Никита не ограничивал ее свободу, он просто все время напоминал, что она не хозяйка этого замка, она — его часть, и если Никита захочет, он будет перестраивать это здание так, как ему удобно.

Когда-то он дал ей почти самое главное — возможность почувствовать себя женщиной. Теперь отнимал самое главное — возможность чувствовать себя человеком. Человеком, который имеет право на ошибки, на выбор, на сомнения и убеждения.

Марина открыла глаза и огляделась. Здесь, в этой комнате, она проведет еще несколько лет. Потом, быть может, они переедут — в другой дом, в другой городок. Но все останется по-прежнему.

Что ж, она готова. Единственное, что она еще должна успеть сделать, — сказать Ивану правду. Пока не поздно, пока Марина — еще прежняя Марина, а не та, какой он увидит ее через девяносто два дня.

Марина вышла из дома и направилась в сторону казармы. Сперва она шла медленно, потом побежала — почти той же дорогой.

Кто-то негромко произнес ее имя. Вздрогнув испуганно, она остановилась. Голос был незнакомым, глухим. Конечно, воинская часть воинской частью, но мало ли что придет в голову вчерашним курсантам после вечера с вином «Тырново»?

Из темноты, отлепившись от ствола пихты, вышел Жгут. Он был пьян и явно расстроен, причем расстроен больше, чем пьян.

— Марин, подожди… Не ходи туда. — Он потоптался на месте, собираясь с духом. — Иван уехал.

— Как — уехал?! — потрясенно спросила Марина. — Когда?

— Полчаса назад, — соврал Жгут.

Марина повернулась и побрела обратно. Жгут догнал ее, схватил за плечи, и она ткнулась лицом в его плечо, оцарапав лоб о звездочки на погонах.


Лейтенант Столбов затянул вещмешок. Все, собрался. Только бритву завтра туда кинет — и вперед, на Береговую. На три месяца. Да хоть на три года! Ему теперь все равно. Он сожмет сердце в кулак, стиснет зубы и скомандует своим мыслям: «Р-разойтись!»

Ребра уже не так ныли, но разбитая губа продолжала саднить, а под левым глазом разливался, багровея, приличный синяк. Самый подходящий вид для Береговой.

Иван бросил вещмешок на койку и вышел на улицу. Городок еще не спал — где-то слышался смех, но далекий, тихий, играла музыка. Длинный, суматошный праздничный день догорал, будто свеча на именинном пироге. Иван достал папиросы, чиркнул спичкой — она вспыхнула и тут же погасла. Он чиркнул снова и, пряча огонек в ладони, прикурил. Затягиваться было больно. Бросив папиросу, он затоптал ее и сел на траву.

Легко сказать — сожму сердце в кулак, скомандую «смирно». Поди сожми — оно колотится еще сильнее, протестуя.

Иван полез за пазуху и вытащил тонкую ученическую тетрадь. Прошелестел страницами, оторвал заднюю часть обложки, одну сторону которой занимала торжественная клятва пионера, а другую покрывал его собственный угловатый почерк.

Как праздник в детстве, именины,

Встречаю я глаза твои.

О боже, дай мне только силы

Желать и ждать твоей любви.

Лишь мимолетный взмах руки — одно движенье —

Не твой, но ты передо мной.

Всю жизнь я следовал бы тенью,

Как робкий паж, покорно за тобой.

Прости, обидел если вдруг.

Себя заранее корю.

Пожалуйста, пойми меня:

Люблю тебя, люблю, люблю.

Прости, Марина. Столбов сложил вчетверо оторванную обложку и сунул ее в карман. Достал спички и поджег тетрадь — она горела долго, обугливаясь с одного края, и в этом синеватом пламени исчезали, корчась, неровные строчки его признаний.

Тетрадь догорела, посыпались в траву хрупкие серые хлопья. Иван встал и растер их подошвой сапога в прах.


Мария Васильевна Борзова налила в чашку заварки, добавила кипятку и, открыв сахарницу, насыпала две ложечки.

— Третью клади, — сказал Степан Ильич. Он сидел за столом в пижаме и просматривал «Правду», развернув газету на всю ширину.

— Я три и положила.

— Две, — невозмутимо возразил полковник. — Ложка только два раза звякнула.

Мария Васильевна шумно вздохнула и звякнула ложкой о сахарницу.

Степан Ильич сложил газету, снял очки и потер переносицу. Подвинул к себе чашку, подул, сделал глоток.

— Маша! — строго сказал он. — Не хитри!

