— Бомба, не бомба… Для тебя это увлечение, а кто-то может ведь и всерьёз принять.

— Кто? Охлобыстин? Маркова?

— Студенты, например, аспиранты. Даже скорее аспирантки.

— Арсений Ильич! Вы что считаете, что я студентам это преподаю?

— Не считаю. Просто предупреждаю о том, что кроме нас с тобой и наших коллег есть ещё люди, которые могут это понять превратно. Помнишь дело мусульманской диаспоры? Когда студенты и преподаватели мусульманский кружок организовали.

— Да это совсем другое. Вы делаете из мухи слона, Арсений Ильич. Не знаю, что уж там Маркова вам наговорила…

— Маркова, кстати, ничего особенного не сказала. Она к тебе очень хорошо относится. Это я сам тебя хорошо знаю. Что ты человек увлекающийся. Но тебе ещё рано прослывать на факультете чудаком. Тебе ещё докторскую защищать. А там займёшь моё место — тогда чуди себе, хоть и тоже с оглядкой.

— Я на ваше место не претендую, — брякнул Шажков.

— А я и не отдам, — неожиданно сверкнул глазами профессор Климов.

— Прошу прощения, если что не так сказал.

— Прощаю, — махнул рукой Климов, — но ты всё-таки скажи, аспирантке Окладниковой задурил голову?

— В каком смысле?

— Религией твоей.

— А-а, — у Шажкова отлегло от сердца, — ну, ей голову не задуришь! Она крепкий орешек.

— То-то. Ладно. Считаю, что воспитательную работу я с тобой провёл.

— Разрешите идти, Арсений Ильич? — по-военному отчеканил Шажков.

— Следуйте по установленному маршруту, как говаривал проректор Клопов. Был у нас такой генерал в отставке, — ухмыльнулся Климов, — давай, иди, занимайся Чубаренко. И если за дверью студенты ещё стоят, зови.

Соискатель Чубаренко Виктор Павлович, который прилетел из Тюмени защищать кандидатскую диссертацию, написанную для него Шажковым, оказался невысокого роста, полным белобрысым дядькой с пшеничного цвета усами и глазами слегка на выкате, ненамного старше Валентина. По месту работы он был заместителем генерального директора какого-то нефтегазового проектного (а может, исследовательского) института, но основной бизнес, как уточнил Климов, у него был в торговле нефтепродуктами. Кроме того (и естественно) он был депутатом местного законодательного органа и, видимо, в дальнейшем собирался делать политическую карьеру, иначе зачем же ему нужна была учёная степень по политическим наукам. С ним прилетела высокая, очень красивая женщина по имени Карина, жена, и пожилой интеллигентный мужчина, в противоположность, скромный, маленький, согнутый как вопросительный знак, но с острыми и живыми глазами — профессор одного из местных вузов Марк Наумович Крейн.

Шажков поехал в аэропорт встречать, хотя по телефону Виктор Павлович Чубаренко просил этого не делать. Но профессор Климов настоял, имея ввиду дальнейшее развитие контактов с целью, может быть, получить пару заказов на НИР для кафедры.

Чубаренко вышел в зал прилета первым, повернулся всем телом сначала вправо, потом влево, увидел Валентина, стоявшего с табличкой «ЧУБАРЕНКО», и в лёгкую развалку с улыбкой направился к нему. Сопровождающие отстали, тактично ожидая, когда закончатся первые рукопожатия и будут сказаны все положенные комплиментарные фразы. Рука Валентина на мгновение утонула в мягкой, но сильной руке Чубаренко, Шажков увидел близко его расслабленное полное лицо, оценил открытую улыбку, почувствовал запах дорогого коньяка и одеколона, заметил крупную цепочку белого металла в распахнутом вороте рубашки и почему-то сразу почувствовал себя комфортно. Чем-то этот человек располагал к себе.

Потом подошла красивая жена и подала неожиданно холодную и влажную руку (волнуется, подумал Валентин), а затем маленький профессор с крепким рукопожатием и коротким острым взглядом, в котором сквозило любопытство и одновременно пряталась доброжелательная ухмылка, насмешка — над ситуацией и над собой: вот, мол, яку гарну пару мне выдалось сопровождать.

В машине Чубаренко с интересом пощупал жесткий пластик «торпеды».

«Он, наверное, в такой машине и не сидел. Только в „мерседесе“», — подумал Шажков.

— Был у меня «фордик», два года, между прочим, не ломался, — как бы услышав его, произнёс Чубаренко. — Потом сдал я его и сразу перешёл на «порш». Дрянь оказался: жёсткий и не для наших дорог. Помнишь «порш», Кариша?

