Вечером (предварительно позвонив) к Валентину домой явился Алексей Брик собственной персоной. Принес гитару, сумку и ещё фотографии и диск с аудиозаписью прошедшего концерта, над которой поколдовали его спецы по звуку. Целый час поднимал Валентину настроение разговорами о развитии успеха и в перспективе о выпуске студийного альбома. Когда Брик ушёл, Шажков поставил диск, открыл банку джин-тоника и без особых ожиданий лёг на диван слушать. То, что он услышал, однако, привело его в радостное замешательство.

Знакомые песни звучали свежо и мощно, сведение инструментов оказалось лучше, чем он ожидал, импровизации звучали вообще хорошо, особенно, как ни странно, сакс Разгуляева — вот что значит опыт. Про Пташку и говорить нечего — сила и индивидуальность налицо.

— Что ж за жизнь-то такая сволочная, — в сердцах подумалось Валентину, — творить, что ли, только через алкоголь получается? А без него — никак?

Прослушав концерт, Шажков почувствовал, что успокаивается и становится способным смотреть на последние события как бы сверху, замечая, что между тем, что было, и тем, что будет, появилась некая граница, и он находится как бы на водоразделе. Реки прежних страстей текли в свои моря там, за спиной, а впереди сквозь туман проглядывали зыбкие контуры чего-то нового, очень близкого и притягательного, но плохо различимого, как сквозь запотевшее стекло.

Шажков, почувствовав прилив энергии, надел парадную футболку, кроссовки и, невзирая на поздний час, вышел на улицу. В нос ударил пьянящий морской воздух, смешанный со знакомыми с детства запахами гудрона и бензина и приправленный терпким ароматом молодой листвы, исходившим от лип, рядком стоявших вдоль тротуара. Типичный петербургский весенний коктейль. Он вышел на набережную, утопавшую в рассеянном ночным свете, как в молоке, пересёк влажную мостовую, пропустив несколько шумных легковых автомобилей, заезжавших на мост, и пошёл вдоль воды к Стрелке. Было уже за полночь, но сумеречный свет путал карты, давал надежду на то, что впереди целый вечер, хотя метро уже закрылось и скоро должны были развести мосты. Вдоль набережной туда-сюда передвигались группки людей, поджидавших начала разводки.

Валя облокотился на холодную гранитную стенку и долго смотрел в воду. Прыгающие синусоиды отражавшихся огней были столь же зыбкими, как и контуры будущего. Шажков вдруг почувствовал острую потребность обратиться к Лене. Немедленно, открыто, с нежностью и покаянием.

Он достал мобильный телефон и не задумываясь набрал: «Я тебя люблю». Таких откровений, да ещё в письменном виде, Валентин не позволял себе с юности, поэтому с некоторым волнением нажал на кнопку «отправить».

Ответ пришёл через несколько секунд: «Я тоже люблю и скучаю».

— Ты не спишь? — удивлённо нащёлкал Валя.

— Думаю о тебе, — получил он ответ.

У Шажкова забилось сердце. Он знал: за честной простотой этих слов, скрывается такое мощное и безоглядное чувство, что Лену хотелось прикрыть и защитить даже от неё самой, не говоря уж о Шажкове и тем более об окружающем мире. Вот где нужен мужчина! Вот его функция — защитить женскую любовь, потому что женская любовь по природе своей беззащитна.

Он набил: «Жду, целую».

В ответ получил: «Уже скоро. Твоя Лена».

«Так, а сколько осталось? — задумался Валентин. — Неделя! Пора, пора. Нужно привести себя в порядок и всё подготовить к новой жизни».

Валентин дошёл до Стрелки, увидел там гуляющий народ, десяток туристических автобусов с иностранцами и решил не ждать с общей тусовкой разводки мостов, а дворами идти домой. «Дворами» — это через Менделеевскую и Биржевую линии, потом по Биржевому и Тучкову переулкам на Средний проспект, с которого повернуть на 4-ю линию и далее через арку в тесноватый двор к подъезду № 2, третий этаж, без лифта.

Валентин в первый раз за четыре дня уснул без мучений и угрызений совести. Проснувшись, стал обдумывать план. Впрочем, план — это громко сказано. Получились всего два пункта:

1. Подготовка к исповеди, исповедь и, если будет благословление — то причащение.

2. Приведение в порядок квартиры и её подготовка к «семейной» жизни.

