Мередит Рич - Грешки

– Почему бы это? – Алекс рассмеялся, хотя прекрасно видел, какие испепеляющие взгляды бросали на него Тори и Пенни, и знал, что поплатится за свое поведение. Остановиться он не мог: это доставляло ему огромное удовольствие. В последние годы ему приходилось слишком часто терпеть общество Картера и Пенни, он был сыт ими по горло. – Картер, на сей раз ты увяз по уши.

– Алекс хочет сказать, что тебе предстоит огромная работа, – поспешно пояснила Тори.

– Как бы не так! – Алекса охватило раздражение. – Я хотел сказать именно то, что сказал. Артур Торнтон – посмешище.

– Едва ли я соглашусь с тобой, – обиделся писатель.

– Картер, уже поздно. – Пенни улыбнулась подруге. – Мы должны отпустить няню.

– Не понимаю, какая муха тебя укусила, Алекс, – возмущенно выговаривала ему Тори, убирая со стола. – Ты вел себя грубо с беднягой Картером. Они вовсе не спешили отпустить няню. Сейчас всего половина десятого.

– Сейчас позднее, чем он думал, – многозначительно заметил Алекс, наливая себе бренди. – Выпьешь?

– Ты знаешь, что у Пенни не все гладко. Мы должны поддержать инициативу Картера…

– Не желаю поддерживать инициативу Картера.

– Ты понимаешь, о чем я. Согласна, у него мания величия, но Пенни без ума от мужа, а она моя лучшая подруга. Спрашивается: ради чего я их приглашаю? Хочу на нашем примере показать, что такое счастливая семья.

– Вот как? И что же это такое? – тихо пробормотал Алекс, но Тори услышала его.

– Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать? – Тори с грохотом поставила на стол тарелки.

– Скажи, Тори, ты счастлива?

– Конечно, странный вопрос. – Она помолчала. – А ты разве нет?

Алекс смотрел в окно на Центральный парк.

– Не знаю. Я стараюсь не думать об этом. – Он отхлебнул бренди и повернулся к жене. – Я, драматург, за семь лет не написал ни одного разумного диалога!

– Не скромничай, дорогой. В агентстве ты лучший текстовик.

– Допустим. Но ты же понимаешь, о чем я!

Тори потеряла терпение:

– Что я слышу? Ты и твои пьесы! Нельзя же, как футбольный кумир из школьной команды, всю жизнь вспоминать тот великолепный матч и свой звездный час!

Посмотри правде в глаза, дорогой. Ты теперь живешь в реальном мире.

– Что ты называешь реальным миром? Рекламу?

«Теперь я нашел кое-что получше, чем „Фэйри“ – это „новый Фэйри“?

– Да! За работу тебе платят неплохие деньги. Я тоже работаю в этом мире, и мне не нравится, что ты всегда презрительно отзываешься об этой работе. Я люблю тебя, Алекс, но ведь в драматургии ты не был Шекспиром, верно? На твоем счету всего восемь пьес, причем ни одна из них не поставлена на Бродвее, а все они вместе продержались на сцене всего четыре недели.

– Четыре месяца!

– В Йеле ты считался самым замечательным и умным драматургом. Но за его пределами? Что-то не видно ни лавровых венков, ни фейерверков.

– Значит, по-твоему, я живу прошлой славой?

– Да! Я только и слышу о том, как ты был счастлив до встречи со мной. Твои пьесы… Лидия… Джуно… И эта ваша идиллия в Париже. Я читала пьесу, над которой ты работал пару лет назад. Она о твоей жизни с этими двумя… мерзавками!

– Ты ее прочла?

– Конечно! Она ведь не была под замком! И я почувствовала, что обречена вечно конкурировать с этими двумя прекрасными призраками из твоего прошлого.

Впрочем, и настоящего тоже, потому что они и теперь не оставляют тебя в покое. Джуно пишет тебе душераздирающие письма о крушении своего брака… Лидия звонит пьяная посреди ночи и рассказывает о своих бедах…

– Ради Бога, остановись. Ведь они мои друзья.

– Они больше, чем друзья! Ты должен что-то предпринять, Алекс. Ты действительно живешь в прошлом.

А я здесь, в сегодняшнем дне, в 1982 году.

– Тори, – вздохнул он. – Я не говорю, что несчастлив с тобой. Но все остальное в моей жизни не складывается. В моей душе пустота, хотя мне тридцать два года.

Пора бы уж либо что-то сделать, либо расписаться в собственном бессилии и смириться с действительностью. Я ухожу из агентства и снова начну писать пьесы.

– Ах, дорогой! – Тори все больше раздражалась. – Если уж ты без этого не можешь, то занимайся драматургией в свободное время.

