Джулия Лонг - Греховная невинность

Раньше этот прием действовал безотказно.

Кокетство всегда служило Еве чем-то вроде волшебной пыльцы, излюбленного оружия фей. Она бросала его в глаза мужчине, желая одурманить, околдовать. Тот становился послушным воском в ее руках, даже не догадываясь, что им искусно управляют. Прекрасный способ остаться в тени. И избежать боли.

Их взгляды встретились.

Еве хотелось выть от злости и досады, но она надеялась, что надежно скрывает свои чувства.

По крайней мере, смотреть пристально, не моргая, она умела не хуже преподобного Силвейна, и это ее немного утешало.

Быть самой собой. Чтобы выжить, ей долгие годы приходилось играть ту или иную роль. На сцене или в постели с мужчиной. Ева вскинула голову, стараясь сохранять самообладание; рука ее рассеянно нащупала медальон с изображением святого Христофора, спрятанный в ложбинке между грудями.

Взгляд пастора лениво потянулся за ее рукой. Ева заметила едва уловимое движение его подбородка — Силвейн попытался отвести взгляд, но не смог.

Глаза его потемнели, будто он очутился в западне, увяз в густом меду.

У Евы перехватило дыхание.

Казалось, ей передались чувства Силвейна. Она вдруг явственно ощутила, какова на ощупь ее кожа, как если бы прикоснулась к ней сама, — прохладная, шелковистая, словно созданная для нежного поглаживания кончиками пальцев. По телу Евы прокатилась волна жара. Веки отяжелели.

Эта странная слабость длилась лишь несколько мгновений. Рука Евы упала на колени. Взгляд пастора снова метнулся вверх, к ее лицу. Однако в глазах его, все еще затуманенных, потемневших, бушевало пламя. Тень какого-то чувства исказила его черты. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла. Ева видела, как он усилием воли укрощает свое тело.

Она потрясенно замерла. Этот несгибаемый, неуязвимый, словно неприступная крепость, человек оказался неравнодушен к ее женским чарам. Ей впору было ликовать, но к приятному волнению Евы примешивалось замешательство. Неожиданное открытие обескуражило ее. Она вдруг поняла, что странное оцепенение, которое всегда охватывало ее в присутствии пастора, объяснялось отчасти его упрямой, могучей волей. Волей, которая помогала ему сдерживать какую-то пугающую, грозную силу.

А Еве доводилось видеть, что бывает, когда вода прорывает плотину. Горе тому, кто оказался на пути бушующего потока.

Она понимала: преподобный Силвейн не из тех легковесных мужчин, которые беспечно порхают по жизни. Такие, как он, ничего не делают наполовину.

И все же в известном смысле она вернула шпагу, выпавшую из ее руки. Ева сознавала, что ведет опасную игру, однако не смогла отказать себе в удовольствии сделать ложный выпад.

— А какое число назвали бы вы, преподобный Силвейн? — вкрадчиво спросила она. — Шесть? Семнадцать? Две? Если холостому священнику не дозволено думать о числах.

Пастор отлично понял ее вопрос.

На миг Ева почти пожалела о своих словах. Неподвижная поза Силвейна неуловимо изменилась. На лице мелькнула гримаса боли. Стиснутые зубы выдавали гнев. Быть может, насмешка его уязвила? Разумеется, в жизни преподобного были женщины. Хотя кто знает, усомнилась Ева, слишком он сдержан. Или святоша ужаснулся и осудил ее, несмотря на свои заверения в обратном? Он прожигал ее взглядом, и Еве пришло в голову, что женщина менее сильная, наверное, сгорела бы в этом пламени.

Тишина стояла такая, что, казалось, было слышно, как бьются их сердца, и с ними в лад, точно третье сердце, громко отсчитывали секунды часы.

Наконец на лице преподобного показалась слабая улыбка, и тело Евы отозвалось дрожью. Он слегка качнул головой в знак отказа.

«Хорошая попытка, леди Булман».

Ева, сама того не желая, улыбнулась.

Пастор взглянул на часы.

— Боюсь, меня ждут другие обязанности, леди Булман. Почему бы вам не сказать, зачем вы пригласили меня сегодня? Подозреваю, у вас была на то причина.

— Вы очень проницательны, от вас ничего не скроешь. Верно, преподобный Силвейн?

— А вы быстро учитесь, леди Булман.

Она изобразила улыбку, внезапно ощутив неловкость и тревогу. Этот человек вел себя крайне осторожно, ей не удавалось подчинить его себе.

