— То-то и оно. убить? Кишка тонка, убить человека трудно. По морде дать? Так и самому получить можно. Выбор невелик.

— Буду выбирать из того, что есть.

— Не боишься?

— Нет.

— Ну, тогда я сейчас звоню Лёхе.

Разговор Туманова с участковым оказался коротким.

— Говорит, занят, — задумчиво протянул Туманов, — но на самом деле не хочет он. Не его участок. Ты всё равно зайди, он наш мужик, подлянку не сделает. Сможет — поможет, нет — так и скажет. С ним в этом смысле легко.

— Зайду.

— Когда найдёшь их, скажи мне. Сам не суйся, ага?

— Ага, — с улыбкой ответил Валентин.

— Ну, раз так, поехали дальше, — во взгляде Туманова, по-детски открытом, появилась молодецкая лихость, и он сделался очень привлекательным. Это продолжалось недолго. Выпив ещё несколько раз — а пил он действительно помалу, но часто, — Туманов вдруг скривился, посмурнел и в первый раз потянулся за закуской. Валентин тоже выпил, стоя у плиты в готовности снимать пенку с закипавшего бульона. Серёга долго молчал, почёсывая левую половину груди, а потом сказал: «Худо мне, Валя. Надоело всё. И страшно — никому не нужен».

— Я-то здесь? Значит нужен.

— Да ты же понимаешь, о чём я.

Валентин убавил газ в конфорке и подсел к столу.

— В церковь не пробовал ходить? — спросил он.

— В церковь? — поднял брови Туманов. — Врачу негоже ходить в церковь, он слишком много знает того, о чём церковники не разумеют.

— О чём же?

— О том, что смертельным ударом тока можно оживить уже умершего человека. О том, что пальцем можно заткнуть дырку в артерии и спасти его, хотя Богу было угодно, чтобы он помер. О том, как воздействовать на разум, чтобы человек поверил в того, на кого ты ему укажешь, ага?

— Ну да, конечно. Церковь воздействует на разум сотен миллионов людей?

— А что, нет? Ты вот сам веришь в Бога?

Шажков подумал секунду и твёрдо сказал: «Верю».

— Скажи ещё, что молишься перед сном.

— Молюсь.

— Серьёзно? Ах да, помню, видел. Ну извини. Не хотел обидеть твои религиозные чувства.

— Ты не обидел. Я сам так думал ещё недавно.

— То есть ты продвинулся вперёд, а я остался далеко позади, ага?

— Нет.

— А как же тогда? Мне в аду на сковородке поджариваться, а ты, стало быть, в рай?

— Меня не возьмут.

— А ты старайся, старайся. Удивил ты меня, Валя. Ну и удивил!

— А что удивляться? Ты что, верующего человека в первый раз встретил?

— Так близко, наверное, в первый раз. Я не против Бога — пусть будет. Просто я хочу всё, что могу, успеть сделать на этом свете. Мне хочется, чтобы здесь и сейчас всем было хорошо, а не в загробном мире.

— Одно другому не противоречит.

— Противоречит, Валя, в нашем деле противоречит. Врач отвечает за больного, он не может отдать судьбу больного в руки попа.

— Так не отдавай, лечи. Что, у тебя попы больных отбирают?

— Они разбивают веру в науку.

— Веру! Вот ты и сказал. «Вера в науку» — как звучит, а?

— Ладно, не лови на слове… Я ведь не питерец, Валя, — Туманов перевёл разговор в иное русло. — Родился в Старой Руссе. Но врач я потомственный. Папаша был хирургом, мог любую операцию сделать, ну кроме, может быть, на открытом сердце. Он Чехова любил и всегда в пример ставил. До самой смерти всё думал, зачем Чехов на Сахалин поехал. А зачем, в самом деле? Что, Бог его туда послал? Так он не верил. А я тебе скажу зачем: настоящий врач идёт туда, где он нужен, где больше больных. У врача нюх должен быть на больных как у собаки на куропаток, или на кого они там стойку делали, не помнишь? Давно Тургенева не перечитывал.

Вал я покачал головой, а Туманов вытянул ноги и продолжал:

— Учился я здесь, в Питере. А как родители померли, продал там всё и переехал сюда жить. Так и живу здесь уже десять с лишком лет. Вот мы с тобой могли бы на Сахалин? Ты учить, а я лечить. Хороший тандем, ага?

— А ждут нас там?

— Это не важно. Хотя, нет — важно. Я вот решил в своё время вылечить всех больных в микрорайоне.

— Получилось?

