3

Плотные тяжёлые облака волнами уходили к линии горизонта, которая казалась прочерченной по линейке острым карандашом. Ниже горизонта — невыразительная серая поверхность Финского залива. Далёкую перспективу впереди замыкал серповидный изгиб береговой линии с белыми пятнышками зданий, расположенных на берегу где-то в районе Сестрорецкого курорта. Справа вдалеке из серой воды вырастали еле заметные контуры строений, дымовых труб и гидротехнических сооружений Кронштадта. Отчетливо виднелся напёрсточек Кронштадского собора.

На переднем плане — россыпи больших и малых камней на песке и в мелкой воде с пучками чёрных водорослей, живописно разложенных вдоль кромки берега. Холодно и безветренно. Кажется, что ещё чуть-чуть, и подморозит.

Шажков и Окладникова уже больше часа шли по пустынному берегу в направлении города. Они приехали в Репино по нижнему шоссе, подъехали к кафе «Дилижан» и обнаружили его закрытым с забитыми окнами. Не то чтобы Валентин сильно расстроился по этому поводу. Ему не хотелось ни с кем встречаться, даже с Ваграмом, который стал бы отвешивать шумные (и совершенно искренние) комплименты Лене, а потом втянул бы Валю в философские беседы, суть которых сводилась к тому, как хорошо быть хозяином своей судьбы.

Они проехали дальше в Комарово, где Валентин припарковал машину на съезде к заливу и предложил Лене прогуляться обратно до Репино и возвратиться потом к месту парковки на рейсовом автобусе. Несмотря на необычность предложения, Лена не возразила, и, бросив автомобиль, они вышли на холодный пляж и пошли по плотному песку вдоль самой воды: она — натянув на брови шерстяную шапочку и прикрыв рот шарфом, а он — плотно обмотав вокруг шеи почти не греющее кашне.

Валя с Леной приехали в Репино спасать свою любовь. После памятной сцены, казавшейся теперь, по прошествии недели, сюрреалистической и почти нереальной, Лена уехала к себе, и они с Валентином сутки не общались, переживая случившееся и пытаясь привести себя в порядок. Шажков чувствовал опустошение и острую потребность начать всё снова. Он, казалось, до дна выдавил из себя гадость и злость и почти потушил мучившую его маниакальную подозрительность. Сказать, что он чувствовал и переживал свою вину за случившееся — значит ничего не сказать. Когда он приехал к Лене просить прощения, чисто выбритый, в белой рубашке, как перед свадьбой или перед смертью, он стоял против неё и не мог выговорить ни слова. В левой половине груди разливалась томящая слабость, горло саднило, как при начинающейся ангине, а рот связало колючей сухостью. Как только он, чуть не разжевав собственный язык, попытался начать оправдательную речь, его пробил кишечный спазм.

Вид у Шажкова в тот момент, наверное, был жалкий до омерзения, так как у Лены на измученном лице вдруг появилось отражение испуга, и она, быстро шагнув вперёд, обняла Валю и замерла, уткнулась головой ему в плечо.

Чтобы хоть как-то развеять тяжёлые мысли, Шажков предложил Лене съездить в Репино, погулять у залива, может быть, пообедать у Ваграма, заведение которого — кафе «Дилижан» — они почти каждый день посещали в свой памятный июльский honeymoon.

— Я могу Тертерьянцам позвонить, — тут же предложила Лена.

— Не надо, — ответил Валентин, — давай без Тертерьянцев. Вообще без никого хочется. Может быть, и к Ваграму не стоит заходить.

— Хорошо, как ты скажешь. Если что, так я Тертерьянцам после позвоню, задним числом. Всё равно они узнают, если мы к Ваграму зайдём.

Между нижним шоссе и берегом залива размещались рестораны и кафе, летом всегда наполненные состоятельной публикой, но не пустовавшие, к удивлению Валентина, и поздней осенью. Часть из них, конечно, была закрыта, но многие работали, и от них распространялся дразнящий запах дыма и шашлыка, особенно явственный в пустом холодном воздухе. Шажков и Окладникова шли молча, но Валентин чувствовал, что отчуждение спадает. Они постепенно настроились на одну волну и теперь ощущали друг друга, так что говорить было незачем. Валя от дразнящих запахов почувствовал голод и глянул на Лену, которая, дрогнув губами, чуть улыбнулась ему и слегка пожала плечами. Валентин указал глазами на сизый шашлычный дымок, струившийся между соснами, и приподнял брови. Лена опустила ресницы в знак согласия, а когда подняла — глаза её смотрели с улыбкой.