– Где оно, свободное время? У тебя на каждый вечер недели что-нибудь запланировано, а на уик-энды мы уезжаем. Я не могу писать пьесы урывками.

– Не можешь или не хочешь?

– Ладно! Не хочу. Я должен изменить свою жизнь, пока она не изменила меня.

– Какая мудрая мысль, Алекс! Запиши ее скорее, чтобы потом использовать в своей пьесе.

– Пойми, Тори. – Алекс налил себе бренди. – Мне необходимо сделать еще одну попытку, а заниматься этим вполсилы я не могу. Я ухожу из агентства. Ну что, ты со мной или против?

Глаза Тори наполнились слезами.

– Зачем так ставить вопрос? Конечно, я не против и люблю тебя. Но любишь ли ты меня, Алекс?

– Да.

И сам не зная, так ли это, он решил не копаться в себе. Тори его любит и старается, чтобы все было хорошо. Но стоит ему собраться с духом, Тори настаивает на своем, желая, чтобы все в ее жизни, в том числе и Алекс, подчинялось ее воле.

Он еще не встречал никого, кто так боялся бы всего незнакомого, как его жена. Тори хотела, чтобы муж продолжал работать в агентстве, в известном и привычном для нее мире. Его занятия драматургией привнесли бы в ее жизнь нечто неведомое, не поддающееся контролю.

Поэтому Тори отвергала их.

До сегодняшнего вечера Алекс не сознавал, как жена ревнует его к Джуно и Лидии. Да, у нее есть для этого основания: он никогда не испытывал к жене таких чувств, как к ним. Ситуация напоминала предвыборную политическую кампанию, когда два кандидата от либеральной партии не могут договориться между собой, а кандидат от консерваторов – тут как тут! – проникает в свободное пространство и выигрывает.

Салли Эвери тоже вписалась в это. Ее смерть напугала Алекса так сильно, что он искал спасения в знакомом мире, предлагаемом ему Тори. В таком же мире он вырос, и ему не составило труда вернуться в него. Он понимал Тори. Если жизнь пугает, лучше всего искать убежище в знакомом месте.

Алекс услышал, как загудела посудомоечная машина. На пороге кухни появилась Тори:

– Я ложусь спать. Ты идешь?

– Скоро.

– Надеюсь, ты не собираешься предаваться воспоминаниям о прошлом?

– Нет. Я немного почитаю.

Алекс взял из бронзовой шкатулки на кофейном столике «джойнт» и вышел на террасу. Стояло бабье лето.

Легкий ветерок загасил первую спичку, он зажег вторую, глубоко затянулся, задержал дым в легких, потом выдохнул его, и дымок поплыл в воздухе.

Джуно и Лидия. Алекс попытался воскресить их образы в пьесе, которую нашла Тори. Он начал писать ее вскоре после того, как Джуно приезжала в Нью-Йорк с рок-группой. Пьеса не получалась, поскольку Алекс так и не рискнул дать определение своим чувствам к главным персонажам.

Ему хотелось, чтобы его семейная жизнь сложилась. Родители Алекса развелись давно, и в детстве это омрачало его жизнь. Теперь развод стал обычным явлением, особенно среди его друзей. Тим Коркоран женился в третий раз. Джуно и Шел разошлись. Лидии и Стефану пора было сделать то же самое. Недавно расстались Джон и Розмари Кинсолвинг. А он-то чем лучше остальных?

Надо уметь настоять на своем. Если Тори примет такую позицию, их брак не рухнет. Если же нет…

Алекс щелчком сбросил жука и наблюдал за двумя машинами, несущимися наперегонки по Парк-драйв.

Потом вернулся в комнату.

За неделю до Дня благодарения Алекс ушел из агентства и съехал с квартиры. Этому предшествовала бурная сцена с Тори. Она плакала и умоляла его остаться.

Но когда речь зашла об уступках, Тори не пожелала пойти на компромисс. Она не захотела смириться с тем, что муж решил отказаться от той жизни, которую она для него – вернее, для них обоих – создала.

Он снял комнату под самой крышей на Гринвич-стрит.

Тори подала на развод, к ужасу родителей и большинства друзей. Алекс не предъявил никаких имущественных претензий, добровольно оставив Тори квартиру, мебель, картины, ранчо в Колорадо и летний коттедж в Хемптоне.

Он снова сел за пишущую машинку. Находясь первые недели в удрученном состоянии, Алекс начал подумывать, не совершил ли ужасную ошибку. Может, он переоценил свой талант, ради которого отказался от «идеального» брака и работы.

Потом к нему вернулась работоспособность. Он начал новую пьесу – «Растения», кстати, настолько смешную, что Алекс нередко давился от смеха, сидя за машинкой.

