Розалин Майлз - Греховная связь

Словом, трудно было найти большую противоположность его отцу, патриарху с ветхозаветными понятиями об отчей власти и сыновней покорности.

— Ну почему он всегда так уверен в своей вечной правоте? — возмущенно говорил Роберт сестре.

— Отнеси это к себе! — парировала Джоан.

— Если бы хоть мать почаще противилась ему! — жаловался он.

— А ты бы пореже! — не терялась она.

Когда же это все началось? Легкими их отношения никогда и не были. Строгие и чересчур заботливые, благочестивые и беспокойные родители слишком много упований возлагали на своих детей. С ним же, единственным сыном, всегда, насколько он помнил, связывались самые необоснованные надежды.

Он никак не мог вспомнить, когда в их отношениях впервые появилась трещина, это было уж очень давно — все началось с выбора занятий, товарищей, будущего, даже конкретных предметов в школе.

— Философия? А почему не теология? А чем тебе не нравится местный колледж? — ярость старого пастора не знала пределов, и ни малейшего впечатления не могли на него произвести школьные стипендии, которые уводили Роберта из захолустного шахтерского городишка в совершенно иной мир, открывая перед ним возможности, о которых отец не мог даже мечтать. И чем больших успехов добивался сын, тем большее раздражение вызывали они в старом священнике, который в глубине души испытывал ужас и отчаяние от яркой индивидуальности взрослеющего молодого человека и всеми силами пытался противостоять амбициям сына в твердом убеждении, что это не что иное, как бунт против его веры.

Так начинались пререкания, затем разгорался скандал, стоило только священнику потребовать от своего сына послушания, против чего в юном Роберте восставала каждая частица его души. Миссис Мейтленд находила убежище от этого ежедневного конфликта в непрекращающихся мигренях и нервных приступах; Джоан, боготворившая старшего Мейтленда не меньше, чем брата, с непрестанным, но — увы! — тщетным усердием пыталась примирить непримиримое, закаляя собственный характер в этом негасимом огне.

С первого взгляда Роберт мог с уверенностью сказать, что несмотря на начинавшийся прекрасный день, над домом священника сгущаются грозовые тучи.

— Что, опять? — обратился он к сестре.

Джоан только пожала плечами.

— Он хотел, чтоб ты отвез его на Церковный совет. А тебя и след простыл. Он уехал совсем взбешенный.

— Но я же вчера вечером предложил довезти его! — взорвался Роберт. — А он на меня же и набросился и прочел целую лекцию о том, что, дескать, он и сам с усами и прекрасно водит, и нечего мне соваться, и прочее!

Джоан не стала возражать.

— Мама очень беспокоилась за него сегодня утром. Говорила, что ночью у него был приступ.

— Типа того приступа, которые он никогда не признает, так что ли?

Джоан не прореагировала.

— Вечером он снова собирается ехать с мамой на собрание общества „Золотой век“. Мама уговорила его позволить тебе подвезти их, что стоило ей немалых трудов. Он сегодня встал не с той ноги.

Роберт хмыкнул.

— Боже мой, это никогда не кончится! Если он лезет на стену от всякой ерунды, как он проглотит известие о том, что я уезжаю навсегда и начинаю жить своей жизнью?

— Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — тоном старшей сестры изрекла Джоан. — Поговори с ним сегодня же вечером — я прикрою тебя. Нет худа без добра. Может, ты преувеличиваешь, и все обойдется? — В голосе ее послышались новые интонации. — Давай поговорим о чем-нибудь более веселом. — Теперь голос ее звучал менее уверенно, она повернулась спиной к Роберту, возясь с закипающим кофейником. — Как насчет этих танцулек в субботу — мы снова отправимся туда с Полем Эверардом и его сестренкой?

— А почему бы нет? — нараспев протянул Роберт. Рука его потянулась к тарелке с намазанным маслом тостом, но перед глазами внезапно всплыло нежное миловидное личико, обрамленное темными кудрями. — Почему бы нет?

В этот вечер Роберт долго готовился к встрече с отцом, но ему и в голову не приходило, в каком неистовом гневе предстанет пред ним служитель Церкви. Без всяких приветствий и стука, преподобный Мейтленд, подхлестываемый собственный яростью, ворвался в комнату сына.

Высокий, с аскетически худым лицом — само олицетворение ветхозаветного гнева — почтенный священник являл собою внушительное зрелище.

