– Но, вероятно, ее следует перевязать? – справился бурят, несказанно удивив Машу подобной заботой.

– На мой взгляд, ротмистр, общение с этой дамой сделало вас излишне сентиментальным. Боюсь, это станет предметом разбирательства у генерал-губернатора. К тому же вы едва не упустили ее сегодня. – Голос графа самым непозволительным образом скользнул вверх и выдал его с головой. Он только пытался казаться спокойным, на самом же деле с трудом сдерживал гнев. – А я вас предупреждал, что с этой девицей нужно держать ухо востро. Вы меня не послушали, и хорошо, если в Иркутске сочтут это не должностным преступлением, а элементарным головотяпством. Но и в этом случае ходить вам в ротмистрах еще лет пять, не меньше, это я вам определенно обещаю! А сейчас, прежде чем отправиться к себе, проверьте особо тщательно караулы. И если снова что-нибудь случится, пеняйте на себя! – Последнюю фразу граф опять почти выкрикнул, подтвердив догадку Маши, что он вне себя от злости.

– Слушаюсь! – угрюмо произнес бурят и, видимо, вышел из юрты. Маша по-прежнему лежала неподвижно, уткнувшись головой в подушку, демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему.

– За кого бы вы меня ни принимали, ma ch?re, – Лобанов преувеличенно громко вздохнул и скрипнул стулом, очевидно присаживаясь рядом с ней, – но в одном вы не правы. Я все-таки пожалел вас и не посадил в клетку, как вашего супруга. Признайтесь, в юрте несоизмеримо теплее, чем снаружи, особенно когда ветер свищет да дождь поливает...

Маша резко повернулась на бок, чуть не вывихнув себе предплечье, но только поморщилась от боли в спине. Полученное известие настолько поразило ее, что она забыла и про боль, и про то, что лежит перед графом почти обнаженная, в неприлично задравшейся на ногах, изорванной нагайкой рубахе.

– Митя – здесь? – прошептала она изумленно. – И вы до сих пор не соизволили сообщить мне об этом?

– А что это меняет? – развел руками Лобанов. – Свидание вам не будет дозволено ни при каких обстоятельствах. Видите ли, я весьма обеспокоен душевным состоянием вашего супруга, Мария Александровна, и намерен доставить его в Иркутск в добром здравии и в своем уме. Представляете, что с ним будет, если он узнает, что вы подверглись аресту и следуете вместе с ним в острог?

– Выходит, вы ему тоже не сказали, что я здесь? – спросила Маша почти спокойно, но не удержалась и с яростью выкрикнула: – Какой же вы все-таки мерзавец, граф! Самый отвратительный из всех мерзавцев, каких я когда-либо встречала!

– Не тратьте силы понапрасну, ma bonne! – Граф осторожно коснулся пальцами ее плеча. – Они еще пригодятся вам. А сейчас попрошу вас не фыркать, а выслушать меня самым внимательным образом.

Лобанов помолчал, очевидно, закуривал, потому что Маша уловила запах хорошего табака, а следом потянуло дымом, отчего она вновь закашлялась.

– Потерпите немного, – неожиданно мягко попросил ее граф и вдруг, склонившись над ней, что-то сделал с ее цепями.

Маша почувствовала, что руки ее свободны. Она потерла затекшие запястья, повернула голову и с недоумением посмотрела на графа:

– Что это значит?

Он пожал плечами:

– Только временное изменение в вашем положении. Просто так удобнее беседовать с вами. И мне бы хотелось видеть ваши глаза, а не спину, когда я сообщу вам новость, которая, возможно, прозвучит для вас неожиданно.

Маша не надеялась услышать из его уст нечто для себя приятное. Тем не менее, к величайшему ее удивлению, это в некоторой степени так и оказалось!

– Его Величество относится к вам с бесспорной симпатией, Мария Александровна. Перед моим отъездом в Сибирь мы некоторое время говорили о вас, и Государь изволил заметить, что вы единственная из женщин, кто понял его сердце. В Терзю я прибыл с целью передать вам устное послание императора. Его Величество велел сообщить о том, что окажет личное содействие вашему возвращению в Петербург, но только в случае, если вы надумаете развестись с вашим супругом в ближайшее время. И тогда в его же силах будет повлиять на изменение меры пресечения для Дмитрия Гагаринова. Каторга будет заменена поселением, а в случае добродетельного поведения вашему бывшему супругу позволят вернуться в Россию, но без права проживания в столицах. Хотя не исключено, что ему возвратят со временем и титул, и право наследования...

