В последний раз Шайн со своими помощниками встретился с Гарри Мертоном и сообщил, что собирается выступить с заявлением о своем отказе от планов, связанных с «Ван Зейл Манхэттен траст». После бурных изъявлений чувства облегчения Гарри позвонил моему отцу в банк на Уиллоу- и Уолл-стрит.

— Ну, теперь все позади, — сказал мне Гарри на следующий день во время торжественного приема, который устраивал мой отец, — однако я должен заметить, что этот «звонок» был очень тревожным. Один Господь Бог знает, что могло произойти, если бы мы вовремя не спохватились и не исследовали тщательно состояние дел «Шайн энд дженерал» до того, как Шайн приступил к активным действиям.

Проходивший мимо официант наполнил мой стакан.

— Ты хочешь сказать, — сказала я, стараясь преодолеть шум, производимый сотней гостей, находившихся в приподнятом настроении, — считаешь, что вам дьявольски повезло, когда вы заранее узнали о планах Шайна. Но, Гарри, — я была вынуждена снова повысить голос, чтобы перекричать хохот за моей спиной по поводу одной из шуток в адрес Шайна, — Гарри, кто же вам подсказал это? Кто-нибудь из помощников Шайна?

— Боже мой, разве отец не сказал тебе? Это Джейк сделал наводку! Джейк Рейшман!

Мне показалось, что все стихло. Люди вокруг меня превратились в движущиеся тени, я же оказался наедине с Гарри Мортоном на пустой холодной сцене.

— Ты шутишь, — сказала я.

Гарри расхохотался. Он был высокого роста, почти как Скотт, и имел характерную для деловых людей импозантную внешность, которая очень полезна для маскировки не слишком благовидного поведения. У него были темные волосы с проседью, ясные синие глаза и удивительно ровные зубы, которые он охотно показывал, когда улыбался. Они придавали ему хищный вид, который, несмотря на все его обаяние, ему не удавалось полностью скрыть. Себастьян назвал его однажды барракудой.

— Правда, уверяю тебя! — Он опять засмеялся. — Ирония судьбы, верно? Джейк пользовался полным доверием Шайна, так как Шайн смотрел на него снизу вверх, как на сливки еврейской общины. Но Джейк презирал его. Джейк был сноб, представитель старой школы. Не забывай, что русские евреи, хлынувшие в Нью-Йорк в начале века, были не язычниками, в ужасе воздевающими руки к небу, а евреями с городских окраин, говорящими на немецком.

Перед моими глазами снова встал рисунок теннисного корта в блокноте отца, а в ушах звучал голос Джейка, с неповторимой интонацией говоривший о братстве Бар-Харбора. Я хотела что-то сказать, но рука Гарри уже увлекла меня в более спокойный уголок длинной отцовской комнаты, и Гарри сказал лениво:

— Тут лучше, теперь мы, по крайней мере, можем слышать самих себя. А ты действительно удивлена тем, что я сказал про Джейка? Корнелиус говорил, что Джейк использовал тебя как посредника.

— Да, это так. Но я не понимаю, что к чему. Отец не откровенничал со мной. — А внутренний голос вопрошал: «Но почему?» На что другой голос отвечал: «Какое это имеет значение, раз все кончено».

— Наверное, он считал это чисто мужским делом, — сказал Гарри снисходительным тоном, — и незачем тебе забивать этим голову. Но настоящая тайна не в том, кто навел нас, а в том, кто предал нас Доналду Шайну.

Я ошеломленно уставилась на него.

— Что ты хочешь сказать?

— Шайну донесли на нас!

— Что? О чем? Как?

Гарри выглядел еще снисходительнее, чем обычно.

— Моя дорогая, чтобы поступать как Шайн, необходимо было располагать внутренней информацией о «Трасте», причем информацией исчерпывающей и достоверной. Мне противно указывать пальцем на кого-либо из правления, но осведомленность Шайна свидетельствует о том, что предательство было совершено именно на этом уровне. Кроме членов правления, такую информацию Шайну мог дать только твой отец и некоторые из его партнеров.

— Еще шампанского, сэр? — спросил проходивший мимо официант.

Шампанское было светло-золотистым. Я смотрела, как оно искрится в стакане Гарри, а он тем временем продолжал:

— Будет, конечно, служебное расследование, но все это ужасно неприятно. Подобно твоему отцу, я простой добропорядочный человек, избегающий неприятностей.

Я резко изменила направление разговора.

