Про себя она рассказывала неохотно. Шажков видел, что каждое слово отдавалось в ней внутренней болью, и не тревожил её расспросами. Про случившееся же в парке ни говорить, ни слышать Лена не могла. Если Шажков, хоть вскользь, касался этого, выражение её лица менялось, рот искривлялся в гримасе, она начинала заикаться, а глаза замыкались в себе. Валентин выводил Лену из этого состояния лёгким поглаживанием, улыбкой и терпеливым ожиданием, когда она тоже в ответ чуть заметно улыбнётся. В остальном же Ленина реакция была быстрой и предсказуемой, гораздо более быстрой, чем накануне. Лена самостоятельно пропита по палате и, воодушевившись, попросила Валю помочь ей помыться. Банный день назначили на завтра.

Из больницы Шажков поехал к себе на Васильевский. Оказавшись дома, он смог, наконец, немного расслабиться и начать приводить в порядок растрёпанные мысли и чувства. Головная боль прошла ещё в перевёрнутой машине, постепенно отпускала и тошнота.

Авария, случившаяся с ним вчера, подвела черту под событиями последних месяцев. А может быть — и под определённым периодом его жизни. Почему-то именно авария, а не происшествие в парке. Погрузив (без сентиментальной жалости) искалеченный автомобиль на эвакуатор и отдав быстрому худому шофёру техпаспорт, Шажков ощутил себя другим. Во-первых, ушло горькое чувство вины, мучившее его два последних дня. Оно не исчезло полностью, а влилось в другое, более сложное и новое для него чувство, в котором, как в странном коктейле, смешались любовь, ответственность, что-то ещё из категории долга, и над всем этим довлела потребность действовать. Именно действие казалось теперь Шажкову вершиной и мерилом всего. Не внутренняя гармония, не полнота чувственной и умственной жизни, не вера как душевное состояние, а конкретные действия, снимающие конкретные проблемы или помогающие конкретным людям.

Если бы за то, что мужчина не смог защитить женщину, сажали в тюрьму, первым своим действием в новой жизни Шажков протянул бы руки, чтобы на них надели наручники. Но за это не наказывают. Он и чувствовал себя ненаказанным — ронином, известным персонажем из японской традиции и истории. Ронин — самурай, не сумевший защитить своего хозяина, то есть не выполнивший своего единственного предназначения на этой земле. Выброшенный из общества, объект всеобщего и собственного презрения, ронин приобретал невиданную внутреннюю свободу и мог позволить себе много больше, чем другие. Свобода, впрочем, всегда имела свою цену, но в том-то и дело, что ронин был поставлен в положение, когда он готов был за неё платить. То, что Шажков ощущал сейчас, было очень похоже на эту отчаянную и вынужденную свободу ронина. И Валентин был готов за эту свободу заплатить. Дорого заплатить.

С пугающим его самого холодом Шажков ставил себе задачи.

Прежде всего — Лена.

Он видел, что Лена сейчас подранок, и подранком останется в ближайшие месяцы, если не годы. Потому что её душа не просто расстроена, как музыкальный инструмент, требующий настройщика. Она надломлена, и ей нужна не просто поддержка и защита, ей нужен костыль до тех пор, пока там, в неведомых глубинах женской души, всё не срастётся, не придёт снова в гармонию, а скорее всего, не создастся новая, неведомая ещё гармония. Таким костылем мог и должен был стать для неё Валентин.

Потом — «враги». Или их найдёт милиция, или он сам. А лучше делать это параллельно.

Была ещё и работа. Как всегда нежданно подоспевшую ежегодную международную конференцию Шажков скинул на Настю Колоненко, которая этой весной стала преподавателем и рвалась чем-нибудь себя проявить. Неожиданно активное участие в подготовке конференции принял и Рома Охлобыстин. Организовав этот дело, Валентин выступал теперь в роли консультанта. Очных занятий у него не было, а дипломников Валя консультировал по электронной почте. В общем, никого он своим лицом не шокировал, даже непосредственного начальника — профессора Климова. Тот позвонил Вале и без обиняков спросил:

— Что, фотография совсем плоха? На заседании кафедры сможешь присутствовать?

— Не стоит народ пугать, Арсений Ильич, — твёрдо ответил Шажков.

— К Окладниковой-то ходил? Навестить её можно? Маркова спрашивает, да и все интересуются.

— Она пока слаба, Арсений Ильич. Я сам с Марковой поговорю.

