— Не может быть, чтобы ты так плохо поступил со своим отцом! Ты был так молод, ты был растерян, и все это ты преувеличил в своем воображении…

— Мой отец любил меня. Я ненавидел его и надеялся, что он умрет. Когда он и в самом деле умер, я был рад. Я сказал Корнелиусу: «Слава Богу, он больше не будет нам мешать». Можешь ли ты себе это представить? Я действительно сказал…

— Это все оплошность папы, я знаю, это так. Это очень несправедливо, что ты так себя винишь…

— Я должен был оградить себя от влияния Корнелиуса. На Тони он не влиял. Тони всегда видел его насквозь.

— Вероятно, у вас с Тони было разное положение. Он был моложе, в возрасте, менее ранимом. И папа никогда не любил Тони, правда? Тони, вероятно, не подвергался тому же самому влиянию. Ты не должен сравнивать свое поведение с поведением Тони.

— Я всегда отворачивался от Тони, и позже у меня никогда не было возможности помириться с ним. Они умерли, а я остался, и у меня была только одна возможность облегчить свою вину, и я должен был воспользоваться ей… Боже, можешь ли ты представить себе, что я пережил в прошлом, когда прочитал последнее письмо Тони, обращенное ко мне, и точно осознал, что я наделал. Разумеется, правда состояла в том, что я не мог спокойно жить, зная эту правду. Я сразу понял, что переделать все это можно лишь через Корнелиуса и его банк. Другой возможности не было. Для меня не было другого выхода. На самом деле я стал думать о самоубийстве, но…

— Скотт!

— Да, конечно, я думал! Конечно! И если мне не удастся переделать прошлое, я буду думать об этом опять, потому что тогда я не захочу больше жить.

— Ты не должен так говорить! Это безнравственно! Это несправедливо!

— Почему? Смерть и я — старые знакомые, я часто думаю о ней, я живу вместе с ней все время. Иногда я вижу, как она наблюдает за мной, когда я смотрю в зеркало и когда иду в ванную комнату и беру лезвие, а иногда даже наливаю воду в ванную… Римляне совершали самоубийства таким путем — горячая ванна, вскрытые вены, и тогда смерть наступает без боли, очень спокойно — ты просто теряешь сознание, но всегда я думал «нет», я не могу умереть, я не могу умереть, пока не завершу свой поиск и не узнаю, действительно ли у моего отца отказало…

— Скотт, Скотт, послушай, Скотт, пожалуйста…

— Ох, Вики, ты никогда не знала моего отца, но он был такой удивительный парень, такой жизнерадостный — да, это я помню больше всего, я помню, как он был полон жизни, и вот почему я продолжаю жить, Вики, вот почему я живу таким образом, вот почему нет ничего более важного для меня, чем доискаться до правды в прошлом, вернуть отца из мертвых и сделать его снова живым…

Я был на кухне в темноте. Мое тело содрогалось от приглушенных рыданий, а глаза опухли от слез. Мне было так непривычно плакать, но я не мог справиться со слезами. Я мог только дать им волю и ждать, когда это пройдет.

— Скотт, — Вики стояла в освещенной гостиной за дверью. Ее голос звучал нежно.

Я пытался сказать: «Все в порядке», но не мог.

— Ты хочешь остаться один? — спросила она. — Мне уйти?

Я был так уверен, что смогу сказать «нет». Это было самое простое слово, одно из первых слов, которое узнает ребенок. Но я не мог его выговорить.

— Не спеши отвечать, — сказала она. — Не торопись.

Она вернулась в гостиную, а я остался один бороться со своим унижением. Я пытался вспомнить, когда я плакал последний раз. Я подумал, что, может быть, это было после смерти матери, когда мне было десять, но тогда была Эмили, и она знала, что дети, лишенные матери, должны плакать, поэтому я плакал. В действительности я видел свою мать редко. Нас с Тони воспитывали несколько нянь, и самым сильным воспоминанием детства была не мать, которая всегда была занята своими общественными делами, а отец. Мой отец тяжело работал всю неделю в городе, но каждый уик-энд он приезжал домой в Лонг-Айленд играть с нами и брал нас с собой на прогулки.

Я открыл дверцу холодильника и посмотрел на стоящие там бутылки.

— Боже, я могу выпить, — сказал я и удивился тому, что голос мой звучал нормально. Возможно, путь к выздоровлению лежал через тривиальные наблюдения.

— Тогда почему бы тебе не выпить? — спросила Вики небрежно. — Ты ведь не алкоголик?