С первым пунктом тянуть было нельзя. Валентин решил, что никаких компромиссов больше не будет. Он решил начать поститься немедленно и, чтобы не сорваться, в этот день вообще ничего не ел. Отчитал две пары лекций заочникам, сел в машину и поехал в район, где жила Окладникова.

Войдя в церковь и миновав притвор, Шажков сразу увидел отца Владимира, сидевшего на лавке у окна, волосы зачёсаны назад и собраны в хвостик. В руке чашка с чаем. Прихожан не было.

— Закрыто, в пять часов приходите, — услышал он неприветливый женский голос от прилавка с иконами.

— Прошу прощения, — твёрдо сказал Валентин, — я к отцу Владимиру, мне только спросить. Отец Владимир, — Валентин повернулся к священнику, — можно у вас спросить?

— Одну минутку, — ответил священник, бросив короткий взгляд снизу вверх на Шажкова. Он аккуратно поставил чайную чашку на деревянный подоконник, встал и, оправляя рясу, подошел к нему: «Слушаю вас. Пожалуйста, о чём вы хотели спросить?» Вблизи он показался Валентину совсем молодым, со свежим ещё и простым (но не простецким) лицом. Только залысины да длинные тонкие волосы с секущимися концами, выбивавшиеся из-под медицинской резинки, державшей хвостик, и негустая рыжеватая борода делали его старше.

Шажков объяснил.

Священник слушал, опустив голову, потом поднял глаза: «Я вас помню. Хорошо, что пришли. Вы сегодня готовы исповедаться?»

— Сегодня не готов. В субботу можно?

— Отчего ж нельзя. Мы оба люди заинтересованные, так как у нас с вами общий враг — сатана. Приходите в субботу в половине пятого, и мы поговорим. Потом на службе побудете. А в воскресенье придёте на литургию, только обязательно нужно это сделать. Хорошо?

— Хорошо. Я обязательно приду. Я причаститься хочу.

Отец Владимир помолчал, ещё ниже опустив голову.

«Сейчас скажет, что не достоин ещё», — с секундным отчаянием подумал Шажков. Отец Владимир, будто почувствовав Валино отчаяние, тронул его за локоть и спокойным голосом сказал: «Хотите — значит причаститесь. Только не относитесь к этому как к обязанности». Сказано было очень буднично, но Шажкову в его словах послышалось пение херувимов.

— Что вы, какая обязанность! — выпалил Валентин. — Я так этого хочу, сил больше нет.

— Ну, хорошо. Готовьтесь. Вы всё знаете, как я помню. Про молитвенное правило не забывайте, и да поможет вам Господь.

У Валентина перехватило дыханье. Строгий наказ умного человека, осенённого авторитетом небесной власти — это то, оказывается, чего ему не хватало. «Вот ведь, кажется, взрослый человек, а без „отцовского“ наставления никак», — подумал он, выходя из церкви.

Дома достал лист бумаги, карандаш и стал составлять список грехов. На компьютере делать этого не хотелось. Больно уж вопиюще смотрелись бы собственные грехи на экране монитора, набранные в «Word»-e.

Список получился длинным, совсем не таким, с которым он шёл в первый раз (тот и вспоминать теперь смешно). Заколебался Валентин только один раз: по поводу телесных грехов. Но, покопавшись в интернете, нашёл необходимые слова, которые и суть выражали недвусмысленно, и хоть немного, но щадили исповедующегося. Закончив, Шажков перечитал собственные грехи, и его охватило волнение, смешанное со стыдом. Когда составлял список, Валентин сознательно абстрагировался от его содержания. Он поставил себе задачу и считал важным выполнить её честно и до конца. Но, покончив с формальной стороной и обратившись к смыслу, Валя понял, что произнести вслух написанное будет трудно. Даже не потому, что стыдно за содеянное, хотя и стыдно тоже. И грехами своими вряд ли он удивит: грехи, в основном, обычные, какие, наверное, есть у многих. Может, только не в такой концентрации. Но одно дело знать про себя гадкое и даже написать на бумаге, другое — сказать словами. Очень трудно сказать, ничего не приукрашивая и не скрывая. И не оправдываясь при этом. Зато уж, если пересилишь гордыню, если произнесёшь это вслух, то это будет как переход в другую реальность. Валентин представлял этот момент очень явственно и всегда с волнением.