Граф замолчал, переводя дыхание после столь длинной тирады. Маша усмехнулась:

– Разрешите, ваше сиятельство, задать несколько вопросов. С чего бы это Государь вздумал интересоваться моей скромной персоной? И неужели это он приказал заковать меня в цепи и избивать плетью? Возможно, ради моего блага, чтобы не вздумала отказаться от столь лестного предложения? И позволительно ли будет торговаться с вашим сиятельством на предмет уменьшения сроков наказания для моего бывшего супруга, если я надумаю развестись с ним?

– Вы, ma ch?re, умная женщина! – Граф кисло улыбнулся. – И почти уловили суть моих предложений. Но торопливость вас погубит, поверьте моему опыту. Не гоните коней и, будьте добры, выслушайте меня до конца. Вы будете восстановлены во всех правах и впредь, несмотря на развод, станете именоваться княгиней Гагариновой, впрочем, до определенного момента, пока опять не выйдете замуж и не обретете титул своего нового супруга.

– Надеюсь, вам уже известно, кто станет этим счастливцем? – Маша произнесла эту фразу совершенно спокойно, но знал бы Лобанов, чего ей это стоило!

– Об этом чуть позже. – Граф отвел взгляд в сторону. – А теперь я желал бы выслушать ваш ответ.

– Я искренне благодарна Государю за беспокойство о моей судьбе, но как же быть с обвинениями, предъявленными мне и Мите? Неужели допустимо забыть обо всем и даже простить столь опасных преступников? Или это уже не так существенно, если Его Величество по неизвестной для меня причине решил вмешаться в нашу жизнь? Мне до сих пор непонятно, чем вызван столь неожиданный интерес императора. И прошу пояснить, на каком основании я должна отказаться от мужа? Неужели это единственный способ спасти его от каторги?

– Честно сказать, лично меня как раз менее всего беспокоит спасение вашего Мити от каторги. – Граф в упор посмотрел на нее и недовольно скривился. – Учтите, ваша чрезмерная дотошность и тем более упрямство могут помешать положительному решению этого вопроса. Не забывайте, против вас и особенно против вашего супруга выдвинуты серьезные обвинения. Я не хочу никого пугать, но Дмитрию за подобные подвиги грозит вечное заточение в Петропавловской крепости или Шлиссельбурге, если не казнь через повешение, но это уж как будет угодно Верховному Уголовному суду. Ведь он, насколько нам известно, готовил еще один побег. Нет, нет, не свой! – махнул он рукой, заметив, что Маша пытается ему возразить. – Этим занимались вы, ma bonne! А ваш драгоценный супруг втайне от вас подкупил двух казаков из конвойной команды, которые должны были содействовать побегу его приятеля, Иоанна Спешневича, опасного государственного преступника. К сожалению, попытка взять поляка под стражу привела чуть ли не к бунту каторжных, и солдаты вынуждены были стрелять...

– Господи! – Маша почувствовала, что ей не хватает дыхания. – Что с ними?

– Дмитрий ранен в плечо, но не серьезно, так, небольшая царапина, – поспешно заверил ее граф, заметив, что она побледнела от испуга, – а вот Спешневичу уже ничем не поможешь, – граф пожал плечами. – Отбила ляху охотку бегать солдатская пуля.

Девушка закрыла лицо ладонями, не в силах справиться с потрясением. Неужели нет больше в живых белокурого красавца Янека? И никогда теперь ему не спеть своих трогающих душу старинных польских песен!.. Замолк навеки верный и отважный Машин защитник, и некому будет отныне кричать ей сквозь щель в ограде: «Эй, прекрасная паненка, не по мне ли страдает ваше бедное сердечко?» – весело шутить над своими товарищами и делать берестяные свистульки для местных ребятишек...

Холодные пальцы коснулись ее шеи, и Маша отпрянула к войлочной стене подальше от человека, которого ненавидела сейчас более, чем кого-либо на свете.

– Не смейте прикасаться ко мне! – прошептала она с негодованием. – Вы – грязный и подлый убийца!

Лобанов руку убрал, но вдруг ухватил Машу за плечи и рывком притянул к себе. Его губы приблизились к ее лицу, и он, задыхаясь, прошептал:

– Учтите, за этого грязного и подлого убийцу вы со временем выйдете замуж, если не желаете, чтобы Государь отвернулся от вас, и ежели хотите лучшей доли для вашего ненаглядного Мити.

– Вы с ума сошли! – Маша с трудом справилась со смятением, и только слегка дрогнувший голос выдал, что она испытала несомненное потрясение от заявления графа. – Зачем я вам понадобилась? – спросила она едва слышно и опустила глаза.