— Ты!.. ты!.. — от ярости, распиравшей его, он не мог говорить.

Роберт поднял глаза от книги, которую читал, и встретил бурю с открытым забралом.

— А в чем дело, — смело обратился он к отцу.

— Купаться в чем мать родила в Эдемской бухте! И не пытайся увиливать — тебя видели сегодня утром…

Роберт расхохотался.

— И это все? Я был с Полем Эверардом. Мы купаемся так с детских лет!

— …Тебя видели… и узнали… моя прихожанка; она обратилась с жалобой в Церковный совет! Она была шокирована… ошеломлена и шокирована!

Роберт прикусил губу.

— Но, папа, мы не хотели никого беспокоить…

Однако старый священник его не слушал. Судя по мертвенной бледности щек и по глазам, пылающим тусклым огнем, он давно готовился к этой схватке, и никакая сила не смогла бы отвратить его от принятого решения.

— Какая гордыня! — скрежещущим голосом изрекал он. — Пренебречь законами Божьего мира, будто он сотворен только для тебя одного!

— Да будет тебе, папа!

Роберт чувствовал, как с каждым изреченным отцом словом терпение и все добрые намерения покидают его, как это уже было не раз.

— Но это ведь не смертный грех, ты же знаешь!

— Ах, не смертный? Ну, так я тебе назову смертный!

К ужасу Роберта отец в ярости взвинчивал себя все сильнее. При всей незначительности случай с купанием голышом спровоцировал некие неведомые силы, таящиеся в глубинах подсознания пастора. Старик постепенно терял контроль над собой.

— И это мой сын! Мой единственный отпрыск! Тебе нравятся книжные науки, но ты и не помыслил добиться награды за знание Библии, тебя это не волнует!

Роберт вспыхнул.

— Что ты хочешь этим сказать?

Глаза старого пастыря засверкали, и он стал цитировать нараспев библейские слова. Голос его угрожающе нарастал:

— Кто нарушит одну из заповедей сих малейших, малейшим наречется в Царствии Небесном…

— Заповеди? Какие заповеди?

— Нет, ты не чадо мое, если не знаешь даже пятой заповеди, а тем более не подчиняешься ей!

Роберт сдерживался из последних сил.

— Я знаю пятую заповедь, — спокойно ответил он. — И почитаю отца своего и матерь свою — я вас обоих уважаю, папа, и ты это отлично знаешь, но „подчиняться“…

— Отцу да надлежит подчиняться, — громовым голосом провозглашал старший Мейтленд. — Ему ведомо, что хорошо для детей его!

— Пока они его дети, наверное, — голос Роберта прерывался, но он все еще пытался сдерживаться. — Но я уже не дитя. Мне двадцать один год, и я вправе принимать собственные решения. И я хотел тебе сказать, пап, что не буду поступать туда, куда ты мне велел. Я стану зарабатывать, получать стипендии и учиться тому, чего хочу сам, не буду тебе мозолить глаза, и вам больше не придется беспокоиться за мою судьбу.

В разразившейся буре, которая не ослабевала до самой темноты, Роберт наговорил столько резких слов и выплеснул столько накопившейся горечи, что воспоминания об этом жгли его долгие годы. Время от времени сестра и бледная болезненная мать отваживались вторгаться в самое средоточие урагана, пытаясь остановить священника или хотя бы сдержать его неистовство, но все было тщетно. В пылу перепалки никто, не говоря уже о самом разъяренном пастыре, не замечал, как пепельный налет все сильнее покрывал его лицо, как все более прерывистым становилось его дыхание, в то время как уста изрыгали все более яростные проклятия, обрушиваемые со страстью ветхозаветного пророка на голову сына.

Только интуиция несчастной миссис Мейтленд подсказывала ей, к чему идет дело.

— Роберт! Роберт! — со слезами на глазах выкрикивала она, и эти крики звучали в ушах Роберта всю его жизнь. — Ты же разбиваешь отцовское сердце, неужели ты не видишь!

— Ах, мама, — стенал он, — это он, он сам разбивает свое сердце — и мое!

И все же мягкость одержала победу там, где твердость тирана не пробила ни малейшей бреши. Взяв себя в руки и подавив бушующий гнев, Роберт сделал первый шаг к примирению. Начав уже беспокоиться о состоянии отца и матери, он предложил отвезти их на собрание, как они договаривались.

