– Скажите, пожалуйста, господин комендант, – Маша нервно сжала в руках платочек, – когда я смогу встретиться со своим женихом?

Мордвинов недовольно скривился, как будто отведал ненароком негодных щей, помолчал мгновение, словно решал в уме неразрешимую задачу, потом сказал:

– Не спешите покуда! Сегодня вы нарушили предписание, а свидание с заключенным в остроге разрешается лишь при примерном поведении обеих сторон, хм... – посмотрел он на Машу и поперхнулся. Девушка сидела молча, продолжая сжимать в руках носовой платок, но, похоже, не замечала, что слезы ручьем бегут по ее лицу.

– Ну что вы, голубушка, ревете? – смущенно произнес комендант, отвел глаза в сторону и посмотрел почему-то на окна. – Я ведь не зверь какой-то и вполне понимаю ваши чувства. Но если я хотя бы раз сделаю кому-либо послабление, то тут столько желающих появится сесть мне на шею, не приведи господь!

Если бы он заворчал на нее, заругался, то Маша, может быть, и стерпела бы, но старик принялся оправдываться, и она закрыла лицо ладонями и заплакала навзрыд. И в этих слезах вылились наружу и то отчаяние, которое она испытала, когда встретила Митин взгляд, и горечь понимания, что ей опять придется томиться в неизвестности из-за этого угрюмого, несговорчивого старика...

Но этот седой и неуступчивый упрямец вдруг подсел к ней, неожиданно погладил по голове и успокаивающе проговорил:

– Ну, будет тебе, красавица! Давай уж слезы убирай, наряжайся, причесывайся, пойду я сегодня супротив правил, велю привести к тебе князя. Только Прасковье передай, чтобы стол великий не готовила, а то с непривычки угробите человека. Желудок у него теперь на каторжный паек рассчитан, учти, милая!

Комендант встал и, расправив молодцевато усы, с явным удовольствием посмотрел на Машу:

– Ну вот, теперь другой коленкор! Щечки сразу зарозовели, глазки заблестели! Вот что значит любовь!

– Константин Сергеевич, – робко справилась она у Мордвинова, – вы позволите переодеть Дмитрия в новую одежду и обувь? И еще я хотела узнать у вас о судьбе посылок, отправленных моему жениху его матерью с купцами Кузевановыми.

– Все вещи были переданы вашему жениху, но в декабре из острога, подпилив тын, бежало несколько преступников, приговоренных к смертной казни. Перед побегом они силой забрали у заключенных всю более-менее приличную одежду. Хотя меня до сих пор не отпускает подозрение, что ваш жених расстался со своей одеждой по собственной воле, к сожалению, вместо доказательств у меня лишь дурные предчувствия, иначе ему бы крепко не поздоровилось.

– Но какие у вас основания для подобных подозрений?

– Прежде всего то, что ваш жених не из тех, кто позволит себя обидеть. В остроге он на особом положении, арестанты уважают его и вряд ли посмели бы ограбить его...

– Но я могу переодеть его при встрече? – Маша вновь рискнула перебить словоохотливого коменданта.

Старый генерал покачал удрученно головой:

– Ну что с вами поделаешь, Мария Александровна! Переодевайте вашего жениха. – Мордвинов едва заметно улыбнулся и слегка поклонился ей. – Позвольте откланяться, сударыня. – Он прошел к двери и прежде, чем открыть ее, обернулся к Маше и сокрушенно заметил: – Ох, не зря сегодня ночью мне плохие сны снились, кожей чувствую, что хлопот с вами теперь не оберешься! – Комендант вышел, глухо стукнув дверной створкой.

Маша прислушалась. Тяжелые мужские шаги прозвучали в сенях, потом пересчитали ступени крыльца, и через некоторое время она услышала громкий разговор во дворе. Маша открыла форточку и выглянула наружу. Прасковья Тихоновна, в уже знакомой позе, подбоченясь и слегка откинув голову назад, что-то быстро говорила коменданту, очевидно достаточно нелицеприятное. Мордвинов смотрел на нее, сконфуженно выставив вперед руки, словно защищаясь от вредной казачки, пятясь, отступал к воротам. Антон, опершись на вилы, стоял около распахнутых дверей хлева и весело улыбался. Маша облегченно вздохнула. Кажется, и для Прасковьи Тихоновны сегодняшний случай не грозил серьезными неприятностями.

Девушка захлопнула форточку, торопливо перекрестилась и, подхватив за края длинную юбку, закружилась по комнате в веселом вальсе. Нет, удача не оставила ее. И, несмотря на показную суровость и неприступность, комендант оказался прекрасным человеком, и ей, кажется, уже удалось подобрать к нему ключик. По крайней мере, Маша на это надеялась.