— Когда, по-твоему, Шайн замыслил заглатывание «Траста»?

— Я думаю, прошлой весной. Джейк умер в сентябре, и к тому времени Шайн располагал всей информацией, необходимой для начала своей кампании. Если предположить, что разработка планов заняла у него три месяца, то получается июнь или май.

— В мае стояла изумительная погода, — сказала я. — Помню, как мы со Скоттом наблюдали удивительный красный закат за башней Бикмана… да… но я не помню уже все это в деталях, в голове туман. — Я допила шампанское и отвернулась. — Извини, Гарри.

Оставив его, я направилась к выходу, идя вдоль стены и одновременно наблюдая за отцом, стоявшим под центральной люстрой и окруженным ближайшими друзьями. Он увидел меня, улыбнулся, я улыбнулась в ответ, не выдавая охватившего меня смущения. Мне не хотелось, чтобы кто-то об этом знал. Мне и самой-то не хотелось об этом знать, и внутренний голос говорил мне, что если я перестану думать о предположении Гарри, то скоро об этом забуду.

Я вернулась домой и стала думать о своей свадьбе в канун Рождества.

— Привет, дорогая, как там у вас дела?

— Да ничего. Как я рада слышать тебя! Я только что вернулась с вакханалии у отца; от облегчения все неистовствуют и ведрами поглощают шампанское. Как же они будут поносить Шайна завтра, когда у них с похмелья затрещат головы!

Скотт засмеялся:

— Значит, я пропустил хорошую вечеринку!

— Да нет, вся эта дикая оргия была довольно скучна, а кроме того… хватит, меня уже тошнит от этого Доналда Шайна! Не хочу о нем больше говорить, все это в прошлом, а сейчас меня заботит будущее. Слушай, любимый, не могу дождаться того момента, когда встречу тебя в аэропорту! Я специально подготовлю свой автомобиль к твоей встрече!

— Да брось ты это! Одолжи лучше «кадиллак» вместе с шофером у своего отца, а вместо заднего сиденья поставь двухспальную кровать с занавесками, ладно? Как твой отец, кстати? Я несколько раз звонил, но не мог застать его в офисе. Он, видно, был страшно занят делами с Шайном.

— С отцом все в порядке. Я, правда, редко вижу его в последнее время, но он в порядке, так что можешь о нем не беспокоиться.

— Слушай, у тебя такой тон… Там у вас все в порядке?

— Да, все нормально! Просто я очень озабочена предстоящей свадьбой, и еще меня мучают какие-то невротические сны…

— Эротические? Меня тоже! Никуда не могу деться от них!

— Да невротические! Слушай, Скотт, дорогой, пожалуйста, не попади под автобус или в какую-нибудь авто- или авиакатастрофу… Будь осторожен, ладно? Обещаешь? У меня такие ужасные сны, словно мы больше никогда не увидимся…

— Выбрось из головы всю эту чепуху!

— Скотт, милый, если бы ты только знал, как я люблю тебя! И ничто, абсолютно ничто меня не заботит, кроме нашего будущего…

— Тогда расслабься. Тебя просто замучила предсвадебная суета. А как твои настроены, доброжелательно?

— Да… Я думаю, да… А ты что, тоже нервничаешь?

— Да, при мысли о твоем крохотном спортивном автомобиле у меня волосы встают дыбом! Может быть, ты отдашь его кому-нибудь? Тогда мы сможем смело смотреть в будущее и лететь навстречу нашему счастью!

Я рассмеялась.

— Мне стало лучше после разговора с тобой.

— Вики, дорогая, ни о чем не беспокойся. У меня нет желания попасть под автобус, поверь. Приезжай в аэропорт и смотри, как я буду проходить через таможню. Я там буду.

— Я знаю, ты будешь. Знаю.

— Все идет нормально, — сказал он. — Все идет просто прекрасно.

— Мама, — сказал Эрик, — можно мне с тобой поговорить?

Это было накануне ожидаемого прибытия Скотта в Нью-Йорк, и Эрик с Полом проводили дома рождественские каникулы. Я сидела в спальне за столом и раскладывала зарплату нашей прислуге. Обед ожидался через полчаса.

— Конечно, Эрик. Заходи.

Он сел на стул подле стола и серьезно на меня посмотрел. Для него это было характерно: он был очень серьезный молодой человек. Он был высок, как Сэм, но более худой и угловатый; его светлые волосы, придававшие ему в детстве сходство со мной, потемнели и стали каштановыми. Его глаза темнели за очками, и я вдруг, к своему изумлению, поняла, что он нервничает. Мысль, что кто-то из моих детей может нервничать, разговаривая со мной, была для меня так неожиданна, что я не удержалась от вопроса, что же случилось.