Но отец уже закусил удила. Не приняв протянутую ветвь оливы, он предпочел до конца играть роль разгневанного патриарха и не внял примирительному слову сына. По дороге в город, пролегающей вдоль крутого обрыва над морем, со старшим Мейтлендом случился сильнейший сердечный приступ. Гибель отца и матери оставила глубочайший след в душе младшего Мейтленда, и с этой незаживающей раной ему суждено было жить дальше.

Поездка предстояла долгая и утомительная. Путь пролегал через весь континент, сквозь мертвое красное сердце страны. Купаясь в злом вечернем свете, поезд отошел от вокзала, пересек город и его окрестности и наконец, оставив позади рукотворную цивилизацию, устремился на запад, к выжженной солнцем пустыне.

Весь долгий день тяжелые тучи нависали над горизонтом; было время зимнего солнцестояния, когда зима давала свой последний бой наступающей весне. Близилась ночь, и небо играло и сверкало пурпурными, кроваво-алыми, огненными и золотыми переливами; лучи заходящего солнца пронизывали насквозь каждый вагон. А поезд мчался навстречу сгущающейся далеко впереди тьме.

Потихоньку собирающаяся на перроне утреннего брайтстоунского вокзала компания была более чем невелика, даже для Брайтстоуна. И тем не менее пришедшая вместе со всеми высокая красивая женщина сразу же оставила группку людей и отошла в сторону. Ранний воздух был свеж и чист, а дикие олеандры, вздымающие свои стволы вдоль железнодорожного пути, вспыхивали в лучах утреннего солнца красными и золотыми бликами. Но глаза Джоан не видели этой красоты. Чертовы Уилкесы, злилась она, зачем заявились сюда? Владеть шахтой еще не значит владеть всем городом. Явился на вокзал, да еще с этой гусыней! Они никогда не знали Роберта — ни разу даже не встречались!

— Как себя чувствуешь, Джоани?

Джоан повернулась и с улыбкой взглянула на доброе лицо женщины, с материнским вниманием обращенное к ней.

— Спасибо, Молли, все в порядке. — Джоан помолчала Улыбка сбежала с ее лица. — Правда, я бы прекрасно сегодня обошлась без этого. — С горькой усмешкой она кивнула в сторону толстяка, с важным видом направлявшегося к начальнику вокзала; за ним неотступно следовала его жена.

— Роберт не будет иметь ничего против, милая, — умиротворяюще заметила Молли. — Служитель церкви является общественным достоянием — пора к этому привыкать.

Служитель церкви. Да, да. Не странно ли все это? Роберт будет служить вместо отца — займет место отца…

— А такой большой человек, как Уилкес, — продолжала Молли, — если захочет, может оказать немало услуг Роберту в его работе. Да вообще дался он тебе, этот Уилкес! Пока ты здесь, Роберту не о чем тревожиться. Кровь не вода, что ни говори, — торопливо подвела она общий итог. — У него есть ты, а у тебя есть он, и слава Богу!

Джоан кивнула в знак согласия. „Но ведь это правда!“ — подумала она Однако привычка к сдержанности научила ее соблюдению приличий.

— Но у него есть и Клер, — вставила она автоматически.

— Ну, кто говорит, конечно, Клер. — При упоминании дочери простое лицо Молли, на котором жизнь оставила свой тяжелый след, смягчилось. — Ах, как бы я хотела, чтобы у них была замечательная семья, особенно теперь, когда Роберт вернулся сюда, домой — пора мне наконец сделаться бабушкой, пока не поздно! Надоело ждать, когда Поль остепенится и перестанет повесничать! Но жена это все же не то, что сестра. Как ему повезло, что вы обе есть у него — особенно после того как…

— Я знаю. — Джоан отвернулась и сделала вид, что внимательно всматривается в красный от пыли железнодорожный путь: поля шляпы скрыли ее глаза с набежавшими слезами. — Роберт тогда находился в таком состоянии, что ему лучше было уехать… даже в голове не укладывается, что он возвращается… каково ему здесь покажется? Ведь столько лет прошло. Молли, столько лет…

Джоан сама собрала его вещи сразу после похорон и проводила на поезд, велев не беспокоиться о ней.

— „Не оглядывайся назад, Роберт! — говорила она. — Никогда не оглядывайся. Жизнь нельзя повернуть вспять, да тебе и не придется“. Голос ее был тверд как скала, но на сердце лежал тяжелый камень, черный, как смерть, брайтстоунский гранит. А теперь… каково ему будет теперь!..