— Помню, я тебя уговорила его продать.

— Да. Ну а потом стал пробовать разные машины, одну за другой. В конце концов пришлось остановиться всё-таки на «мерсе» («Как в воду глядел», — подумал Шажков), стандарт есть стандарт, никуда от него не деться. Ну и джип для охоты, естественно.

Они миновали памятник защитникам города и въехали на Московский проспект. Чубаренко с интересом смотрел в окно и комментировал: «Да, Питер изменился, изменился. Вот что значит питерская команда. Эх, если бы Путина тюменские сменили! Представляешь, Кариша, какую кашу мы б тогда сварили?»

— Не надейся, Витя, — подал голос профессор Крейн с заднего сидения, — питерских сменят питерские. Даю им ещё двенадцать лет у власти. Так что переезжай в Петербург.

— Не в обиду Валентину Ивановичу: я в Питере сдохну, в этом гнилом климате. Так что — без меня.

— Насчёт климата и спорить нечего, — ответил Шажков, — Пётр что-то напутал с местоположением. Но в остальном получилось неплохо.

— Узнаю питерских. Правильно, не давай родину в обиду. Тюменские тоже такие, правда, Кариш? Хоть ты и из Сургута, но будем считать, что наша.

— А я, между прочим, первый раз в Петербурге, — сказала Карина.

— Да, Валентин Иванович, — Чубаренко, насколько смог, всем телом повернулся к Шажкову, — пока я тренируюсь, у Карины будет, так сказать, культурная программа. Только больше не хлопочите: я сам всё сделаю. Привык на самообеспечении. Я из дома в семнадцать лет ушёл, чтобы ни от кого не зависеть.

Так, слово за слово, проехали Московский и выехали по узкому Гривцову переулку на Мойку. Шажков специально поехал медленно — сам любовался открывшимся видом на Исаакий и других приглашал.

— А, Кариша? — восхищённо двинул головой Чубаренко, — красота, кто понимает! Этот бы собор да на годик-другой в аренду взять!

Прощались в прохладном холле гостиницы «Астория».

— Мы очень польщены, что Арсений Ильич сам лично нас навестит, — говорил Чубаренко.

— Профессор Климов — это авторитет, — подтверждал Крейн, — он стоял у истоков отечественной политологии. Наконец-то появилась возможность познакомиться.

— Только уж, пожалуйста, завтра без машины, — улыбаясь и протягивая руку, сказал Чубаренко, — поработаем и отдохнем, как положено.

Встретиться договорились в 10 часов утра.

День занимался тёплый, солнечный. Валентин, ожидая профессора Климова перед входом в гостиницу, рассеянно наблюдал за тем, как рассаживались в высокие автобусы группы иностранных туристов, и думал о Лене Окладниковой. Она уже два дня как уехала к себе домой в Боровичи помочь матери по саду-огороду. На расстоянии страсть в Вале притихла, и теперь ощущалась только нежность и крепло новое чувство спокойной и светлой уверенности в будущем. Шажков не форсировал развитие отношений с Леной. Что-то подсказывало ему, что он не всё ещё завершил в этой до-лениной грешной жизни. Он рассчитывался с прошлым и одновременно собирал силы, чтобы разорвать свой холостяцкий кокон и выйти наружу новым, очистившимся, готовым встать у руля семейного корабля.

Иногда его, впрочем, посещало беспокойство, не химера ли всё это. Что связывает его с этой тоненькой, но очень твердой в чём-то своём девчонкой с бесстрастным лицом, блуждающей, сводящей с ума улыбкой, и неповторимым, зовущим голосом? Куда зовёт? Античные сирены нежнейшими голосами заманивали мореплавателей на скалы, и те погибали, усеивая берег костями. Но Одиссей, как известно, не поддался искушению, проплыл мимо. И что же? Сирены бросились в море и превратились в утёсы.

— Этого ты хочешь? — спрашивал он себя, — чтобы она «превратилась в утёс»? Не хочешь. А что ж тогда? А вот что: ты боишься не справиться. Боишься, что она своей цельностью перешибёт твою мелкотравчатость, разворошит как кучу опавших листьев… И не будет тебя.

— Не получится, — отвечал он сам себе, — я сохранюсь, я буду бороться.

— Ну так сломаешь её, как игрушку, борец!

— Есть ещё вариант: слиться, стать единым существом.

— С твоим-то эгоизмом?

— Ну, если дело только в эгоизме, то уже лучше, — думал Валентин с облегчением. — Есть цель, найдём и средства.