— Варенья вон лучше возьми, — не смутившись, предложила Мария Васильевна. — Там все-таки витамины.

— Витамины… — проворчал полковник. — Ну ладно, давай варенье. Клубничное осталось?

— Осталось, по-моему. — Мария Васильевна открыла дверцу буфета, но тут раздался звонок в дверь.

— Кого это еще черти принесли в такое время? — сердито произнес Борзов, привстал и сразу подобрался, распрямил плечи.

Поздние звонки обычно не сулили ничего хорошего. А сегодня могло быть что угодно — народ разгулялся, и кое-кто не в силах был остановиться. И вроде водка присутствовала на вечере чисто символически — по наперстку на брата, а пьяных все равно оказалось довольно много. Сухим вином так не упьешься, ну, конечно, если не литрами его употреблять.

Мария Васильевна вышла в коридор и открыла дверь. Степан Ильич услышал ее испуганный возглас и тоже вышел, мучаясь самыми нехорошими предчувствиями.

На пороге истуканом застыл Иван.

— Да зайди же, — уговаривала его Мария Васильевна. — Мы не ложились еще.

Столбов несмело вошел и опять застыл. Мария Васильевна решительно оттеснила его в сторону, закрыла дверь и включила в коридоре свет. Полковник крякнул. Вид у племянника был еще тот: глаз подбит, на лбу и скуле ссадины, на распухшей губе запеклась кровь.

— Ну и с кем ты так хорошо на посошок посидел? — нахмурившись, спросил Степан Ильич.

— Ни с кем не сидел. Упал.

— И аккурат на чей-то кулак напоролся, — ядовито уточнил полковник.

— Дядя Степа… — Иван посмотрел на Борзова, и полковник понял, что тот не пьян.

— «Дядя Степа», — передразнил его Борзов. — Кто не знает дядю Степу? Дядю Степу знают все! Ну проходи, чего встал? Чайку попьем.

Мария Васильевна легонько подтолкнула Ивана в спину. Он прошел в комнату и, не дожидаясь приглашения, сел, положив на стол руки и сцепив пальцы. Правый кулак его был ободран. Мария Васильевна принесла еще одну чашку, поставила на стол банку клубничного варенья и ушла на кухню подогреть чайник.

Степан Ильич молча ждал.

— Дядя Степа, — сказал Иван, — я завтра уеду…

— Да ну? — деланно удивился Борзов. — Далеко?

Иван криво улыбнулся:

— Я, наверное, как набитый дурак выгляжу?

— Как побитый дурак, — поправил его полковник.

— Я уеду. А когда вернусь, можно мне отсюда в другую часть перевестись?

— Вещи собрал? — не ответив, спросил Степан Ильич.

— Ну собрал.

— Молодец. Голову не забудь взять. Значит, так, лейтенант Столбов. Завтра, согласно моему приказу, отправишься на заставу Береговая, в штрафную командировку, на срок девяносто два календарных дня. Вернешься — поговорим.

Мария Васильевна принесла чайник, поставила на стол. Полковник хмуро покосился на нее, и она опять вышла, но на пороге обернулась, показала глазами на Ивана и погладила себя по голове.

— Ничего, Ваня, все нормально, — сказал Степан Ильич. — Думаешь, я из-за женщин не психовал? Психовал. И Машу ревновал, хотя она мне и повода-то никогда не давала. И если б она несвободна была, но рвалась ко мне всей душой, я бы ее отбил не задумываясь. И совесть бы меня не мучила… Ты вот вернешься и совсем по-другому на все посмотришь. Поверь мне, старику. Ну а уж будет совсем невмоготу — найдем выход. Ты только сейчас себя не накручивай, подожди малость, остынь… А то устроил в клубе показательное выступление, Марину свою подвел… кулаками размахивал… — Степан Ильич усмехнулся. — С кем подрался-то?

— С подлецами.

— Ну понятно, что не с хорошими людьми. Давай, Иван, не раскисай, все образуется. Договорились?

Столбов уныло кивнул.

— Ну и ладно. Ты чайку-то попей, остынет. И варенье бери. Любишь варенье? Степан Ильич пододвинул к нему банку. — Мамка твоя, когда маленькая была, варенье мела литрами. А ей много не разрешали, потому что она сразу чесаться начинала. Так она что делала: слопает втихаря полбанки, а потом — хрясь об пол! И бежит со слезами к матери, к бабушке твоей то есть: «Мамочка, прости меня! Я случайно банку с вареньем уронила!»

Иван улыбнулся.

