Вирджиния лежала в постели, испытывая состояние безграничного, почти благоговейного счастья. Наконец-то у нее получилось. Теперь у нее есть мальчик. Она совершила то, что должна была совершить. Сотворила собственное маленькое чудо. Больше можно было ни о чем не беспокоиться.


К ней заглянула Лидия Пежо:

— Мальчик слабенький и немного истощенный. Но все будет в порядке. В наше время тридцать четыре недели — это не катастрофа.


На следующий день ее усадили в кресло на колесах и повезли посмотреть на ребенка. На ее сына, маленького виконта Хэдли, наследника Хартеста.

Она взглянула на лежащего в инкубаторе малыша и испугалась. Он показался ей таким беззащитным, так легко уязвимым. Он непрестанно шевелился и дергался, суставы у него были непропорционально большими, а ручки и ножки — невероятно тонкими.

— Это потому, что он недоношенный, — объяснила наблюдающая за ребенком сестра, увидев, как поражена его видом Вирджиния. — Поэтому он и тощенький. Они набирают жирок только в самый последний месяц.

На головке у малыша была копна черных волосиков, а глаза, странно маленькие даже на его крошечном личике, незряче глядели на мир.

Несмотря на все свои страхи, Вирджиния нежно улыбнулась ему:

— Здравствуй, Александр Маленький! Ты ведь будешь сильным и крепким, правда? Пожалуйста, будь сильным. Ради меня.


У нее появилось такое чувство, что теперь она может все. Абсолютно все. Она будет теперь хорошей женой. Более тепло и чутко станет относиться к Александру. Станет гораздо лучшей матерью. Будет играть с девочками. Заниматься с ними, проводить с ними больше времени. Сделает так, чтобы они полюбили своего маленького братика. Сделает так, чтобы они никогда не догадались, что он в сто, тысячу раз важнее, чем они сами.

И она бросит пить, это уж совершенно твердо, она обязательно бросит пить. И работать тоже бросит. Займется имением, фермой. Просто станет хорошим человеком, лучшим, чем была до сих пор. Должна же она как-то выразить Богу свою благодарность.


Александр, виконт Хэдли, умер спустя два дня. Врач убеждал Вирджинию, что он ничего не мог сделать, что помочь в данном случае вообще было невозможно. Дело не только в том, что ребенок родился недоношенным, это-то как раз не страшно; но у него были и другие нарушения. У него было нездоровое сердце и легкая форма волчьей пасти; он не мог правильно сосать, а некоторые его суставы имели врожденные дефекты. Наедине и в личном порядке врач сказал Лидии Пежо, что это был явный случай алкогольного ребенка. По-видимому, мать его очень сильно пьет. Лидия, которая и сама видела еще раньше все признаки этого и понимала, что она бессильна что-либо изменить, но все же надеялась, что ребенок выживет, только кивнула головой и снова отправилась к Вирджинии, чтобы посмотреть, может ли она чем-нибудь, ну хоть чем-нибудь ей помочь.


Вирджиния сидела в постели, неподвижно глядя в окно. Когда Лидия вошла, Вирджиния повернулась и посмотрела на нее.

— Это ведь я виновата, да? — спросила она ужасным, мертвым голосом. — Я виновата. Ребенок умер потому, что я слишком много пила. Я должна была остановиться, должна была.

— Н-ну… — беспомощно произнесла Лидия, — конечно, пользы от этого не было…

— Лидия, дело же не в том, что не было пользы. Я убила его. Я допилась до того, что уморила его, моего ребеночка, моего бедного, бедного маленького крохотулечку!.. — Она заплакала, потом разрыдалась, вцепившись в руки Лидии; через некоторое время она заговорила снова: — Я ненавижу себя, Лидия. Я себя так ненавижу! Боже, Лидия, если бы вы знали, если бы вы только…

— Я знаю. — Лидия гладила ее по голове. — Уж я-то знаю.

— Нет, Лидия, вы не знаете, вы не можете знать. Вы же ведь сами никогда не сделали ничего подобного, ничего столь же ужасного и гадкого. Ведь правда?

— Н-ну… Я думаю, это неважно. Не так уж существенно, что я делала или чего не делала. А вы… вы сегодня видели… видели ребенка?