— Ну-ну. Давай, если что — звони, не стесняйся. Здесь чужих нет. Поможем чем сможем.

— Спасибо, Арсений Ильич.

Профессор Климов мог помочь только административным ресурсом — организовать перевод в другую клинику, найти врача. А этого сейчас не надо было. В остальном же он в таких ситуациях вёл себя как слон в посудной лавке — много и неуместно шутил, «строил глазки» (считая, что таким образом поддерживает больного) и в конце концов начинал красоваться, петушиться, оказывался в центре всеобщего внимания, только что на больничную койку сам не бросался. Потом в течение нескольких дней рассказывал коллегам, не всегда точно передавая детали. Через несколько месяцев эти рассказы превращались у него в анекдоты, которые он повторял на банкетах, не сообщая, впрочем, фамилий участников. Но все и так знали и шептали в уши новичкам: «Это он про декана Конторовича, когда тот с аденомой лежал». Надо отдать должное: навещая больных, равно как и участвуя в праздничных мероприятиях, Климов табель о рангах не соблюдал. Мог каждый день навещать в больнице своего аспиранта и забыть (или не захотеть) навестить декана. Такое легкомыслие прощали не все, но вынуждены были считаться с его неофициальным статусом «одного из основоположников питерской школы современной политологии».

3

Милиция побеспокоила Шажкова вторично в восемь часов утра на следующий день. Валентин ещё лежал в постели, когда загудел мобильный телефон, и очередной незнакомый голос, представившийся на этот раз капитаном Заварзиным, без обиняков объявил: к Вале домой выехал оперативник, чтобы показать фотографии предполагаемых преступников. У Валентина спросонья застучало сердце, но он быстро взял себя в руки и, сам даже не поняв как, уговорил капитана на том конце отменить милицейский визит, обязавшись самому явиться в отделение в течение двух часов.

— Ладно, — пробурчал в трубку незнакомый Заварзин, — нет худа без добра, тогда сразу и опознание проведём.

— А что, поймали? — с надеждой спросил Валя, почувствовав себя героем гайдаевского фильма Семёном Семёновичем Горбунковым в исполнении Никулина: «Поймали? — Поймали! — И кто он? — Лопух! (гомерический хохот в зале)».

Но на том конце не засмеялись, а серьёзно сказали: «Приезжайте, увидите».

Через час с небольшим Валя вошёл в знакомое уже отделение милиции и сразу повернул к кабинету № 105.

Что-то изменилось в настроении оперативников. Не было той вялой атмосферы, которая пронизывала всех и вся вчера. Опера ходили молодцами, не скрывая кобур на ремнях под мышками, пересмеивались, и вид у них был уверенный в себе, боевой и в целом положительный.

Увидев в коридоре Шажкова, лейтенант Бородюк с несмеющимися ещё вчера глазами неожиданно заулыбался, по-товарищески протянул Вале руку и увлёк в кабинет. Туда вслед за ними вошли ещё двое молодых оперативников и один постарше, который и назвался собственно капитаном Заварзиным. В помещении стразу стало тесно. Перед Валентином на столе, как игральные карты, разложили фотографии. Шажков кинул на них первый поверхностный взгляд, и у него внутри ничего не ёкнуло. Лица на фотографиях не показались ему знакомыми.

«Надо посмотреть внимательно», — решил Валя и наклонился над столом.

— Смотрите, не торопитесь. Можете сесть, взять фотографии в руки, — как будто услышав Валины мысли, сказал Заварзин.

Валентин сел и, стараясь не обращать внимания на стоявших за спиной оперативников, стал внимательно рассмотреть фотографии — по одной. Главаря шайки, того, что с волчьим взглядом, на фото не было — это он определил сразу. Что касается остальных, то здесь уверенности у Шажкова было меньше. «Маленького» бандита, который держал Лену, а потом пырнул её ножом, Шажков в лицо запомнил плохо, но ему в память врезался нервно-напряжённый изгиб его жилистой фигуры и профессионально исполненный залом руки, заставивший Лену согнуться в поясе. А также взгляд — нервный и нетерпеливый. На одной из фотографий Шажков увидел похожее лицо, но изображённый мужик казался постарше, и острый неприятный взгляд его отражал упорство и жестокую силу. Бандит, которого Валя назвал про себя «квадратным», мог походить на любого из двух крепких мужиков, изображённых на следующих фотографиях, а четвёртого «врага» Шажков не запомнил совсем.