— Два моих растения завяли, — сказал он.

— О, Эрик, какая жалость! Но прислуга очень заботилась о них в твое отсутствие.

— Дело не в прислуге. Это воздух, атмосфера. Воздух становится все хуже и хуже, и поэтому я… я все сильнее ощущаю потребность служить охране окружающей среды. Когда я поступлю в колледж… — Он замялся. Он был бледен, и я видела, что он борется с собой, собираясь выложить мне всю правду, которую он больше не мог носить в себе. Я вся обратилась в слух.

— Когда ты пойдешь в колледж…

— Когда я пойду в колледж, я хочу — я должен — специализироваться в чем-то важном для меня. Мама, мне очень жаль, но я больше не могу притворяться. Я не хочу специализироваться в экономике. Я не хочу быть банкиром. Я хочу заниматься экологическими проблемами.

Я понимала, что должна сохранять выдержку и спокойствие, но это стоило мне больших усилий. Мне было больно и обидно за своего отца.

Эрик наклонился ко мне и взволнованно заговорил:

— Мама, постарайся меня понять. Это так называемое великое общество превращает планету в свалку, в помойку и черпает для этого средства из заведений типа «Ван Зейл». Вот почему я не могу быть банкиром ни при каких обстоятельствах. Я осознаю свою ответственность перед дедом, тем более, что Пол и близко не подойдет к банку, а Бенджамин — просто камень на шее, но я не могу изменять своим принципам и заниматься тем, во что я не верю. Представь себе, как это будет ужасно. Я буду стараться делать что-то, а потом через некоторое время я возненавижу себя за то, что потратил впустую свою жизнь… Не пытайся меня переделать, мам! Пожалуйста, позволь мне быть самим собой! Позволь мне делать то, что я хочу и могу делать!

Итак, все стало ясно. Я, конечно, нашла в себе силы скрыть свое огорчение, так как понимала, насколько оно незначительно в сравнении со счастьем Эрика. Я чуть было не повторила ошибку своего отца, пытавшегося когда-то вогнать меня в имидж Эмили, но нашла в себе силы избежать этого. И я заговорила своим голосом, а не голосом отца:

— Конечно, Эрик, ты должен заниматься тем, к чему испытываешь влечение. Я горжусь тобой, что ты нашел в себе силы сказать правду, и ты можешь рассчитывать на мою поддержку.

Он наклонился ко мне и неловко обнял. Я была растрогана его лаской, так как он обычно был очень сдержан. И я поняла причину его отчуждения: он долго оставался наедине со своим внутренним конфликтом, с тех пор как осознал, что ему суждено стать преемником деда в банковском бизнесе.

— Мам, а дед…

— Не беспокойся, я скажу ему. Может быть, не сразу. Надо выбрать подходящий момент.

Он снова меня обнял и проговорил глухим голосом:

— Но ведь он никогда не поймет, да?

— Да, — сказала я, — скорее всего не поймет. Но твой отец понял бы. Он всю свою жизнь делал не то, что на самом деле хотел делать.

Эти слова сняли с него синдром вины. Он сказал, что хотел бы лучше узнать своего отца, и мы поговорили о Сэме. Время шло. Заглянула экономка и сообщила, что обед готов. Мы пошли в столовую и присоединились к остальным. Той ночью я долго сидела одна, после того как дети ушли спать, и все думала: «Как же я скажу об этом отцу? Какие слова мне найти, чтобы он все понял?»

Уже перед рассветом мне пришло в голову, что решение Эрика мне на руку, так как укрепляет мои позиции в налаживании отношений между отцом и Скоттом. Если его внуки не хотят заниматься банковским бизнесом, отец должен отнестись к нему, как к приемному сыну.

Таким образом все будут удовлетворены.

С этой мыслью я погрузилась в глубокий сон.

Глава седьмая

Скотт вышел из таможни, и я кинулась к нему. Он нес плащ и небольшой чемодан, но бросил на пол и то и другое, чтобы обнять меня. Я ощутила знакомый вкус его губ, и у меня закружилась голова от мысли, что наконец-то нас ничто не разделяет. Обхватив его за шею, я прижала к себе его лицо и почувствовала, как его сильные руки сжимают меня в объятиях.

— Добро пожаловать домой! — прошептала я наконец.