— Да. Да. Видела. Я держала его на руках, когда он умер. Мне казалось… что я должна для него сделать хотя бы это. Он был такой крошечный. И за всю его жизнь его никто не любил. Никто к нему не прикасался. Мне сказали, что я могу подержать его. Что его можно вынуть из инкубатора, что ему это не повредит, больше уже не повредит. Вот я и взяла его. — Слезы ручьями покатились по ее лицу, и она заговорила лихорадочно, словно стремясь как можно быстрее выговориться: — Я держала его и разговаривала с ним. Мне и вправду казалось, что, может быть, это хоть как-то ему поможет. Вопреки всему, о чем говорили врачи. Он был совсем холодненький, и я прижала его к себе. Совсем крошечный, почти как маленькая птичка. Я попросила, чтобы ему принесли одеяльце и укрыли его. Это одеяльце так долго искали! Как вы думаете, если бы его искали не так долго, это могло бы его спасти? Если бы его принесли побыстрее? Он был такой холодный. И ножки у него были холодненькие.

— Нет, мне кажется, что это ничего бы не изменило, — тихо и через силу проговорила Лидия, — к этому времени уже ничего.

— Да нет, я просто спрашиваю. Когда его вынули из инкубатора, он был такой спокойненький. Раньше он был очень беспокойный. Но, мне кажется, он не страдал. Правда ведь, а? Или вы считаете, я неправильно сделала, что взяла его из инкубатора, а? Если бы он оставался там, он, может быть, остался бы жив, как вы думаете?

— Нет, — ответила Лидия, — нет. Он бы, конечно, не выжил. Но я уверена, что он не страдал. А то, что вы его держали на руках, это хорошо. — Теперь и у нее самой на глазах были слезы. — Ему от этого, наверное, было легче. Утешало его. Я уверена, вы поступили правильно. Совершенно правильно.

— Мне показалось, что он просто заснул. Да он и вправду вначале заснул. У него просто закрылись глазки. А потом он замер и лежал тихо-тихо. Но еще дышал. Знаете, я все время надеялась, до самого конца. Даже после того, как он перестал дышать. Почему-то я даже и тогда еще надеялась. Спрашивала, просила. Заставила их совершенно точно проверить, действительно ли он умер. Стетоскоп… он казался у него на груди таким огромным. У него ведь была такая крохотная грудка. Крохотная и тоненькая. Наверное, слишком крохотная.

— Да, — с трудом выговорила Лидия. — Да, конечно. Он и весь-то был крошечный. Слишком крошечный.


Александра, виконта Хэдли, похоронили в Хартесте, его могилка с маленьким свежим надгробием резко выделялась среди потемневших от времени старых могильных камней, и от этого было как-то особенно больно.

— Оно тоже потемнеет, — сказал Александр Вирджинии, — затянется временем. Как и наше горе.

— Не хочу, чтобы затягивалось, — ответила Вирджиния.


Александр сам, один отнес в часовню маленький гробик с прикрепленным к крышке венком из белых роз. Единственной, кому было позволено присутствовать на похоронах, была Няня; Вирджиния запретила приезжать даже Бетси.

— Мы должны перестрадать это сами, одни, — прямо объяснила она матери по телефону. — Помочь никто не может.

После службы Александр тоже сам вынес гробик из часовни и отнес его к могилке, вырытой возле тисового дерева; Вирджиния видела, как он опускал гроб так мягко и нежно, будто внутри лежал живой ребенок. Она выбрала белую розу из букета, который держала в руках, ласковым движением положила ее на крышку гробика, поцеловала кончики своих пальцев и прикоснулась ими к крышке; и только тут поняла, что же чувствует человек в тот момент, когда у него сердце разбивается на части.


— Вирджиния, тебе нужна помощь, — проговорил Александр.

Они сидели за завтраком в доме на Итон-плейс, стоял холодный январский день; детей не было, их отправили надолго погостить к бабушке и дедушке в Нью-Йорк. Вирджиния с ними не справлялась, и было решено, что лучше всего вообще на время удалить их. Няня отправилась с ними вместе, но три недели спустя вернулась со сжатыми до предела губами и заявила: миссис Прэгер, похоже, воображает, будто она в состоянии сама присматривать за детьми с помощью какой-то глупой девчонки; так вот, лично для нее, Няни, в подобном доме места быть не может. Послушать ее, так дом в Бичез был не домом, а каким-то борделем. Александр ответил, что нечего сердиться, он уверен, дети будут там в полном порядке и вообще они скоро возвратятся домой, потому что Вирджинии уже намного лучше. Но, когда он говорил это, голос его звучал не очень убедительно.

Вирджиния вышла на кухню и вернулась со стаканом апельсинового сока; он спросил, нельзя ли и ему отпить пару глоточков, и Вирджиния поспешно ответила, что нет, нет, нет, она сейчас принесет ему другой стакан, и вышла снова. Александр пригубил содержимое ее стакана: в сок была добавлена изрядная доля джина.