— Дядя Степа, вы маме не говорите про командировку. Она нервничать будет.

— Не скажу. — Степан Ильич побарабанил пальцами по столу, раздумывая, потом откашлялся. — Ты вот что, Иван… Ты на меня не серчай за Береговую. Приказ я отменить не могу, но на душе у меня кошки скребут. Не знаю почему. Какое-то такое ощущение, будто я тебя сдал.

— Спасибо, дядя Степа. Спасибо, что сказали. Не переживайте, я справлюсь. — Он достал из кармана сложенную вчетверо тетрадную обложку. — У меня к вам просьба, к вам и к тете Маше: передайте это, пожалуйста, Марине.

Борзов поскреб затылок: просьба племянника ему не очень нравилась, но отказать сейчас парню он не мог, не имел права. Тот пришел к ним с Машей как к близким людям, в их дом, где, несмотря на все табели о рангах, его всегда ждало участие.

— Маша! — крикнул Степан Ильич. — Есть у нас конверт? Можно без марки.

Мария Васильевна принесла конверт, на котором был нарисован голубь, державший в клюве прутик с листочками. Борзов взял у Ивана письмо, сунул его в конверт и, лизнув края, заклеил.

— На всякий пожарный, — пояснил полковник. — На! — Он вручил конверт жене. — Хватит дома сидеть, почтальоном поработаешь.

Мария Васильевна кивнула и потрепала Ивана по волосам.

Столбов поднялся. Степан Ильич проводил его до двери, протянул руку, крепко пожал.

— Держись, сынок! — сказал он. — Я в тебя очень верю.

ГЛАВА 14

Когда говорят, что военная форма украшает мужчину и делает его значительным, речь идет, конечно, об офицерской форме. Поскольку простая солдатская форма ничего значительного мужскому облику не прибавляет, несмотря на титанические усилия, затрачиваемые бойцами всех родов войск для ее улучшения.

В солдатской военной форме даже самый писаный красавец теряет свою привлекательность и начинает вызывать сочувствие. Именно поэтому в войсках идет неустанная, круглосуточная работа по выбеливанию хэбэ, по отпариванию шинелей, по начистке шапок гуталином и приданию им формы кирпичика, а также по полированию до зеркального блеска блях солдатских ремней.

Радикальных изменений это, конечно, не влечет, но по крайней мере приносит хозяину формы моральное удовлетворение.

Не следует, однако, забывать о такой вещи, как Воинский устав, где все эти модернизации, вообще-то говоря, запрещены, а также о том, что реформированием собственной формы в армии занимаются только «деды». Никто не позволит новобранцу («духу», «салаге», «шнурку», «слону») тронуть в своей форме хотя бы ниточку…

Поэтому, когда взвод во главе с Братеевым, грохоча стульями, поднялся со своих мест, можно было легко определить, для кого из солдат служба еще только начинается, а для кого она близится к завершению.

На молодых форма висела мешком и пузырилась, на старослужащих же была пригнана в точном соответствии с фигурой и эстетическими вкусами конкретного «деда».

— Садитесь, — сказал майор Сердюк недовольным тоном: он не одобрял подобных вольностей, которые позволяли себе «деды». В другое время он непременно сделал бы на этот счет замечание, но он пропустил по болезни уже два занятия, и теперь надлежало пропущенное наверстать.

— Последний раз мы встречались с вами две недели назад, — начал замполит. — А между тем в мире продолжают происходить различные события… Что вы там пишете, Лубинскас?

Ефрейтор Лубинскас поспешно прикрыл выдранный из газеты кроссворд тетрадью с художественно выполненной надписью «Политинформация» на обложке и, вскочив, доложил:

— Конспектирую, товарищ майор! — Бросив взгляд на закрытую тетрадь, он повторил: — «…различные события». Точка.

— Одобряю ваше рвение, — недоверчиво сопя, сказал замполит. — Только не рановато ли? Я еще ничего существенного не сказал. Дождитесь хотя бы вводной части, Лубинскас.

— Есть, дождаться окончания вводной части, товарищ майор!

Ефрейтор сел и уставился на Сердюка, приоткрыв рот, словно собирался в буквальном смысле ловить каждое слово, выпорхнувшее из-под усов замполита.

Стараясь не смотреть на открывшего рот ефрейтора, Сердюк закончил вводную часть, смысл которой заключался в изложении плана предстоящего занятия.

— Надеюсь, вы основательно подготовились, — сказал замполит, хотя в голосе его не слышалось особенной надежды. — Рыжеев?