— Нет, я никогда не был алкоголиком. Но я не люблю спиртное, — сказал я, откупоривая бутылку кока-колы неуклюжими пальцами. — Я почувствовал себя лучше, когда отказался от алкоголя.

— Я завидую твоей силе воли. Я знаю, что стала очень много пить.

— Я сильно сомневаюсь, что ты сама понимаешь, что означают эти слова.

— Конечно, я обычно не предаюсь разгулу! Однако каждый день я выпиваю два мартини, но, по моему мнению, даже одного было бы слишком много. Ты не возражаешь, если я выпью чашечку кофе? Если ты хочешь, я приготовлю его сама.

— Нет. Я приготовлю его сам. — Я зажег свет и наполнил водой чайник. Включил плиту, поставил на нее чайник и стоял, наблюдая за установившимся пламенем.

— Несколько лет тому назад я собиралась стать трезвенницей, — сказала Вики, наблюдая со мной за пламенем. — Но так или иначе, мне казалось, что я не смогу прожить хотя бы и день без мартини.

— Да еще и вдобавок без случайного плейбоя?

— Ох, они! Они никогда не имели для меня значения. Я просто пытаюсь доказать себе, что я не фригидна.

— Фригидна? — В первый раз я смог посмотреть на нее прямо. Я мысленно молился, чтобы мои глаза не были воспалены от слез. — Ты? Я в это не верю!

Она засмеялась.

— Если я расскажу тебе настоящую правду о моей так называемой роскошной личной жизни, твоя голова так распухнет, что ты не сможешь пройти через эту дверь!

Я пытался представить себе это. Я чувствовал себя лучше, но был все еще смущен. Мне стоило больших усилий сосредоточиться.

— А если бы я рассказал тебе настоящую правду о моей так называемой роскошной личной жизни, — сказал я, — твоя голова немедленно распухла бы, как моя. — Мне казалось, что именно это надо было сказать. Перед моим взором внезапно возникла эта мирная картина: мы наблюдаем за чайником и обмениваемся веселыми непринужденными репликами.

— Похоже, мы оба страдали от одной и той же проблемы, — сказала Вики удивленно. — Однако у мужчин нет проблем такого рода… или есть?

— Мужчинам свойственны все проблемы такого рода, поверь мне.

— Ты имеешь в виду, что ты не мог их преодолеть?

— Нет, это было легко.

— Понимаю. Итак, в таком случае ты должен предположить, что не мог…

— Да. Разумеется. Все это мелочи.

— Разумеется. Однако не думаешь ли ты, что очень часто именно мелочи жизни вызывают наибольшие страдания; когда они накапливаются, их невозможно вынести!

— Боже, повтори это еще раз. — Чайник начал закипать. Я нащупал ее руку и взял ее.

— Я часто думаю, что секс подобен деньгам, — сказала Вики. — Когда он есть, ты не думаешь о нем, но когда его нет, ты только о нем и думаешь.

Я крепко сжал ее руку и остановил свой взгляд на чайнике.

— Что могут такие, как ты, знать о том, что такое нет денег!

— Какое оскорбительное замечание! Ты думаешь, что я совсем безмозглая и начисто лишена воображения? Ты думаешь, я никогда не интересовалась тем, что значит жить в нищете, питаться рисом, иметь на иждивении кучу малолетних детей, рождаемость которых нельзя контролировать?

— Между прочим…

— Да, мне было интересно, когда ты об этом спросишь. Я приняла небольшую розовую пилюлю. Без суеты, без неприятностей, без ошибок. Себастьян, без сомнения, назвал бы это конечным продуктом нашего искусственного общества.

— А как ты это называешь?

— Освобождением.

Мы пили кофе в гостиной. Она выбрала тахту, а я сидел напротив нее в кресле, но через некоторое время, когда мы поняли, что так сидеть не очень удобно, мы сели рядом на полу спинами к стене и взялись за руки.

— Что делал я в постели такого, что никто другой не делал? — спросил я, наконец, с любопытством.

— Я не думаю, что ты делал что-то особенное. О, Боже, извини меня! Это не комплимент! Конечно, ты был великолепен. Это бесспорно, но что я по-настоящему ценила…

— Это анонимность, да? Секрет заключается в том, что я думал, что был с кем-то другим, но не с тобой. Я освободил тебя от тебя самой.

— Да. Точно. А позже…

— Ты утвердилась как новая личность и не чувствовала себя более узницей.

— …позже, — поправила меня Вики твердо, — я поняла, что ты был самым сексуальным мужчиной, которого я когда-либо встречала.