Его светские контакты тоже постепенно возрождались. Он начал встречаться со старыми друзьями и заводить новых. Теперь Алекс был вполне доволен жизнью, но разрыв с женой оставил у него чувство вины Он не жалел о случившемся, но ему не хватало дружбы Тори.

Однажды вечером, месяца через четыре после развода, Алекс позвонил ей, чтобы пригласить в кафе, но она бросила трубку.

Через неделю после этого Алекс как-то засиделся допоздна над третьим вариантом первого акта. Зазвонил телефон.

– Алекс? Это Джуно. – В ее голосе, несмотря на помехи, Алекс уловил тревогу. – Случилось нечто ужасное.

Вереница припаркованных лимузинов заполнила вымощенный булыжником двор и вытянулась вдоль длинной подъездной аллеи. Собравшиеся возле машин шоферы поджидали хозяев и тихо беседовали. Кое-кто из них читал газету, опершись на капот надраенной машины, Светило яркое весеннее солнце.

Между тем господа в глубоком трауре собрались на южной лужайке перед замком Мурдуа.

– Себастьян , рад тебя видеть. – Мишель Жюльен пожал руку претенденту на трон давно не существующей монархии.

– Мишель.

Мэриэл… при каких ужасных обстоятельствах нам пришлось встретиться! Я всего месяц назад видел Стефана в «Режанс». Он отлично выглядел.

Сколько ему лет?

– Пятьдесят один.

Мужчины покачали головами, потрясенные столь внезапной кончиной одного из своих сверстников.

– Какая трагедия для бедняжки Лидии! – промолвила Мэриэл, – Они были в постели, когда у Стефана случился сердечный приступ. И через мгновение…

Себастьян вздохнул:

– Ужасно!

– Она держится молодцом, – заметил Мишель.

Во время отпевания Джуно и Алекс стояли рядом.

Стефана похоронили на фамильном кладбище графов де ла Рот, на высоком берегу Луары. С Лидией были трое ее детей. Десятилетняя Александра и девятилетняя Индия держали головы так же высоко, как их мать. Пятилетний Форест, новый граф де ла Рош, с любопытством разглядывал людей, окруживших усыпанный цветами гроб Служба шла на французском языке, и Джуно, не вслушиваясь, внимательно наблюдала за Лидией. В выражении лица подруги она заметила какое-то особое даже для таких обстоятельств напряжение.

После того как гроб опустили в землю, все вернулись на южную лужайку и, по очереди подходя к Лидии, выражали соболезнования.

К вечеру в замке остались только Жюльены, родители Лидии, Алекс и Джуно.

После ужина Лидия уложила детей и долго оставалась с ними. Поджидая ее, все собрались у камина в кабинете Стефана, тихо разговаривали и пили коньяк.

Мать Лидии поднялась с кресла и обняла дочь.

– Мы очень устали, дорогая. Смена поясов, потом ужасная церемония… Мы с твоим отцом идем спать.

Советую и тебе лечь пораньше.

– Хорошо, мама. Доброй ночи. Спасибо вам за все, – Она поцеловала родителей.

– Налить тебе коньяку, Лидия? – спросил Мишель Жюльен.

– Да. – Она со вздохом опустилась на низкий диван.

– У тебя измученный вид, – заметила Мэриэл. – Может, ляжешь?

– Ничего. Пока в крови адреналин, я со всем справлюсь. Наверное, это нормально. – Она обвела взглядом друзей. – Слава Богу, что все вы здесь, со мной. Джуно… Алекс… я еще не успела с вами поздороваться.

– О, Лидия, как печально! Представляю себе твой шок… Ведь ты была рядом со Стефаном, когда он…

Лидия покачала головой, и Джуно снова заметила странное напряжение в ее взгляде, – На самом деле все было совсем не так… Это вариант для газетчиков. Однако правду следует сохранить в тайне… ради детей… и ради памяти Стефана тоже. – Она взяла сигарету, и Алекс поднес ей спичку. – То, что я расскажу, не должно выйти за пределы этой комнаты.

Лидия откинулась на спинку дивана и глубоко затянулась.

– Вы, наверное, помните, как однажды мы со Стефаном чуть не разошлись, но потом помирились и устроили себе второй медовый месяц в Новой Каледонии?

Именно там я забеременела Форестом. Несколько месяцев после нашего возвращения все шло хорошо. Стефан очень старался.

Потом муж утратил ко мне интерес, но я не придала этому особого значения: так бывало при каждой моей беременности. Стефан активно занимался бизнесом и проводил много времени с Марком Хиггинсом, своим тогдашним секретарем.