— Ну как, узнал? — добродушно-бодрым голосом спросил Валю Заварзин, и до того стоявшие молча, опера задвигались и разом заговорили: «А как же? Такие характерные морды — и не узнать?»

— Ну? — уже серьёзно поддавливал Валентина Заварзин.

— Сейчас, — ответил Валя, — дайте подумать.

— Ну, думай, только быстро. Вон тот, — и Заварзин указал на фотографию мужика, претендовавшего на роль «маленького», — я вижу, тебе приглянулся.

— По описанию всё сходится. — вступил в разговор Бородюк. — Он ножом поработал, а? Валентин Иванович?

— Что-то есть, но лицо я плохо помню. Вот фигуру его, особенность движений запомнил хорошо.

— Дадим, дадим мы вам сегодня и на фигуру, и на движения его посмотреть.

— Вы его поймали?

— Мы его поймали, а вы его опознали, так ведь?

— По лицу на сто процентов не могу сказать. Да и тот вроде помоложе был.

— Правильно, он в жизни моложе выглядит. Да вы сами всё сейчас увидите. Подпишите пока протокол в том, что вы опознали по фотографии того, кто ударил ножом вашу подругу Окладникову Елену, — как отчество-то? — причинив ей телесное повреждение средней тяжести. Зовут негодяя Шилов Дмитрий Сергеевич по кличке Шило, уголовник-рецидивист, мастерски владеющий холодным оружием. Его взяли вчера с поличным при попытке совершения вооружённого ограбления в том же парке.

— Я подпишу, но прошу письменно отметить, что я не на сто процентов уверен, — твёрдо сказал Шажков.

— Как угодно. Допишите это сами, — равнодушным голосом произнёс Заварзин, — только быстрее, а то на опознание опоздаем, и все понятые разбегутся.

Валентин сделал приписку и подписал бумагу. Заварзин быстрым движением забрал у него листок, убрал в папку и сказал, обращаясь к лейтенанту: «Объясните потерпевшему его обязанности и потом приходите к нам. Не задерживайтесь». Он вышел из кабинета, и с ним вышли двое незнакомых оперативников, закрыв за собой дверь. В кабинете остались только лейтенант Бородюк, рыжеволосый парень в штатском и Валентин Шажков — как на первом допросе.

— Валентин Иванович, — обратился к Шажкову Бородюк, и тон его показался Вале вкрадчивым, если не заискивающим, — мы только что провели процедуру опознания по фотографии подозреваемого, совершившего преступление против гражданки Окладниковой Елены Владимировны. Он опознан вами.

— С оговоркой, — вставил Валентин.

— С оговоркой, — подтвердил Бродюк, — и это отражено в протоколе.

— Да.

— Теперь, — продолжал Бородюк, как и накануне отойдя к окну и стоя в профиль к Валентину, — вы должны опознать преступника лично. Это ответственная процедура, и я предупреждаю вас о том, что вы несете полную ответственность за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний.

— Даже несмотря на то, что я потерпевший?

— Разве это даёт право на дачу ложных показаний?

— Нет.

— Ну вот. Тогда объясняю процедуру. Вам покажут троих людей, одним из которых будет искомый преступник. Вы должны его опознать в присутствии понятых и расписаться в протоколе. Вопросы есть?

— А если?..

— Что «если»?

— Ничего. Всё понятно.

— Приятно общаться с понятливым человеком, — усмехнулся Бородюк. — Пошли.

Среди трёх представленных Шажкову людей «маленького» бандита не было. Если, глядя на фотографию, ещё можно было в чём-то засомневаться, то глядя на живых людей — нет. И Шажков, посмотрев последовательно на каждого из троих, точно уяснил для себя, что опознавать здесь некого. Капитан Заварзин, видя заминку, задал наводящий вопрос, но Валентин молчал. Процедура затягивалась, и Заварзин обернулся к лейтенанту Бородюку: «Вы предупреждали товарища об ответственности за отказ от показаний и за дачу заведомо ложных показаний?»

— Так точно, — отчеканил Бородюк и сделал страшные глаза в сторону Шажкова.

И тут Валентина разобрала злость. Он понял, что никто здесь «врагов» искать не собирается, а всё валят на этого Шилова. Бандит он или не бандит — не имеет значения. Главное, что это не он ранил Лену, и не с ним Валентин жаждал встречи, и не ему пророчил страшное наказание. И не этого Валентин ждал от родной милиции.