— Я польщен! Но, пожалуйста, не думай, что ты должна меня успокаивать комплиментами.

— А я и не делаю этого. Однако поскольку мы так откровенны друг с другом…

— Боже, конечно. Это намного большее утешение, чем ты могла бы вообразить.

— Ты был бы удивлен тем, что я могу себе вообразить. Я знаю все о том, что такое быть сдержанной, не иметь возможности что-либо кому-либо рассказать!

Я поцеловал ее.

— Не хочешь ли ты пойти сейчас в постель? — спросила Вики.

— Да, очень хочу. Но я все еще так потрясен, что, вероятно, от меня не следует ожидать ничего хорошего.

— Ладно, мы не будем ничего делать, да? Мы не циркачи. Никто этого не увидит, поэтому нам не на кого производить впечатление.

— Боже мой, какая ты чудесная женщина! — сказал я и понес ее в спальню.

— Я не могу понять, о чем ты беспокоишься, — сказала она потом, когда я зажег ей сигарету.

— Я и сам не могу. — Я пошел в кухню и принес еще две бутылки кока-колы.

— Скотт.

— Угу!

— Если этот вопрос огорчит тебя, не отвечай на него, однако прилагал ли мой отец усилия, чтобы заставить тебя отвернуться от твоего отца? Я думаю, это не просто несколько небрежных замечаний, произнесенных иногда, не так ли? Это изнурительное обдуманное промывание мозгов, да?

— Конечно.

— Как ужасно. И как коварно. Ты не обманываешь себя, когда говоришь, что в настоящее время он тебе безразличен? Уверена, ты должен испытывать отвращение и ненависть к нему!

— Ты не можешь ежедневно испытывать сильные эмоции, Вики. Чтобы выжить, ты должна от них отгородиться. Кроме того, маловероятно, чтобы Корнелиус преднамеренно выставлял себя коварным. Зная это, я могу сказать, что более вероятно, что он обманывал себя, веря, что действует с самыми чистыми намерениями.

— Но это делает его еще более отталкивающим! Как ты мог работать в его банке день за днем и позволять ему обращаться с собой как с приемным сыном?

— Но я для этого ничего не делал, — сказал я. — Я просто оставался дома. А другой, по имени Скотт, шел в банк и имел дело с Корнелиусом.

Она зажгла свет. Мы лежали очень близко друг к другу на моей узкой односпальной кровати, и я почувствовал, как она задрожала и все ее тело стало твердым в моих руках.

— Извини, — сказал я. — Я ошибся. Теперь ты думаешь, что я сошел с ума.

— Нет. Я просто боюсь подумать, в каком напряжении ты, должно быть, живешь.

— Разве ты не видишь? Скотт давал мне возможность избегать стрессов, Скотт помогал мне отгородиться от всех сильных эмоций, с которыми я не мог жить постоянно!

— А ты мне вчера сказал, — сказала Вики, — что Скотт умер.

— Да, он должен был умереть. Иначе в жизни Скотта не было бы места для тебя. Я должен был выбрать между вами, и я выбрал тебя.

— Понимаю. Да. И могу я спросить, как ты собираешься управиться без него?

— Я проживу. В конце концов, у меня есть ты. И все будет хорошо.

— Замечательно. А как насчет моего отца? Получил ли он известие о смерти Скотта?

— Ты смеешься надо мной!

— Уверяю тебя, не смеюсь. Тут не до смеха, правда?

Я успокоился.

— Да, твой отец знает.

— Он был неприятно удивлен?

— Да. Он только что освободился от Себастьяна и внезапно понял, что заперт в одной клетке с тигром.

— Расскажи мне, что случилось. Все, все. Я хочу знать.

Я начал говорить, Вики выкурила еще одну сигарету. В конце концов она сказала:

— Бедный Себастьян.

— С ним будет все хорошо. Он легко найдет другую лучшую работу.

— А он, кроме банка Ван Зейла, ни о чем и думать не хочет!

— Я ценю это. Мне его также жаль, однако он сам напрашивается на неприятности. Он ведет себя очень глупо.

— Итак, что случилось дальше?

— Мы оправились от взрыва и вернулись к нормальной жизни. Я думаю, если я буду очень осторожен, я выдержу этот шторм.

— Хорошо. Я хочу, чтобы ты получил этот банк. Я уверена, это единственное справедливое решение после того, что в прошлом сделал папа, а я за справедливость… Что ты будешь делать, когда, наконец, станешь им управлять? Поставишь имя Салливен рядом с Ван Зейлом в Названии банка? Это будет также справедливым, да?