— Я это подозревала. — Не заметив на лице пастора признаков влюбленности, Ева, как ни странно, почувствовала облегчение. — Сегодня я дважды принимала гостей. И за это мне следует благодарить вас, — объявила она с торжеством в голосе.

— Рад это слышать. — Слова Адама прозвучали так мягко и ласково, так искренне, что Ева едва не покраснела. В его глазах, словно в зеркале, сияло отражение ее радости.

— Возможно, вас не удивит, преподобный Силвейн, что девушки Пеннироял-Грин приходят ко мне за советом о мужчинах.

Адам, отряхивавший плащ от листьев, на мгновение замер.

— Вот как? — медленно проговорил он с откровенной тревогой.

— Я не вправе назвать вам имя первой девушки, а от второй вы скрывались в кустах. Каждой из них я посоветовала лишь быть самой собой. Это едва ли не самый универсальный совет из всех, что я получала.

— И, возможно, самый опасный из всех, что я когда-либо давал. — Ева не удержалась от улыбки. — Я принес вам кое-что еще. Потому-то я и здесь. — Он достал книгу из кармана плаща. «Надеюсь, это не Библия», — мелькнула у Евы еретическая мысль.

— «Греческие мифы», — прочла она вслух, когда пастор вручил ей книгу. — Какая жалость, а я было решила, что это разговорный французский.

Она бросила быстрый взгляд из-под ресниц, проверяя действие своих слов.

Пастор слабо улыбнулся, качая головой.

— Я подумал, что вас, возможно, заинтересуют подвиги Геракла.

Ева слегка нахмурилась, напрасно стараясь разгадать выражение его лица. Ее сердце взволнованно замерло.

— Подозреваю, вы пытаетесь что-то мне сказать, преподобный?

— От вас ничего не скроешь, леди Булман. Миссис Снит считает, что до сих пор вам успешно удавалось подавлять греховные побуждения, чему немало способствовал усердный труд и самопожертвование…

— Вы разочарованы?

— Я только что присутствовал на собрании, посвященном подготовке к зимнему балу. Мне сообщили, что дамы собираются дать вам новое поручение. Сегодня после обеда. Если у вас нет других планов.

— Прежде чем меня сочтут «достойной» войти в местное общество, — смиренно проговорила Ева, стараясь не допустить в голосе ни капли яда.

— Уверен, вы сочтете это задание детской игрой.

— Вам уже известно, в чем оно заключается?

— Да. Я назвал бы его… «Схватка с Немейским львом». Если продолжать аналогию с подвигами Геракла. Немейский лев, приняв обличье прекрасной женщины, заманивал воинов в пещеру, а затем, обратившись в огромного зверя, пожирал их, отдавая кости Аиду, владыке царства мертвых.

Наступило недолгое молчание.

— Весьма предусмотрительно со стороны льва делиться трофеями с Аидом, — тихо произнесла Ева.

— Я нравлюсь леди Фенимор, — мягко добавил Адам.

Должно быть, так звали Немейского льва.

Глаза пастора лукаво блеснули. Он вскинул руку, чтобы стряхнуть листья с волос, и Ева заметила багровую струйку у него на запястье. Манжета рубашки пропиталась кровью. Сердце графини гулко застучало.

— Преподобный… у вас идет кровь.

На лице Адама отразилось замешательство. Он поднес к глазам руку, удивленно разглядывая алые пятна.

— Наверное, оцарапался шипами боярышника, пока…

Ева тотчас подскочила к нему.

— Покажите, — потребовала она.

Адам беспрекословно повиновался, расстегнув запонку и приподняв рукав.

— Должно быть, колючки поранили кожу через рубашку.

— Прекрасно. Значит, ампутация не понадобится. — Ева лучезарно улыбнулась пастору. — Держите руку вот так и старайтесь не запачкать кровью рубашку еще больше. Сомневаюсь, что у вас найдется дюжина запасных. Идемте со мной.

Она повернулась, не сомневаясь, что преподобный последует за ней. Когда Ева говорила повелительным тоном, никто не решался ей прекословить. Даже у священника не хватило бы духу.

Адам молча подчинился.

Ева повела его мимо небольшого огорода, засеянного зимними овощами, к кухонной двери.