Впереди неожиданно раздался треск мотора. С горки от ближайшего ресторана съехал квадроцикл и, рассыпая холодные брызги, помчался, набирая скорость, по мелкой воде.

Валя взял Лену за руку, и они остановились, выжидая. Квадроцикл тоже было притормозил, потом резко повернул направо к соснам на горке, перескочил всеми четырьмя колёсами через толстый сосновый корень, потом ещё через один и, въехав в рыхлый песок, заглох. На квадроцикле в дублёнке и мотоциклетных очках сидел Ваграм собственной персоной и отчаянно крутил стартёр, пытаясь завести машину. К нему от ресторана бежал чернявый парень и что-то кричал не по-русски.

Валентин с Леной, не сговариваясь, замахали руками, привлекая к себе внимание. Ваграм некоторое время смотрел в их сторону, потом снял очки, соскочил с квадроцикла и, раскрыв руки в приветствии, пошёл навстречу. С радостными восклицаниями поцеловал руку Лене и обнял Валентина.

— Я виноват, что не смог вас встретить, — сказал он после поцелуев, объятий и комплиментов. — Но вы теперь мои гости, и я вас так не отпущу.

Он знаком отослал подбежавшего парня.

— Мы сейчас отдохнём на террасе вон того ресторана. Да-да, на террасе. Там, как на трибуне Мавзолея, тепло и уютно. Сейчас увидите.

Валя и Лена вслед за Ваграмом гуськом поднялись по узкой лесенке на деревянную крашеную террасу, выходившую на залив, и он усадил их за единственный стоявший там длинный стол, а сам ушёл. Через минуту прибежал чернявый парень, быстро постелил красную скатерть и опять убежал. Валя и Лена минут пятнадцать молча сидели одни, наслаждаясь теплом. Терраса обдувалась тёплым воздухом из двух «пушек», стоявших по углам, и создавалось нечто вроде тёплого воздушного одеяла, которое грело снизу до пояса, оставляя головы в прохладе и ясности.

Постепенно на столе появилась посуда, потом закуска, и, наконец, сам Ваграм вышел в вязаном свитере с бутылкой коньяка в руке. Валя сделал страдальческое лицо и покачал головой. Ваграм поцокал языком и налил Лене и себе. Шажков заметил, что он уже навеселе.

«Не похоже на него», — мелькнуло в голове у Вали. Но всё быстро объяснилось.

— Я домой уезжаю, — объявил Ваграм, отламывая кусок лаваша и макая его в красный соус.

— В Дилижан? — улыбаясь, спросила Лена.

— Да. Вот, Левончика здесь оставляю бизнес вести.

Он взял рюмку, привстал и сказал: «За то, чтобы у каждого был дом!» Выпив, повернулся к Валентину и заговорил с лёгким кавказским акцентом: «У меня в Дилижане дом как у древних армян, из розового туфа, с балконами, от землетрясения укреплён. Сам проектировал, с братом строили». И, улыбаясь, покачал головой, как будто сам не мог до конца поверить в то, о чём рассказывал.

— А какая у нас красота! — продолжал он, видя, что Валентин слушает и не перебивает. — Хочешь — лес сосновый, хочешь — лиственный. Здесь вот всё пожухло, облетело, а у нас золотая осень в разгаре: ветер дунет, и листья как бабочки порхают.

Чернявый парень по имени Левон принёс шампуры с шашлыками.

— Приглашаю в Армению! — поднял очередную рюмку Ваграм. — Я вас в «мерседес» посажу. Это у меня здесь старый «форд», а дома «ML320»! Так вот, сядем в «мерс» и поедем в Агарцин — древний армянский монастырь в горном лесу — или в Гош. А то поднимемся к Севану. Там леса нет, но зато какая вода! Вот ты поверишь, что в Ереване фонтанов больше, чем в Петербурге? Вижу, не веришь, а зря. Это так. Ну, может быть, не считая Петродворца. Или что золотая осень в Дилижане красивее, чем у вас в Летнем саду? Опять не веришь, а это так. Вот Ваник, он армянин, но сам с Кубани, в Армении не жил. Поэтому ему здесь хорошо. А я родину больше люблю. Скажи, — обратился Ваграм к Валентину, — вот ты доцент, умнейший человек, тебе много платят, денег хватает?

— Немного, — ответил Шажков. — В высшей школе много не платят. У вас, кстати, тоже.

— Знаю. Я закончил Ереванский университет и всегда профессорам, доцентам, преподавателям помогал. Жалко их было. Они потом мне тоже помогали, потому что хорошее отношение всегда рождает другое хорошее отношение. Закон жизни!