22

Весь день прошел в ожидании. У Маши все валилось из рук. Разбирая с помощью Прасковьи Тихоновны чемоданы, она больше бегала к окну, чем раскладывала вещи по хозяйкиным сундукам и комодам. Поначалу она хотела оставить их в своих чемоданах, но Прасковья Тихоновна велела ей не маяться без толку, а заняться делом, чтобы быстрее тянулось время до прихода Мити.

Они не знали, когда его приведут, но Прасковья Тихоновна сразу после визита Мордвинова и вопреки его предупреждению принялась готовить обед, которого вполне бы хватило на всех каторжан, находящихся на сей момент в остроге.

Антон тоже сгорал от нетерпения и, чтобы убить время, отправился на улицу разметать дорожки от снега – его тут выпадало несравнимо больше, чем в Чите.

Время подходило к вечеру, а Мити все не было.

– Пойдем-ка, Машенька, по улице пройдемся, свежим воздухом подышим, – пригласила ее хозяйка, – а то уже сколько времени здесь, а поселка еще не видела.

– И вправду, Мария Александровна, – поддержал ее Антон, – пойдите прогуляйтесь. Сдается мне, что не приведут нынче Дмитрия Владимировича.

– Не смей так говорить! – вспылила Маша. – Комендант обещал мне, и я не думаю, что он с первых же дней нашего знакомства решил показать себя отъявленным лжецом.

– Что-что, но обманывать Константин Сергеевич не приучен! – заступилась за Мордвинова Прасковья Тихоновна. – И злопамятства тоже никогда не держит. Ну а что суров порой бывает, так служба у него такая. Тут пару годков назад у нас на руднике случай был нехороший. Вздумали трое политических бежать, верховодил ими поляк, по фамилии Юхневский. Такой гордый был, заносчивый... – Женщина тяжело вздохнула и перекрестилась. – Поймали их на четвертый или пятый день. Как зверей, в клетках привезли, а в остроге к стене приковали за шейные кандалы. Назавтра по приказу генерал-губернатора должны были их сначала выпороть, а потом расстрелять. Говорят, этот Юхневский шибко переживал, и не из-за того, что расстреляют, а что розгами сечь будут на виду у всех, дескать, нет страшнее позора... Ночью кандалами и удавился... Да, а к чему это я вспомнила? – Хозяйка глубокомысленно наморщила лоб. – Ну да! Это ж я про коменданта рассказывала. – Она посмотрела в окно, за которым ощутимо стемнело, и опять громко вздохнула. – Сильно он тогда переживал, идет, бывало, по поселку, ну чисто сам не свой, под ноги уставится и никого вокруг не замечает. А недавно опять побег случился! Представления не имею, как сразу пять человек умудрились уйти! После первого побега всю тайгу в округе на десять верст вырубили, спрятаться негде... Наши казаки на такое дело крепко натасканы, а окрестным бурятам чаем и табаком платят за голову кажного беглого или деньгами – десять рублей за живого, пятьдесят за мертвого. Нет, исчезли, словно растаяли, и следов не осталось! Не иначе как сговорились с кем-то из местных, более никак это не объяснить. Но далеко им не уйти, до Иркутска через версту кордоны наставили, только если в Китай подадутся... Но не думаю, что они такие уж дурни, чтобы маньчжуру в пасть полезть. Ихние гусайды[40] мягко стелют, да жестко спать приходится. У них договор с губернатором есть, и поэтому беглецов выдают по первому же требованию...

– А если дальше на восток, по Амуру, к океану?

– Ну, кто же туда пойдет? – несказанно удивилась Прасковья Тихоновна и даже всплеснула руками. – Тыщи верст по тайге. Я с Захаром Данилычем ходила, знаю, что такое Амур. Русских там и в помине нету. Одни гольды да маньчжуры, которым ничего не стоит и прибить человека, если захотят завладеть чем-нибудь. А украсть для гольдов все равно что подвиг совершить. Стянут что-нибудь, потом смотрят на тебя честными глазами и до одури клянутся, что это не они, а их соседи сделали, из другого стойбища. И неважно, что это стойбище где-то у черта на куличках... – Прасковья Тихоновна рассмеялась и набросила на голову тяжелую суконную шаль поверх козьего пухового платка и шубейки. Потом окинула придирчивым взглядом Машу. Похоже, ни муфта, ни капор ее в восторг не привели, а про шубу она еще утром выразилась откровенно: «Тяжела шибко, и полы снег метут. В таких тулупах хорошо в каретах ездить, а у нас их сроду не было, своими ногами придется ходить...»