Кухня оказалась пуста, но аромат лепешек миссис Уилберфорс еще витал в воздухе. Рассеянные солнечные лучи, пробившиеся сквозь тучи, ложились расплывчатыми пятнами на буфеты, печь, стол и стулья, играя дрожащими тенями — розовато-лиловыми, серыми, жемчужными и угольно-черными. Казалось, Еву с Адамом окутало само облако, спустившееся с небес на землю.

— Вам придется снять сюртук, — тихо приказала Ева.

Пастор замер в нерешительности. Не сводя с нее глаз, он медленно снял плащ и, набросив его на спинку стула, стянул сюртук.

Ева замерла, скованная странным смущением. Она стояла на уютной теплой кухне, наблюдая, как раздевается пастор. В этой сцене было что-то глубоко личное, интимное. На мгновение Ева почувствовала себя совсем еще юной девушкой.

Быстро отвернувшись, она подошла к полке и принялась перебирать склянки с наклейками, пока не нашла одну с надписью «Зверобой».

Потом поставила на стол лохань и наполнила ее водой.

Пастор молча опустился на крепкий деревянный стул, придвинутый к старому дубовому столу.

— Давайте-ка поднимем вам рукав повыше.

Ева села напротив него, взяв в руки лохань.

Адам принялся закатывать рукав, обнажая руку. Ева следила за ним, затаив дыхание, словно наблюдала за торжественным открытием памятника. Почему при мысли о том, чтобы прикоснуться к коже Адама, ее вдруг охватило жаркое волнение? Его оголенная рука казалась до странности уязвимой. Медленные, осторожные движения, которыми он засучивал рукав, придавали этому действию значительность, будто на глазах у Евы совершался некий загадочный ритуал. Она невольно залюбовалась светлой кожей пастора, тронутой золотистым загаром. Широкие сильные запястья, длинные изящные пальцы, загрубелые ладони человека, не чурающегося никакой работы, голубые вены, в которых бурлила упрямая горячая кровь, — все в нем завораживало взгляд. Должно быть, Господь недосмотрел или решил пошутить, наградив священника столь соблазнительной внешностью.

Ева невольно вообразила, как он снимает с себя и остальную одежду, и смущенно откашлялась.

Царапина оказалась довольно глубокой.

— У вас есть платок? Или вы раздаете их прихожанам, как галстуки?

— У меня нет платка, — улыбнувшись, тихо отозвался он.

Жестом фокусника Ева медленно сняла с шеи фишю, прикрывавшее грудь, и погрузила в воду.

Пастор застыл в неподвижности.

Ева наклонилась вперед, чувствуя, что его взгляд прикован к ее корсажу.

— Пожертвовав галстуком, вы подали мне вдохновляющий пример, — она украдкой посмотрела на Адама сквозь полуопущенные ресницы.

Тот не ответил. Оглушенный, бесчувственный ко всему, он не сводил глаз с ее груди.

Ева осторожно промыла царапину от запекшейся крови. Адам терпеливо ждал, покорный, как ребенок.

— Рана не глубокая, — заключила она. — Зашивать не понадобится.

Пастор слишком хорошо владел собой, чтобы потерять голову из-за ее груди, несомненные достоинства которой признавали даже завистники. Ева не сомневалась, что он довольно скоро справится со своими чувствами. Однако на его руке с крепкими, будто железными мышцами под шелковистой кожей отчаянно бился пульс. Могучая воля этого человека была под стать его мускулам. Еву вдруг охватило безрассудное желание защитить его. И острая радость от того, что она может сделать для Адама хотя бы эту малость — промыть его рану.

— Вы делали это прежде, верно? — в голосе пастора слышалась легкая хрипотца. По его губам скользнула слабая улыбка.

— О, множество раз, преподобный.

— Вам… приходилось присматривать за братьями и сестрами.

— Да.

Адам нерешительно помолчал.

— Нелегко было растить их без родителей?

Рука Евы, сжимавшая фишю, на мгновение замерла. В словах Адама звучало не любопытство, а подлинное волнение. Он хотел узнать о ней как можно больше. От радости и страха у нее перехватило дыхание.

— Пожалуй, я не задумывалась, трудно мне или легко… просто продолжала жить и делала, что от меня требовалось. Ведь кроме братьев и сестер у меня никого больше не осталось. Они моя семья. Я готова отдать за них жизнь.

Адам кивнул.

Ева чувствовала кожей его пристальный, внимательный взгляд. Она смотрела только на рану, но по ее телу разливался жар.

Наконец она подняла глаза.

