Луиза Пеннингтон - Грехи ангелов

«Мякоть персика, свежий плод, желанная плоть…»

Анжела снова пробежала строчку глазами, а потом принялась методично раздирать страницы аккуратного машинописного текста на мелкие кусочки, которые посыпались прямо на старинный персидский ковер.

— Мама, почему ты молчишь?.. — услышала она приглушенный голос дочери.

Анжела с раздражением взглянула на письменный стол, где оставила трубку радиотелефона. У дочери был приятный голос и безукоризненное английское произношение.

— Мне это не нравится, и я не хочу со всем этим возиться! — воскликнула Анжела, схватив трубку.

Дочь немного помолчала, а потом дрогнувшим от удивления голосом сказала:

— Но ведь это хорошо! И не я одна так думаю… Ты действительно прочла? То есть я хочу сказать, может быть, ты не слишком внимательно читала?

— Я же не круглая дура, Жаклин, — резко ответила Анжела. Она предпочитала называть дочь полным именем, а не Джеки, как все окружающие, словно это помогало ей поддерживать между ними дистанцию. — По-моему, это просто неинтересно. Все это уже тысячу раз было.

Между тем она, конечно, понимала, что это хорошо. Даже очень хорошо!

В голосе Джеки послышалось напряжение:

— Единственное, что от тебя требуется, — дать де-нег…

— Я не намерена этого делать.

— Но почему?

— Я уже объяснила тебе. Не выводи меня из себя, Жаклин!

В голосе матери зазвучали угрожающие нотки, и Жаклин в смятении закрыла глаза.

— Мне кажется, я заслуживаю хотя бы вразумительного объяснения, почему ты не хочешь дать денег…

— Хватит с тебя и простого «нет»!

— Не обращайся со мной как с ребенком, мама! — гневно воскликнула Джеки, сжав трубку так, что побелели костяшки пальцев.

— И не называй меня «мамой»!.. Сколько раз тебе это говорить? — выкрикнула в ответ Анжела.

Что за ужасная манера напоминать матери о возрасте! О морщинах, тщательно скрываемых при помощи косметики, о плоти, увядающей вопреки самым усердным стараниям.

— Cкажи спасибо, что я родила тебя, — раздраженно проворчала Анжела.

Душная, отвратительная зависть сдавила горло. У Жаклин было все — талант, красота и молодость! Главное — молодость. Изумительная, восхитительная, несокрушимая молодость, которая у самой Анжелы утекла меж пальцев как вода, так что Анжела и не заметила.

Если уж на то пошло, то она вообще не хотела рожать. Узнав о своей беременности, она почувствовала себя так, как не приснится и в самом страшном сне. Ее сценическая карьера только-только началась, и у нее были все основания надеяться, что она больше никогда не вернется в свою опостылевшую провинцию и не увидит забытых богом бескрайних кукурузных полей, откуда сбежала когда-то раз и навсегда. С ребенком на руках не так-то просто карабкаться на ту вершину, которую она себе наметила. Что и говорить, она тогда здорово перепугалась. Этот страх не забылся и по сей день.

Помнила Анжела и мрачные комнатенки над дешевым баром, куда пришла делать аборт. Помнила трясущиеся мужские руки. Руки эскулапа-нелегала. Она неловко попыталась пошутить, но шутка вышла циничной и плоской, и врач ничего не сказал в ответ. Он лишь бросил на нее уничтожающий взгляд, принимая пятьдесят долларов, которые протягивала ему в потной ладошке эта бедовая восемнадцатилетняя девчонка.

Несмотря на все эскулаповы труды, результат оказался нулевой. Не считая того, что у нее подскочила температура, началось сильное кровотечение, и она две недели пролежала пластом. Лишенный чувства юмора, сукин сын к тому же, вероятно, пользовался нестерильными инструментами. Что касается ребенка, то последний цепко сидел там, где ему и было положено.

Когда она оклемалась, то была слишком напугана, чтобы сделать вторую попытку. Кроме того, у нее все равно больше не было денег. Так что плакали ее пятьдесят баксов.

Всеми фибрами души Анжела возненавидела ребенка, которого была вынуждена носить в себе. Всякий раз, когда он шевелился, она проклинала его за то, что мужчины больше не смотрели на нее, беременную, с обожанием. Роды длились двадцать шесть часов и были очень тяжелыми. Как только Жаклин родилась, Анжела тут же сплавила ее к своей сердобольной тетке. Тетка вскоре померла, и матери, которая все время находилась в разъездах, пришлось забрать трехлетнюю девочку к себе.