Выпил ещё рюмку и продолжал:

— Вот тебе загадка: сидят четыре человека в офисе, совещание проводят. Двое уже час обсуждают, где банкет провести, какое вино купить, каких девушек пригласить. А другие двое сидят и злятся.

— Почему они злятся? — спросила Лена.

— Женщина! У них работа стоит, время идёт, а она стоит. Работу не сделают, денег не будет, банкет не на что будет проводить. Так вот, внимание, вопрос: кто их этих четверых больше зарабатывает?

— Первые двое, — не задумываясь, ответил Шажков.

— Почему?

— Потому что они платят тем двум другим.

— Правильно. Ты такой умный, почему на «мерседесе» не ездишь?

— Первые двое — хозяева, — продолжал Валя, — а другие двое — специалисты. Специалисты могут работать только по найму, в этом их суть. Быть хозяевами не могут. Такие вопросы у нас студенты на первом курсе изучают.

— Изучают, чтобы стать потом специалистами, да? А ты сам кто по натуре, хозяин или специалист?

— Скорее специалист. В мире процентов семьдесят людей — специалисты, а хозяев от силы десять процентов, так что быть специалистом не стыдно.

— А хозяином разве не лучше?

— Я и так хозяин — самому себе. Для тебя специалист, а для себя — хозяин.

— Хозяин самого себя, — засмеялся Ваграм, — это хорошо. Самого себя и женщины своей.

Потом задумался, почесал в ухе и сказал безотносительно к обсуждавшемуся: «Хорошего отношения мало здесь у вас. Видишь, человеку помощь нужна — помоги. Знаешь, умеешь что-то — не скрывай, научи. И ты потом в ответ получишь больше, гораздо больше. Но нет, не помогают, не учат, всё скрывают что-то, осторожничают, а люди при этом неплохие, хорошие люди. И что потом получают? А ничего. Так каждый сам по себе и живёт».

— А у вас не так? — не дав на этой ноте завершить разговор, спросил Шажков.

— У армян не так, хотя… Тоже по-разному бывает.

— У вас ведь здесь национальная община, да?

— Без этого нельзя. Корни как сохранить? Интересы как защитить? Не все ведь такие интернациональные, как ты.

— Но община — ведь это несвобода, — с сомнением произнёс Шажков, — или я ошибаюсь?

— Ошибаешься. Свой среди своих, какая же это несвобода? Да и с точки зрения хозяина — это прежде всего связи. Как у вас говорят, один в поле не воин. Нет, есть, конечно, выскочки, и очень успешные выскочки, но это выдающиеся, истинно свободные люди. Такие и у вас есть.

Валентин не отвечал и сидел, задумавшись.

— А свобода, дорогой, — продолжил Ваграм, выверенными движениями снимая вилкой шашлык с шампура на тарелку, — это всё-таки деньги, хоть мы в этом не любим признаваться.

— Но не всё же покупается, — вступила в разговор Лена.

— Конечно, не всё. Семья, дети не покупаются. Моя семья меня и нищего бы любила. А всё остальное — извини.

— Любовь не покупается.

— Родственная — нет, а женская — извини.

— Ты говоришь о телесных делах, а я о любви, — не согласилась Лена.

— Хорошо, хорошо, — миролюбиво проворчал Ваграм, — я с женщиной не спорю.

— Дружба не покупается, — добавил Валентин, поддерживая Лену.

— Ты думаешь, я бы принимал вас как самых дорогих гостей, если бы мог просто купить ваше расположение? — воскликнул Ваграм.

— А если мог, купил бы? — удивился Шажков.

— Ты не понял. Я говорю, что в наших отношениях нет корысти. И это очень ценно.

— Пожалуй, — миролюбиво согласился Валя.

Ваграм налил себе ещё коньяку, повернулся к Лене и стал рассказывать про горы.

— Вам с Валентином нужно побыть в горных сёлах, пожить среди горских людей, — возбуждённо жестикулируя, говорил он. — Представь, выходишь из леса к селу Гош, дорога резко поворачивает, и внизу неожиданно возникает храм двенадцатого века, представляешь? Просто вздрагиваешь!

— У тебя в этом селе родственники? — спросила Лена.

— Все армяне родственники! Будь моя воля, я бы все большие города распустил. Оставил бы только маленькие городки и сёла.

— Питер оставь, пожалуйста, и Ереван, — засмеялась Лена.

— Хорошо, но только эти два. Шашлыки-то где-то надо продавать, — и он тоже засмеялся, подмигнув Вале, причмокивая и покачивая головой.