— Мэри О’Флаэрти рассказала мне о своем умершем ребенке, преподобный Силвейн. Она очень благодарна вам.

Лицо Адама мгновенно стало непроницаемым.

— А-а, — протянул он.

Такое случается с ним в минуты глубокого волнения, догадалась Ева. Он уходит в себя, не желая выслушивать слова благодарности за доброту. Такая же сцена разыгралась после аукциона, когда она поблагодарила пастора за то, что тот купил имбирный пирог. Возможно, для него это нечто естественное, само собой разумеющееся.

— Трудно быть священником? — тихо спросила она.

Адам горько усмехнулся, вопрос застал его врасплох. Он тяжело вздохнул, словно подыскивая подходящие слова.

Ева вдруг поймала себя на том, что ждет затаив дыхание, с бешено колотящимся сердцем. Ей страстно хотелось узнать хоть что-нибудь об этом человеке.

— Пожалуй, я не задумывался, трудно мне или легко. Это моя жизнь. — Они посмотрели друг на друга, обменявшись улыбками. Адам невольно повторил слова Евы.

— Порез больше не кровоточит. Сейчас будет немного щипать. — Отложив в сторону безнадежно погубленное фишю, Ева взяла склянку с мазью из зверобоя. Зачерпнув лекарство, она нанесла его на царапину. Ее пальцы замерли, — кожа Адама оказалась удивительно теплой и нежной. «Я касаюсь его кожи», — мелькнуло у нее в голове.

Адам даже не поморщился.

— Леди Булман?

— М-м?

— Почему двое?

Ева замерла, будто пол под ней вдруг исчез, и она повисла в воздухе.

Почему двое мужчин, спросил Адам. Он хотел знать.

А Еве хотелось, чтобы он знал.

— Мне были нужны деньги, чтобы заботиться о семье. А играя на сцене, не наживешь богатства, преподобный Силвейн.

— Почему? — настойчиво, нетерпеливо повторил пастор. В его голосе слышалось волнение, едва ли не отчаяние.

Еву охватило смятение. Сдержанная, как и Адам, она не привыкла делиться своими чувствами и мыслями. Раскаяние и сожаление — непозволительная роскошь для женщины, которая всегда обдумывала каждый свой шаг, пытаясь выжить в этом жестоком мире. Как дикий зверек, остерегающийся людей, Ева не решалась довериться Адаму.

— Почему я выбрала этих двух мужчин или почему я не стала добродетельной швеей, горничной или цветочницей? — произнесла она чужим, дрожащим голосом.

— И то и другое, — отрывисто бросил Адам.

Она протяжно вздохнула.

— Шить я не умела, а на жалованье горничной или заработок цветочницы не прокормишь семью, нам пришлось бы голодать.

— А мужчины? — спросил пастор мягким, ласковым голосом, манящим, словно дорога, по которой хотелось идти хотя бы только для того, чтобы увидеть, куда она ведет.

В этот миг Ева вдруг поняла, что с Адамом можно чувствовать себя в безопасности. До известной степени, разумеется.

Она попыталась справиться с волнением.

— Ну, понимаете… Шеймус оказался в беде. Не по своей вине, конечно. Как всегда, — сухо добавила она. — Мой брат — само очарование, у него доброе сердце, но он бывает немного… взбалмошным. Одним словом, он оказался в тюрьме. Один влиятельный господин, член парламента, обещал вызволить Шеймуса, если я соглашусь бросить сцену и стать его любовницей. Он сдержал слово: мой брат вышел на свободу и с тех пор шатается по стране, ввязываясь во всевозможные истории мне на горе. А второй мужчина… пожалуй, можно сказать, добился моего расположения богатством и влиятельными связями.

Ева подняла глаза, стремясь угадать по лицу пастора его мысли. Разумеется, лицо Силвейна оставалось непроницаемым, словно маска.

Однако он с напряженным вниманием слушал ее исповедь.

— Мой первый покровитель весьма любезно дал мне свободу, расторгнув наше соглашение, — он начинал стареть, и ему захотелось уйти на покой, переехать за город. После этого я смогла посылать больше денег Коре. Понимаете, я тревожусь за Кору. Это моя сестра. У нее столько детей и вдобавок… Затем второй мужчина познакомил меня с графом Уэрреном, за которого я вышла замуж.

Ева умолкла. В комнате повисла тишина.

Адам сидел неподвижно, с застывшим лицом, лишенным всякого выражения.