Придется сказать ему прямо, чего она добивается, а значит, отворить еще одну дверцу в свою душу. Несправедливо, что из них двоих она одна выставляет себя напоказ.

Ева решительно выпрямилась и откашлялась, прочищая горло. Она никогда не была простушкой.

— Хорошо. Я должна вам кое в чем признаться.

Пастор кивнул.

— Заверяю вас, то, что вы мне скажете, не выйдет за пределы этой комнаты.

— О, вам нечего опасаться, преподобный. Я не стану смущать ваш покой фривольными откровениями. И не надейтесь услышать душераздирающие подробности. — Ева не смогла отказать себе в удовольствии подпустить колкость, бросив на пастора лукавый взгляд из-под полуопущенных ресниц.

Он усмехнулся краешком рта.

— Поверьте, мне это не нужно, но спасибо, что предупредили.

Ева набрала в грудь побольше воздуха, будто собиралась прыгнуть в воду с обрыва, и снова нервно сплела пальцы. К изумлению Адама, щеки ее слегка порозовели.

— Я хотела бы завести друзей.

Ева робко посмотрела на пастора.

— А у вас… — Он не решился закончить фразу. «Нет друзей» прозвучало бы жестоко.

— О, когда судьба мне улыбалась, меня окружали толпы друзей. Многие и сейчас уверяют меня в своей дружбе, но я знаю ей цену. — Ева так крепко сжала руки, что побелели костяшки пальцев. Увидев, что священник это заметил, она тотчас расцепила их. — Жалко, что корабль мистера Майлза Редмонда не пошел ко дну прежде, чем тот вернулся и поведал всему свету историю о черном ядовитом пауке, самка которого пожирает самца после соития! — внезапно выпалила она. — Не знаю, кем надо быть, чтобы всю жизнь ползать по земле в поисках насекомых! Черная вдова, подумать только!

Адам с трудом сдержал улыбку. Вопреки всем доводам рассудка, ему нравились вспышки гнева графини.

Нравился гордо вздернутый подбородок и прямой нос, и мягкий контур щек, и нежная кожа, которая, казалось, светится изнутри, точно фарфор.

Она испытующе вглядывалась в его лицо. В этом графиня походила на него самого, она умела читать по лицам людей. Адам заметил, как напряжение покинуло ее — леди Уэррен решила, что он честен с ней.

— Я глубоко сожалею о смерти Монти. Видит бог, это было ужасно. Мы завтракали. Вокруг сновали слуги. Муж улыбнулся мне и произнес: «Ева, милая, передай, пожалуйста, конфитю…», а в следующий миг упал лицом в тарелку с яичницей и копченой рыбой. Экономка завизжала. Яичные брызги попали ей на лицо, покрыли волосы. Никогда не забуду этот крик. — Графиня содрогнулась.

Адам мысленно поздравил себя с тем, что принес мед, а не конфитюр.

— Какой ужас, — тихо отозвался он. — Вы испугались?

Вопрос немного озадачил леди Уэррен.

— Пожалуй. Но что толку визжать? Ну, разве что если на вас напал грабитель и нужно позвать на помощь, хотя я и тогда предпочла бы просто огреть его чем-нибудь увесистым или двинуть коленом по его причиндалам. Я попыталась нащупать пульс на шее у Монти. Но его сердце не билось. И тогда я… — Она вдруг опустила глаза, погрузившись в поток мучительных воспоминаний. Это длилось всего одно мгновение, и менее внимательный наблюдатель, возможно, не заметил бы короткой паузы. Вздохнув, Ева продолжила свою историю: — Я усадила его прямо, взяла салфетку и вытерла ему лицо. Он всегда был таким аккуратным, терпеть не мог неряшливости.

Адам не смог сдержать восхищения. На миг ему отказал голос. Он безошибочно распознавал в людях силу духа.

Колин назвал эту женщину чудовищем. Адам не стал бы с этим спорить.

Но и чудовища бывают уязвимы.

И снова в нем вспыхнул гнев на беспощадный свет, обошедшийся с графиней слишком жестоко, как бы та ни распорядилась своей жизнью. Его взяла досада на Колина, который небрежно отмахнулся от этой женщины, забыв о милосердии.

Адам ненавидел несправедливость.

— Я сочувствую вашей утрате, леди Балмейн.

Она прищурилась, глядя на него, будто решала, можно ли ему верить.