Граф так же неожиданно отодвинулся от нее и окинул взглядом съежившуюся под одеялом женскую фигурку:

– Я и сам очень бы хотел это знать, дорогая Мария Александровна! Но после нашей первой и, надеюсь, не только мне достопамятной встречи меня словно зельем каким колдовским опоили. Днями и ночами только о вас и думал, не спал, службу забросил, пока Государь не вызвал меня и не заставил признаться, что уже не мыслю своей дальнейшей жизни без вас, дорогая. Возможно, в старые времена вас за подобный приворот, как ведьму, в колодце утопили или, того хуже, в костер бросили бы, но вы, похоже, и не к таким испытаниям готовы. Неужели вы по правде так любите Митю и действительно намерены пожертвовать ради него всем, что имеет свойство исчезать без возврата: молодостью, красотой, счастьем? Неужели вы никогда не задумывались о своей жизни здесь через год, пять, десять лет? Вы не представляете, насколько способен изменить мужчину тяжелейший труд в рудниках! Он превратится в злобное и усталое существо, которому будут безразличны и ваша любовь, и ваша забота... Жизнь станет для вас сплошным кошмаром, дорогая Мария Александровна, но тогда уже никто не поможет вам избавиться от него...

– Вы никогда не поймете меня, граф! – произнесла Маша устало. – Вы склонны видеть в моих поступках что угодно, но только не любовь. Возможно, потому, что вам никогда не удастся испытать подобного чувства!

– Откуда вам знать, что я могу испытать, а что нет? – Лобанов неожиданно для Маши сполз со стула, опустился на колени и уткнулся в ее ладони лицом. – Если сумеете, простите за то, что по моей вине вам пришлось сегодня страдать! Поймите, я был в отчаянии, когда понял по вашему лицу еще тогда, в Терзе, что вы ненавидите меня! Да, я был в полнейшем отчаянии, ведь я так стремился увидеть вас! Клянусь, никогда, даже в юности, мое сердце так не билось, как на пороге вашего дома! Казалось, оно вот-вот выскочит из груди и побежит вприпрыжку впереди меня. Я готов был припасть к вашим ногам и целовать их в обмен на ласковую улыбку и несколько приветливых слов. А вместо этого я увидел в ваших глазах лишь ненависть и презрение...

– Признайтесь, граф, у вас нет никаких доказательств, что я готовила Митин побег? – не совсем учтиво перебила словоизлияния графа Маша, поразившись внезапной догадке.

Лобанов исподлобья виновато посмотрел на нее и покачал отрицательно головой:

– Каюсь, мне это пришло в голову в тот самый момент, когда я увидел вас после слишком долгой для меня разлуки. Не может быть, подумал я, чтобы эта бесподобная красавица решилась прожить всю свою жизнь в дикой глухомани. Не в ее характере прозябать до скончания века в грязи, в нищете, в окружении жалких, никчемных людишек. Эта женщина крепостные стены была готова сокрушить, чтобы добиться своего, и вдруг столь необычное для нее смирение. Согласитесь, здесь есть повод для размышления, ma ch?re Мария Александровна?

– Что за дьявольские игры вы затеваете, ваше сиятельство? – прошептала Маша. – Неужели вы в состоянии испытывать ко мне добрые чувства, убивая и мучая при этом других людей? За что вы расправились с Янеком? – Она судорожно сглотнула застрявший в горле комок. Жажда становилась невыносимой, и каждый звук с трудом вырывался из пересохшего горла. – Я не верю ни единому вашему слову – они так же лживы, как и ваши подозрения насчет меня и Мити!

– Что касается вашего мужа, то здесь нет ни капли вымысла, и его ждет очень серьезное наказание и за подготовку нескольких побегов, и за бунт, что с его легкой руки учинили каторжные в остроге.

– Я так и не поняла из ваших слов, почему каторжные вздумали бунтовать? И насколько верно ваше утверждение, будто причиной беспорядков в остроге стал неудавшийся побег? Вы не сумеете убедить меня в Митиной вине, пока я сама не услышу от моего мужа о причинах этого бунта. Надеюсь, вы будете милосердны и позволите мне встретиться с ним?

– Ночью и в таком виде я вас никуда не выпущу! – Граф отвернулся и тихо сказал: – На самом деле он взбунтовался, когда узнал, что ему не позволят попрощаться с вами, и бросился на конвоиров. И первым его поддержал этот поляк, Спешневич... Они обезоружили конвой. Пришлось вызывать подкрепление... Солдаты открыли стрельбу... И если бы Спешневич не заслонил собой Дмитрия, то хоронить пришлось бы не его, а вашего супруга...