не улыбнулась его шутке. Вадим притянул ее к себе:

— Ну что, целоваться будем?

Она удержала его, положив ему на губы свои тонкие пальцы. Она должна была высказать свои чувства. Раньше ей казалось, что слова не нужны, но теперь…

— Я люблю тебя! Я никого не буду любить так, как тебя.

Вадима поразила та сила чувства, та страсть, которые прозвучали в ее голосе. Он почти благоговейно склонился над ее рукой. А Альбина в отчаянии думала, что все слова, которые она знает, такие маленькие, такие бедные, обычные, и все их всегда говорят, но ведь никто никогда не чувствовал того, что чувствует она… И все-таки она продолжала:

— Я всю жизнь буду любить тебя. Кроме тебя, у меня нет ни одного человека на свете.

Она поднялась из-за столика, и Вадим поднялся следом, пошел за ней к двери — как человек во тьме идет за лучом света. Его овсянка так и осталась почти нетронутой.

— Когда ты собираешься ехать? — спросил Вадим.

— Сегодня.

— Я поеду вместе с тобой.

— Ты что! У тебя же концерт.

— Ничего! — Вадим задумался, и блестящая идея осенила его. — Я заболел. Могу я заболеть? — И он повторил громко, убедительно, так, что услышали все немногочисленные в этот ранний час посетители ресторана. — Я за-бо-лел!

Ошарашенная официантка застыла с подносом в двух шагах от них.

Альбина остановилась и, схватив Вадима за руку, пристально посмотрела ему в глаза.

— Ты не боишься моего мужа? — спросила она.

— Я никого не боюсь, — ответил Вадим и беспечно улыбнулся.

ГЛАВА 9

В этот день они не уехали. Альбина не могла представить, чтобы все эти люди, которые отстояли в очереди за билетами, которые наряжались и прихорашивались, выбирали цветы и с радостным возбуждением ждали вечера, — чтобы все они были незаслуженно огорчены отменой концерта. Вадиму пришлось согласиться.

— Бабушка нам бы этого не простила, — со вздохом сказала Альбина.

Она еще раз сходила на почту, дозвонилась до завклубом Жгута и договорилась, что тот пришлет за ней на станцию машину. Она взяла с Алексея слово, что он никому, кроме Гали Жгут, конечно, не скажет о ее приезде.

Керзон спустился в ресторан и, сев за столик, заказал подошедшей официантке сто пятьдесят водки и пятьдесят граммов черной икры. Официантка выпучила глаза — даже столь именитые клиенты не начинали гулять так рано. Однако она послушно записала заказ в свой блокнотик и через несколько минут поставила перед Семеном запотевший графинчик, тарелку с нарезанным хлебом, блюдце с розочками из масла и хрустальную икорницу. Керзон мрачно посмотрел на свой завтрак.

— Я сказал — пятьдесят грамм икры, — сварливо буркнул он. — И двести пятьдесят водки.

Официантка унесла заказ и вновь вернулась: графинчик стал побольше, в икорнице прибавилось четыре икринки.

Керзон налил полную рюмку, выпил, подождал, пока проберет, содрогнулся и, подцепив на нож осыпающийся столбик черных, светящихся изнутри желтизной икринок, отправил их в рот.

Он уже опрокинул третью рюмку, когда к его столику подошла секретарша директора гостиницы и что-то прошептала на ухо. Побледнев, Керзон, вскочил и побежал за ней. В кабинете директор почтительно передал ему телефонную трубку и поспешно вышел (директор считал, и вполне справедливо, что чем меньше знаешь, тем лучше спишь).