Потом дернула уголком рта и протяжно вздохнула.

— Монти был добрым, забавным, и что бы ни говорили обо мне, я заботилась о нем. Видит бог, я собиралась быть ему хорошей женой, потому что он изумил даже меня, когда сдержал слово и женился, благослови его Господь. К несчастью, он был немолод. Доктор сказал, что излишняя… ретивость на брачном ложе… вредна для его сердца. Если бы я знала! Лишь одно утешает: он умер счастливым.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

Графиня насторожилась. В ее глазах отразилось удивление.

Адам удивился не меньше, что произнес эти слова.

И вдруг губы леди Уэррен дрогнули в улыбке, глаза потеплели.

— А это уже похоже на флирт, преподобный, — тихо проговорила она.

На мгновение Адаму показалось, что он, легкий как перышко, парит в воздухе. Весь мир вдруг исчез, осталась лишь ее улыбка.

— Правда? Полагаюсь на ваше слово, ведь вы знаток.

Он отважно встретил взгляд графини. Адам Силвейн не был трусом.

Он тотчас понял, что допустил опасную ошибку. Эта безрассудная выходка могла обойтись ему слишком дорого. Ей следовало положить конец.

Но графиня снова удивила его. Она сдалась, первой опустив голову. Со смешанным чувством торжества и разочарования Адам понял, что ему удалось ее смутить.

«Наверное, это к лучшему», — подумал он.

Леди Уэррен поднесла к губам чашку из тонкого фарфора и сделала глоток. Зеленые глаза над чашкой смотрели на него настороженно, едва ли не с опаской. На протяжении всей беседы Ева пристально изучала пастора и оценивала. Эта мысль забавляла Адама. Похоже, графиня не придала значения его словам и продолжала попытки помыкать им при помощи кокетства, как гоняет овцу пастушья собака. Когда же она наконец убедится, что все ее усилия тщетны? Когда отбросит притворство и станет самой собой?

Но тогда… она может стать еще опаснее, достаточно вспомнить ее смех. Если свет можно выразить в звуках, то это и есть ее смех. Лицо леди Уэррен радостно вспыхнуло, глаза заискрились весельем, и Адама охватило чувство, что истинный смысл его жизни — заставить ее рассмеяться снова.

Он начал понимать, как ей удавалось покорять толпы мужчин. А ведь ему довелось лишь на мгновение испытать на себе действие ее чар. Приблизиться к пламени, которое едва не опалило его.

Адам обрадовался наступившей тишине. Передышка позволила ему отдалиться от графини.

Похоже, чай взбодрил ее.

— Когда Монти умер, я снова осталась одна. Знаете, мне никогда не нравилось одиночество. Я выросла в окружении множества братьев и сестер в маленьком домике в Килларни…

— Так вот откуда у вас ирландский акцент.

Ева улыбнулась:

— Да. Я ирландка. Не знаю, часто ли вам приходилось бывать в Лондоне, но это настоящий муравейник, так что я и там никогда не оставалась в одиночестве, даже в Севен-Дайлз. Хенни всегда была рядом, хотя как я ее терплю, сама не понимаю. Я проводила время, предаваясь веселью в кругу друзей, до самой смерти Монти. — Она вдруг наклонилась вперед. — Прислушайтесь! Вы слышите?

В Севен-Дайлз? Она обронила эти дразнящие слова случайно. На мгновение Адам замер в неподвижности.

Еще один ключ к разгадке этого непостижимого характера. Закаленного, твердого, как стальной клинок.

Часы на каминной полке захрипели, готовясь отбить положенное число ударов. Вот и все, что он услышал.

— Прошу прощения, что вы слышите?

— Совершенно ничего! В том-то и беда! Здесь тихо, как в могиле, в этой вашей деревенской глуши! Но если прислушаться — очень, очень внимательно, — можно различить, как похрапывают мыши на стропилах.

Адам не смог удержаться от смеха. Графиня улыбнулась, как будто он удостоил ее наградой.

— Я хотела обратиться к вам за помощью, преподобный Силвейн. У меня есть причины подозревать, что женщины в городке знают о моем прошлом. Едва ли они примут меня с распростертыми объятиями. Признаюсь, в воскресенье я подслушала, как вы в церковном дворе говорили с одной из дам о зимних празднествах. И о женском благотворительном обществе Пеннироял-Грин. Я тоже буду рада внести свой вклад, — весело проговорила она.

Адам похолодел, ощутив в голове пугающую пустоту.