— Нет, — возразила она, — нет, помощь мне не нужна, я справлюсь сама. Не подгоняй меня, Александр, после смерти малыша прошло всего лишь два месяца. Я справлюсь, со мной все будет в порядке.

— Я имел в виду помощь не в том, чтобы прийти в себя после его смерти. А в том, чтобы ты бросила пить.

— Только, ради бога, не надо этих разговоров. Почему все говорят со мной так, как будто я алкоголичка?

— Да потому, — прямо заявил он, — что ты и есть алкоголичка.

Вирджиния молча уставилась на него. Она понимала, что, должно быть, выглядит сейчас ужасно. Только сегодня утром она сама не смогла смотреть на собственное отражение в зеркале и отвернулась. Лицо у нее было белым и отекшим; темные волосы, хотя она недавно сделала новую прическу, потеряли блеск и казались безжизненными. Она сильно похудела, золотистые глаза ее потускнели, а вокруг них пролегли темные круги. Но все это вовсе не означало, что она алкоголичка. Абсолютно не означало.

— Не смей со мной так разговаривать. — Она попыталась возмутиться. — Я не пьяница. Может быть, я перебираю немного лишнего по вечерам. Видит Бог, мне необходимо как-то притупить все то, что я переживаю. Но я не пьяница. А сейчас извини, Александр, мне нужно подняться наверх.

— Вирджиния, — сказал он, — ты действительно алкоголичка. И если бы ты не пила непрерывно на протяжении всей беременности, то ребенок был бы сейчас жив.

— Не говори так! — воскликнула она, и это был настоящий крик боли. — Не говори! Он бы все равно не выжил, все равно! Ты лжешь, и это жестоко и подло. Я тебе запрещаю даже думать об этом!

— Вирджиния, это правда. Если ты не веришь мне, то спроси миссис Пежо. Спроси врачей в больнице. Ты убила этого ребенка, и если будешь все продолжать по-прежнему, то убьешь и себя.

— Не понимаю, — проговорила она, глядя на него в упор; лицо ее при этом приняло ледяное, каменное выражение и страшно побледнело, — откуда в тебе по отношению ко мне такая жестокость.

— Я знаю, ты мне не поверишь, — он нежно взял ее за руку, — но это оттого, что я люблю тебя. И хочу тебе помочь.

Она вдруг заплакала, гневными и яростными слезами, время от времени она хватала свой стакан и отхлебывала из него; когда он опустел, она попыталась встать и пойти наполнить его снова, но Александр вырвал стакан у нее из рук.

— Нет, — резко заявил он, — нет. Начнем прямо сейчас. И будем бороться вместе.

— Я не могу, не могу, — простонала она. — Это единственное, что у меня еще остается. Все остальные бросили меня.

Она не заметила промелькнувшего во взгляде Александра выражения глубокой и острой боли, но увидела появившуюся следом в его глазах вспышку гнева и почувствовала ожегший ее удар по лицу.

— Как ты смеешь! Сидишь тут пьяная, от тебя несет перегаром, упиваешься жалостью к себе и еще смеешь говорить, будто все тебя бросили! Это кто, мама тебя бросила? Которая звонит каждый день, умоляет, чтобы ей разрешили приехать навестить тебя? Или дети тебя бросили? Шарлотта, которая каждый день рисует для тебя картинки, чтобы мамочка быстрее поправлялась? И которая уже вся изнылась от тоски, так ей хочется к тебе сюда приехать? Скорее уж она должна чувствовать себя брошенной, Вирджиния; это было бы, по крайней мере, понятно. Или Няня тебя бросила, которая сейчас обо всех заботится и никому ни одного слова худого про тебя не сказала? Или, может быть, тебя бросила Энджи, которая покрывает тебя тут, в конторе, и делает все, чтобы постараться сохранить хотя бы несколько оставшихся клиентов? Или я тебя бросил? Разыгрываю перед всеми какие-то дурацкие игры, вру друзьям и слугам, что ты больна, когда на самом деле ты так пьяна, что на ногах иногда не стоишь, убираю за тобой блевотину, пытаюсь тебя успокаивать! Как ты смеешь говорить, будто тебя все бросили?! Это ты нас всех бросила, Вирджиния, и у тебя нет и не может быть никаких оправданий, совершенно никаких!

Она смотрела на него, внезапно успокоившись; наступила долгая, бесконечная тишина. Потом раздался голос Вирджинии:

— Думаю, какие-то оправдания у меня есть. Хотя и немного. Одно или два. И я виновата, Александр. Извини меня.