Профессор Климов появился неожиданно и словами: «Привет, чего стоишь? Пошли, пошли!» вывел Шажкова из глубокого раздумья. Они поднялись в роскошном, украшенном в стиле арт-нуво лифте и постучали в дверь номера. Какое-то время за дверью шуршали и звякали, потом на пороге появился соискатель Чубаренко в белоснежной футболке и голубых спортивных штанах, спущенных под живот.

— Здравствуйте, проходите, располагайтесь, — улыбаясь, произнёс он, попятившись назад. — Сейчас я Марку Наумовичу позвоню.

Климов и Шажков прошли в изящную гостиную с высоким окном, выходившим на площадь и Мариинской дворец. Климов немного помедлил, но, видя, что Чубаренко звонит по мобильному телефону, дал Шажкову знак садиться и сам сел в кресло у окна.

— Сейчас, сейчас, Марк Наумович придёт, — меряя шагами комнату, повторял Чубаренко, — а вот и он.

Вошёл профессор Крейн в костюме и при галстуке.

— Разрешите представить (Климов и Шажков встали): профессор Марк Наумович Крейн, мой друг и коллега. А я — ваш покорный слуга Виктор Павлович Чубаренко.

Выдыхая лёгкий запах алкоголя, он протянул полную руку сначала Климову, потом Шажкову. Крейн стоял поодаль и выжидал, когда ему подать руку Климову. Наконец рукопожатие состоялось и все расселись вокруг журнального стола.

— Как провели вчерашний вечер? — с интересом спросил Климов.

— Отлично провели, — живо отреагировал Чубаренко, — погуляли у Невы, а потом, как и положено, отметили приезд в ресторане «Гоголь», здесь недалеко.

— Знаю, недавно открылся. Хороший ресторан.

— Отличный. Мы там, кроме всего, корюшки отведали.

— Корюшки? В ресторане?

— А что, по специальному рецепту. Мне и Карине понравилось. Под водочку как идёт! Что же, в Питер приехать и корюшки не попробовать?

— С лотков-то уже не продают, — умно поблёскивая глазами, вставил профессор Крейн.

— А, тогда всё правильно, — одобрил Климов, откинувшись на спинку кресла. — Ну-с, приступим к делу?

— Да, да, конечно, — подобрался в своём кресле Чубаренко, — вот, я принёс бумаги распечатанные, которые вы мне по электронной почте присылали.

— Хорошо, к бумагам мы ещё вернёмся, — профессор Климов на глазах превращался из добродушного дядюшки в уверенного в своей силе и в своём авторитете руководителя. Шажкова всегда восхищали такие превращения шефа. Сильное впечатление это произвело и на присутствующих. Чубаренко напрягся и замер. Крейн наклонил голову в полуулыбке и не скрывал восхищённого взгляда. Шажков знал, что шеф всё видит и контролирует. Он никогда не переигрывал.

— Хорошо, — повторил Климов, — сначала я хочу спросить вас вот что: привезли ли вы костюм?

— Конечно, — облегчённо выдохнул Чубаренко, — в шкафу в спальне висит.

— Надо сейчас надеть.

— Иди, Витя, надевай, — укоризненно посмотрев на соискателя, сказал профессор Крейн.

— Айн момент, — Чубаренко одним мощным движением вытолкнул себя из низкого кресла и быстро удалился в соседнюю комнату.

— У него все, что нужно, есть, и готовился он, — обратился Крейн к Климову и Шажкову, — Просто волнуется, знаете, как это бывает.

— Знаем, — уверенно подтвердил Климов, — сами волновались, да, Валентин Иванович?

Через некоторое время Чубаренко солидно вышел из спальни в добротной серой двойке, заслужив поощрительную улыбку Климова.

— А галстук? — покачал головой профессор Крейн.

— А что, нужен?

— Я ведь тебе говорил.

— Не вопрос, купим.

— Не суетись, я тебе свой дам, — сказал Крейн.

— Не надо. Купим галстук. Если с галстуком, то нормальный будет вид? — обратился Чубаренко к Шажкову.

— Отличный, — ответил Шажков.

— Погоди, отличный-то отличный, но не совсем, — задумчиво произнес профессор Климов. — Так, часы «Ролекс» — снять, запонки с бриллиантами — снять. Там на рукавах ещё пуговки должны быть, на них застегнуть можно.

Он встал и подошёл вплотную к Чубаренко: «Ещё цепь. Белое золото или платина?»

— Золото, — растерянно произнёс соискатель.