Ещё недавно Шажкову казалось, что он уже прошёл определённый духовный путь, пусть и небольшой. Два месяца назад он впервые вошёл в церковь не как зевака, но как прихожанин, пусть и неопытный. Испытывал потребность в чтении духовной литературы. Чем больше читал, тем более проникался честной бескомпромиссностью святых праведников, которая пугала его, восхищала, и притягивала одновременно. Они срывали все покровы, обнажая человеческие грехи и слабости. Они знали об этом не понаслышке, ибо прошли свой духовный путь, и требовали того же от нас. Они показывали собственным примером, как можно подняться над собой, как сложно бороться с грехами, как эта борьба идёт каждый день, каждый час, каждую минуту, и как редко мы становимся в ней победителями. Но каждая победа, даже самая маленькая, придаёт нам силы и приближает нас к Богу. Шажков чувствовал себя стоящим перед открытой дверью. Оттуда на него смотрели святые Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Если переступить порог, войти в эту дверь, то обратно уже нельзя будет, всё нужно будет изменить, всё в собственной жизни перекроить и себя переделать, начав жить заново. Шажков с одной стороны стремился туда, но, не чувствуя себя готовым, одновременно отталкивался, отбрыкивался ногами и руками. Можно ли найти компромисс?

— Нельзя, — говорил ему Крестьянкин.

— Нельзя, но человек слаб, — покачивая мудрой головой, говорил протоирей Шмеман, и продолжал: — Жить надо безбоязненно, потому что Господь подает нам некую фору. Он прекрасно знает, что мы не можем не грешить, что по своей падшести мы обязательно согрешим в том или в другом. Но Он нас любит не за то, что мы праведные, а за то, что мы есть.

Эта простая мысль известного богослова придавала Валентину силы и грела душу, когда он был в разладе с собой и терял веру в собственные силы.

Шажков неделю назад выписал эту цитату на лист бумаги и повесил сбоку от письменного стола. Сейчас, однако, сидя над списком собственных грехов, он не поворачивал голову в ту сторону. Не мог он читать такое в собственное оправдание — это было невыносимо. Мысли путались, Шажков собирал их и снова терял. В конце концов подумалось ему, что никакого духовного пути нет ещё у него, что всё только в мечтах и в сознании, что в лучшем случае всё только начинается, а в худшем — и не начнётся никогда.

Все три дня перед исповедью Шажков молился утром и вечером по молитвослову. На это уходило в общей сложности полчаса, и Валентин делал это без напряга, даже с удовольствием. И в то же время в глубине его сознания предательски шевелилось понимание того, что это ненадолго, что молитвенное правило можно (а в условиях вечного цейтнота и нужно) урезать, и что это будет сделано сразу же после причастия.

Но сосредоточение и духовное напряжение сделали своё дело. Шажков пошёл на исповедь подтянутый и целеустремлённый. Волнения почти не было, но было страстное желание освобождения.

Он перечислял грехи в ухо наклонившемуся отцу Владимиру, как гвозди вбивал. В нём как будто открылся вентиль и выпускал пар, который шёл со свистом, заставляя думать об опасности. Когда Валентин закончил, сказав: «всё», ему показалось, что отец Владимир вздохнул с облегчением.

— Вы все грехи перечислили? — спросил священник.

— Да, я старался, как мог, полно.

— И вы твердо намерены не повторять их больше?

— Да, я бы не хотел повторять.

— Если исповедоваться с намерением повторять, то это не исповедь получится, а отчет о проделанной работе.

— Нет, нет. Ни в коем случае.

Священник ничего не ответил, как будто ожидая, скажет ли что-нибудь ещё Шажков.

— Отец Владимир, — воспользовавшись паузой, обратился к нему Валентин, — наложите, пожалуйста, на меня епитимью. Очень вас прошу.

— Как ваше имя? — спросил Отец Владимир.

— Валентин.

Священник молча накрыл его голову епитрахилью (будто ставни закрыл), и Шажков услышал, как он тихим голосом читал разрешительную молитву, почувствовал через ткань лёгкие прикосновения руки, перекрестившей его. Тут же ставни открылись, и он вновь увидел свет. Перед ним на амвоне лежали Библия и крест. Он по очереди поцеловал их, потом, сложив руки лодочкой, принял руку Отца Владимира и приложился к ней.

Выпрямившись, Шажков посмотрел на отца Владимира и неожиданно — в первый раз — встретился с ним глазами.

— Епитимью я не накладываю, — сказал священник, — но сегодня телевизор не включайте. По возможности не разговаривайте много. Побудьте с Богом и с собой, чистым. Подумайте о Христе, Господе нашем. Не о религии, не о духовности, а о самом Иисусе Христе. Завтра можно не исповедоваться. Приходите на литургию и на причастие.