Возможно, рано или поздно у девочки мог бы появиться постоянный дом, однако ее отец Дэвид узнал о том, что у него есть дочь, только в разгар пренеприятного бракоразводного процесса. Он хотел, чтобы Джеки жила с ним, но Анжела наотрез ему отказала. Она отнюдь не была расположена к тому, чтобы делать какие бы то ни было одолжения бывшему мужу. Не говоря уж о том, чтобы считаться с его желаниями. Таким образом, единственное, что мог тогда делать для маленькой Джеки ее отец, это помогать деньгами, которых, кстати сказать, у него тогда было совсем не густо.

В те времена он еще был заурядным актеришкой, к тому же пристрастившимся к выпивке. Вот Анжела и не давала ему видеться с дочерью, заставляя дожидаться встречи долгих четыре года. Это потом, когда он женился на богатой и обворожительной Клэр и стал кинозвездой первой величины, Анжеле стало не так-то легко отказывать ему в свиданиях с дочерью, и ей ничего не оставалось, как смириться с мыслью, что рано или поздно Дэвид заявится, сногсшибательно благоухая розовой амброй.

— Черт побери! — продолжала ворчать она. — Сколько раз тебе повторять: называй меня просто Анжелой!..

Джеки почувствовала в голосе матери откровенную враждебность, знакомую ей с раннего детства, и едва удержалась, чтобы не бросить трубку.

— Не понимаю, почему ты так поступаешь со мной? — тихо проговорила она, ненавидя мать за эгоизм, нервозность и скупость. Но больше всего за то, что та заставляла ее унижаться и попрошайничать.

— Я уже говорила тебе, — сказала Анжела, — из твоей затеи ничего не выйдет. Поумнее тебя люди пытались это сделать, но ничего не добились.

Джеки вздрогнула. Мать ударила в самое больное место.

— Не понимаю, — продолжала Анжела, — с какой стати я должна снимать со счета Ллойда миллион долларов только для того, чтобы ты пустила их по ветру.

— Но ведь эти деньги принадлежат мне. И Ллойд никогда бы мне в них не отказал.

— Ллойд был просто старым болваном. Что же касается денег, то формально ты, милая моя, не в праве распоряжаться ими еще в течение пяти лет.

— Но ведь никогда раньше ты не мешала мне распоряжаться этими деньгами так, как я считала нужным. Почему же ты делаешь это теперь?

— Потому что я должна думать о своей репутации. И я вовсе не желаю, чтобы мое имя ассоциировалось с провалом мюзикла, посвященного блондинке, у которой было не все в порядке с мозгами. Я не говорю о том, что об этой истории уже давно все забыли и нет никакого смысла о ней вспоминать.

— Я уверена, что ты ошибаешься. В основе мюзикла жизнь Мэрилин Монро… А в Мэрилин было нечто такое, чего не было в других знаменитых актрисах… Разве я не права?

— А может быть, дело просто в том, что она лучше других умела обделывать свои делишки, а?.. Понимаешь, что я имею в виду?

Джеки закрыла глаза. Теперь мать могла договориться до чего угодно.

— Это меня не интересует. Я уверена, что на этом материале смогу сделать нечто достойное. Вот и все.

— Ну естественно, ты уверена… — зевнула Анжела, изображая скуку. — Только от меня ты не получишь ни цента. Да и как, по-твоему, я могу поддержать идею, которую уже пытались воплотить, но всякий раз спектакли с треском проваливались? На эту тему не упомнишь ни одной приличной постановки. — Она сокрушенно вздохнула. — Ни один нормальный человек не согласится дать денег на эту блажь. Твой мюзикл никогда не поставят ни в Лондоне, ни здесь на Бродвее. К тому же у тебя нет в этом деле никакого опыта… Какие тебе еще нужны объяснения, скажи на милость?

— Ты права, — сказала Джеки. — Я еще не поставила великого мюзикла, и эти сукины дети из бродвейской тусовки, от которых ты без ума, пока что не слишком жалуют меня, но я действительно уверена в том, что делаю. Мне было восемнадцать, когда я начала работать в театре. У меня за плечами двенадцать лет… — Она остановилась, чтобы унять волнение. — Конечно, у меня было несколько неудач, но у кого их не бывает? Зато моя постановка «Святого Грааля» у Хэкни получила, если ты помнишь, отличные отзывы в прессе…

Говоря это, Джеки понимала, что для матери ее доводы не имеют значения.