— Не дали мне. Лицензии нет, вот и наехали, чуть уголовку не завели. Если бы не Лёха, участковый наш, неизвестно, что ещё было бы. А я из принципа не хочу лицензию получать. Имею же я право помогать людям, и даже обязан в соответствии с клятвой Гиппократа. Причём здесь лицензия? И вообще, — Туманов возвысил голос, — что это за стремление непременно захватить, стреножить, зомбировать свободного человека: церковь эта твоя, государство, власть…

Шажков молчал.

— Я ещё могу понять церковь и Бога вместо успокоительной таблетки. Я тебя не обижаю своим богохульством? А то скажи.

— Нет, нет, говори.

— Когда всё плохо или когда смерть не за горами, — воодушевленно продолжил Серёга, — обращение к Богу может помочь, как вера в исцеляющее лекарство. Я тебе это как врач говорю.

— Ну, это не откровение. — возразил Валя. — Ещё Джон Леннон пел: «Бог — мерило нашей боли». Тут не надо быть врачом, чтобы понять.

— Вот-вот. В терапевтических целях церковь я принимаю. Но только в них.

— Имеешь право.

— И раз уж мы о церкви заговорили… Только ты не обижайся, ага?

— Я не обижаюсь.

— Тогда скажи мне, почему все попы такие толстые?

— Не знаю, — Шажков невольно улыбнулся и на секунду задумался. — Отец Владимир, которому я исповедуюсь, не толстый.

— Тоже не знаешь. Если будет возможность, спроси. Может быть, они питаются не так. Тогда можно было бы разработать специальную поповскую диету. Не шучу, я могу это сделать. За основу берём стол номер восемь — для больных, страдающих, ик, ожирением, ик, — Туманов немного поикал, опрокинул ещё рюмку и продолжал. — Тысяча семьсот килокалорий полноценной пищи — этого за глаза достаточно. А для некоторых можно и до тысячи пятисот снизить.

— Они тогда на службе свалятся. Ты хоть раз службу в церкви стоял?

— Нет. А сколько она длится, непрерывно?

— Литургия — часа три, а то и четыре, если праздник или исповедующихся много. А в день ведь несколько служб.

— Немало. Нагрузка, как у хирурга.

— Или преподавателя.

— Вот-вот. Ладно, — он хитро подмигнул Валентину, — накинем килокалорий триста. Две тысячи килокалорий — вот норма священника. Питание должно быть полноценным, конечно, здесь не экономить. Плюс упражнения. Есть движения, которые незаметны под одеждой, а живот уменьшают на два размера. Показать? — Туманов вскочил со стула, однако Шажков удержал его: «Серёга, потом».

Пока Туманов витийствовал, Валентин ещё сдерживал смех, но, когда всклокоченный Серёга бросился показывать, Валя перестал сдерживаться и расхохотался.

— Смейся-смейся, — сделал обиженный вид Туманов, — когда в форму приду, напишу брошюру, а ты поможешь с научным аппаратом.

— Пиши — помогу.

— Но ты всё-таки спроси у своего. Они-то сами что думают? Вес — он на ноги давит, сапоги быстрее снашиваются, да и суставы тоже не казённые. Диабет, опять-таки, сердце. Спроси.

— Ладно, спрошу, если оказия случится.

Туманов вздохнул, и Валентин заметил, что он сгорбился и как-то осел.

— Пора заканчивать, — решил Валя и сказал: — Мы вот с тобой здесь водку пьём, а может быть, кто-нибудь сейчас заболел и ты нужен ему немедленно.

— Да, это проблема, — задумчиво ответил Серёга. — Я с собой не справляюсь, не то что с Богом твоим.

— Без Бога трудно справиться.

— Так! — Туманов неожиданно насупился и блеснул шальным взглядом. — Хватит пропагандой тут заниматься.

— Ух, как страшно, — покачал головой Валентин. — А мнение своё я могу высказать, как свободный человек?

— Можешь, — выпятив грудь, отчеканил Серёга, — но молиться всё равно не заставишь!

— И не думаю.

— Вот и правильно…

Туманов ещё больше осел и облокотился на стол. Его глаза постепенно становились плоскими, кисти рук двигались, как будто он протирал их перед операцией.

— Здесь мне не воскреснуть, — заговорил он снова после длинной паузы. — Надо куда-то уезжать, встряхнуться и там начать. Опыт есть, и силы ещё остались. Поехали? А, Валя? — и он посмотрел на Шажкова детским взглядом, полным надежды.