Правоту хозяйки Маша вынуждена была признать сразу же после первых шагов по узкой, протянувшейся среди высоких сугробов тропинке. Несколько раз ее занесло в сторону, потом она запуталась в полах шубы, и пришлось вынуть руки из муфты и поддерживать ее с боков, отчего тут же замерзли пальцы, стянутые кожаными перчатками.

Она почти ничего не видела вокруг. Разглядеть как следует сам поселок мешали огромные сугробы снега и наступающая темнота. Вдобавок ко всему резкий хиус[41] бросался в лицо снегом, и, как ни увертывалась Маша от порывов ветра, как ни пряталась за спиной Прасковьи Тихоновны, глаза заслезились, и нос она почти совсем перестала чувствовать уже с первых минут прогулки по свежему воздуху, – такая прогулка ей раньше даже в самом скверном сне вряд ли бы привиделась... Конечно, можно было попросить хозяйку вернуться, но гордость не позволяла, и Маша терпела изо всех сил, с ужасом осознавая, что морозы продлятся не один день и неизвестно, удастся ли ей выжить до весны.

Она оглянулась назад и не поверила своим глазам: они отошли от избы не более чем на десяток саженей, а она уже промерзла насквозь. Как жить в этом кошмаре? Ведь она, несмотря ни на что, должна начать подготовку к побегу... После рассказа Прасковьи Тихоновны у нее появились первые сомнения по поводу ее предприятия, а теперь они усилились. Кажется, все будет не так легко, как представлялось им с Зинаидой Львовной в Петербурге...

Прасковья Тихоновна внезапно остановилась, и Маша с ходу уткнулась в ее спину. Женщина высвободила ухо из-под шали и платка и прислушалась. Девушка насторожилась и вгляделась в сумрак, постепенно затягивающий улицу, но ничего не заметила и не услышала.

Хозяйка повернулась к ней и заторопила:

– Давай назад, да быстрее, быстрее!

Маша чуть ли не бегом заспешила к дому, да так, что Прасковья Тихоновна едва поспевала за нею.

– Ой, девонька, – у ворот хозяйка остановилась и схватилась за сердце, – ну, ты и бегать! Загнала совсем старуху! – Она с трудом перевела дух и сказала: – Ведут твово Митю. Давай, поспешай! – И Прасковья Тихоновна подтолкнула ее к крыльцу...

* * *

В тепле пальцы на ногах и руках нестерпимо заныли. Маша принялась растирать, дышать на них, но боль не отступала. Прасковья Тихоновна, спешно освобождавшаяся от своих многочисленных одежек, остановилась на полпути, посмотрела на жиличку, осуждающе покачала головой и прикрикнула на Антона:

– Что ты стоишь как истукан? Не видишь разве, что Мария Александровна твоя мается? А ну, живо воды холодной в тазик налей!

Антон молча выполнил приказ и опять устроился у дверей, не спуская с них глаз. Он уже знал, что с минуты на минуту должен появиться его барин.

Маша опустила руки в тазик с холодной водой и тут же почувствовала облегчение: боль уменьшилась. Хозяйка тем временем, кряхтя, как от невыносимой тяжести, опустилась рядом с девушкой на колени, стянула с нее полные снега башмаки и принялась сквозь чулки растирать холодные как лед ноги.

– Это что ж такое? – повторяла она раз за разом с непомерным удивлением, рассматривая то мокрый башмак, то девичью ногу в тонком чулке. – Это куда же ты, милая, собиралась, коли подобным образом вырядилась? Кто же в такой обувке по нашим снегам шастает? Ты же в первый месяц себе чахотку или ломоту какую схлопочешь. – Прасковья повернулась к Антону, безотрывно смотревшему на дверь, и прикрикнула на парня: – Ты чёй-то как сам не свой, Антоша? Сейчас твой барин появится, никуда не денется. Неча на двери-то пялиться, а то дырку проглядишь, всю избу мне выстудишь! – Она весело рассмеялась и велела уже более строгим голосом: – Полезай на печь да достань мне носки пуховые, оне лучше катанок греют...

И действительно, в высоких до колена носках, связанных, как оказалось, из собачьей шерсти, ногам было тепло и уютно. Руки тоже перестали болеть. Слава богу, и на этот раз все обошлось благополучно, но Маша получила хороший урок: ее одежда годилась для путешествия, когда она передвигалась в повозке, вся закутанная в меха, но оказалась совершенно не подходящей для открытого воздуха, для долгих и лютых сибирских морозов и беспощадного пронизывающего ветра.

Маша обняла хозяйку и поцеловала ее в щеку:

– Спасибо, Прасковья Тихоновна, что не дали погибнуть.