— У какого еще Хэкни? — язвительно поинтересовалась Анжела.

— Неважно…

На несколько секунд воцарилось молчание. Потом Анжела сказала:

— Ну что же, я полагаю, мы все обсудили.

— Спасибо за помощь и поддержку, — с горечью проговорила Джеки.

Ирония не достигла цели. Самодовольство матери было непробиваемо.

Снова воцарилось молчание. В какой-то момент Джеки пришла в голову странная мысль, что, может быть, мать все-таки переменит свое решение.

— Я делаю это для твоего же собственного блага, — наконец сказала Анжела.

Джеки только сокрушенно покачала головой.

— Ничего подобного. Ты делаешь это для себя. Только я не понимаю, зачем тебе это нужно.

— Тут и понимать нечего.

Джеки ничего не ответила. Она вдруг ясно представила себе мать. Она красива, даже очень красива, ее мать. И, должно быть, ей одиноко в ее роскошной квартире в Нью-Йорке. Наверное, она стоит у окна. В одной руке телефонная трубка, в другой — сигарета, вставленная в мундштук из слоновой кости. Вот она скользит взглядом по темному великолепию неба над Манхэттеном, по бесчисленным мерцающим огням. Никому из своих молодых и часто сменяемых любовников она не позволяет задерживаться в этих апартаментах, выстроенных на крыше небоскреба. На вилле в Вирджинии — да. Но только не в Нью-Йорке. Должна же она заботиться о своей репутации. А репутация для Анжелы была самой важной вещью в мире.

— Значит, что бы я тебе ни сказала, ничто не заставит тебя переменить свое решение? — спросила Джеки.

— Ничто, — с ударением ответила Анжела. — Но почему бы тебе не попробовать разжиться деньжатами у своего блаженного папочки? — зло усмехнулась она. — Или у его богатенькой женушки? Потряси их немного. Неплохая мысль, а? Может быть, они тебе и не откажут.

— До свидания, мама, — пробормотала Джеки.

— Анжела! Черт бы тебя побрал! Называй меня Анжелой!..

Но дочь уже положила трубку.

Джеки подошла к окну, стараясь побыстрее забыть этот отвратительный разговор. Лучше всего просто не думать об этом. От общения с матерью на душе всегда оставался неприятный осадок. Но теперешний ее отказ дать денег явился для Джеки полной неожиданностью.

Забавнее всего, что до настоящего момента ей казалось, что мать всю жизнь была богата. Чертовски богата. Можно сказать, до неприличия. Джеки протерла пальцем на запотевшем стекле кружок и взглянула на зеленые просторы Гайд-парка. Впрочем, она, конечно, знала, что так было не всегда. Было время, когда мать, что называется, боролась за существование. Тогда она еще не была патентованной голливудской звездой, которая может позволить себе спокойно дожидаться выгодного контракта. В весьма сомнительных заведениях вроде ночных стриптиз-клубов, в прокуренных залах мать знали под именем Милашки Джонс. Она зарабатывала на жизнь тем, что медленно и эффектно стаскивала с себя одежки, выставляя напоказ свое изумительное тело.

Обычно она оставляла маленькую Джеки где-нибудь в закутке около сцены или, если повезет, в артистической. И Джеки всегда точно знала, в какой именно момент разукрашенный блестками бюстгальтер матери упадет на пол, потому что в этот миг в зале поднимался вой и рев, мужчины восторженно колотили кулаками по столам и топали ногами так, что начинал дрожать свет, а с потолка сыпалась пыль. И все же самым тягостным для Джеки был не этот момент мужского буйства, а те бесконечные мгновения напряженной тишины, когда руки матери начинали оглаживать живот и бедра, а мужчины словно завороженные пожирали глазами эту чудесную плоть.

Джеки вздохнула и отвернулась от окна. Следующего своего мужа — Ллойда Милашка Джонс встретила, когда Джеки исполнилось пять лет. В один из вечеров она ассистировала иллюзионисту. Эту работу ей экстренно подбросил ее агент Олег. Она должна была помогать пожилому фокуснику вытаскивать из-под его сверкающего золотом тюрбана живых белых крыс. Действо разыгрывалось в одном из самых приличных мест из всех, в каких ей доводилось выступать. Ллойд чинно сидел за столиком около сцены, и, когда Милашка Джонс предстала на всеобщее обозрение в прозрачных шароварах, под которыми ничего не было, он едва не грохнулся со стула.