— Подумаем, Серёга, — обнадёжил его Валя, — но сначала протрезветь нужно. Скоро ты из штопора-то собираешься выходить? Лариса Черепанова сказала, что ещё неделю, полторы.

— Не, — покачал головой Туманов, — Лариса не знает. Меньше недели.

— А пить всё это время что будешь?

— Да есть у меня. Я ж тебя водку попросил принести, чтобы вместе выпить.

— А своим угостить не мог? Запойная жадность заела?

Туманов молча развёл руками и покачал головой. Было видно, что Серёга стремительно доходит «до ручки». Его взгляд потерял осмысленность, и весь он обмякал, как будто из его тела фрагмент за фрагментом извлекали позвоночник.

— Вот из штопора выйду, — медленно проговорил он, — поеду в деревню, подругу школьную навещу. Муж у неё Колька, тоже запивает… Может, вместе и воскреснем…

Туманов устало подпёр голову рукой и закрыл глаза.

— Вот-вот из штопора выйду, ещё немного… и… на Сахалин… — сонно бормотал он.

— Ладно, давай я тебя в постель отведу, — устало сказал Шажков Туманову. — А я приберусь тут немного и тоже пойду.

— Спасибо, что навестил. Дверь захлопни… И звони, не пропадай.

Валентин приподнял обмякшего Туманова, подсев ему под плечо, провёл в комнату и, как он был — в рубашке и шортах, — положил на постель, прикрыв до пояса простынёй. Потом подмёл на кухне, отмыл хозяйственным мылом липкую посуду, собрал два пакета мусора и пустых бутылок и вышел из квартиры, захлопнув обитую потрескавшимся дерматином дверь.

Шажков вышел от Туманова со сложным чувством. Он только что общался с очень близким ему человеком, может быть, самым близким после Лены. Серёгина позиция была очень понятна Вале: я не хочу никакой церкви, так как она навязывает мне своих богов, веру и убеждения, не хочу ничего такого, что разобщает людей, не хочу государства, так как оно ничего не делает, а только прессует всех. Я хочу сам своей волей и умением помогать людям. В этом было Серёгино понимание свободы. За исключением веры и церкви (Шажкову отношение Туманова к религии и церкви казалось честным, и его не хотелось переубеждать) — это было и Валино понимание свободы.

И вот этот близкий Шажкову человек, хоть и с похмелья, хоть и походя, но произнёс случайно или намеренно страшное слово «убить». После посещения УВД и последней встречи с Леной это слово начало терять для Вали ужас, но, напротив, стало наполняться смыслом. Шажков понимал, что расчётливо, намеренно убить он вряд ли способен. Да и не хотел он убивать, грех на себя брать. Он хотел вступить в единоборство и победить. Но как? Чем? Оружие типа ножа, пистолета для Вали было неприемлемо, он и пользоваться этим не умел. Без оружия, скорое всего, будет не на равных — у того нож, да мало ли что ещё. Так что дуэли не получится. Вряд ли у бандита входит в план поучаствовать в равном единоборстве. А значит, нужно готовиться ко всему, в том числе и к превышению пределов самообороны.

Несмотря на неудачный звонок Туманова, Шажков решил всё-таки зайти к Лёхе-участковому, так как только от него он имел шанс получить хоть какую-нибудь информацию о местном криминальном мире. Валентин ещё хотел поинтересоваться, насколько серьёзны угрозы со стороны милиции, озвученные Заварзиным. Сам Валя, будучи оптимистом, всерьёз их пока не принимал.

6

«Лёха-участковый» оказался старшим лейтенантом Колтуновым Алексеем Николаевичем, полноватым, вальяжным, умевшим, судя по всему, держать фигуру и не без достоинства носить «мышиную» милицейскую форму, молодым человеком. Имя Серёги Туманова прозвучало как пароль. Он встретил Шажкова если не с объятиями, то с пониманием. При этом не обратил, казалось, никакого внимания на разукрашенное Валино лицо и сразу стал говорить ему «ты», причём естественно и необидно. Выслушав рассказ Валентина и задав пару уточняющих вопросов, Колтунов откинулся широкой спиной на спинку хилого офисного кресла, закурил и задумался. Шажков сидел напротив его стола на потёртом кожаном диване и не торопил.

— Ну, во-первых, не знаю я их, — шумно вздохнув, наконец, выдал на-гора первую лопату Колтунов. — А во-вторых, скажу я тебе, ты с ними столкнёшься, а они тебя возьмут и убьют. Что мне будет?

— А так что? Кто их накажет? Милиция? Участковый?