Алексей Чурбанов - Грешники

— Фуражка-то? Да почти умер. Еле откачали в реанимации. Инвалидом будет.

— Фу ты… Слава тебе, Господи! Слава тебе! — Шажков, не стесняясь участкового, три раза быстро перекрестился.

— Да уж, — с интересом поглядывая на Валентина, протянул Колтунов.

— Нож нашли? Под лестницей?

— Да и не искали, — Колтунов уже серьёзно смотрел на Шажкова. — Ты что, правда думал, что убил его?

— Да, я так думал.

— Переживал?

— Я? Нет. Хотя осознавать себя убийцей тяжело.

— Тяжело? А я думал, страшно. Подсудное ведь дело. В колонию строгого режима запросто мог загреметь. Да и за причинение тяжких — тоже срок полагается.

— Не думал об этом. Да и наплевать — срок так срок. Ты не подумай, я ведь его не сзади, а лицом к лицу. Он с ножом, а я…

— С чем?

— Да с нунчаками. Ну, палки такие на шнуре, как у каратистов.

— Рисковый ты парень.

— Но я тебе ничего не рассказывал, хорошо? — уточнил Валентин.

— А как же офицерская совесть?

— В прошлый раз она у тебя была сговорчивой. Нет? Если нет, так поступай по совести. Я не обижусь. Зона так зона — знал, на что шёл. На моём месте ты также поступил бы. А нет — всю жизнь бы потом мучился.

Шажков повернулся и пошёл прочь.

— Валентин, — позвал его Колтунов, — Валентин, подожди!

Валя обернулся было, но потом махнул рукой и ускорил шаг.

— Да что за обиды такие, — кряхтел сзади Колтунов. — Бегай тут за тобой.

Участковый догнал Шажкова, придержал за руку, и они оба остановились.

— Что ты крутизну показываешь?

— А ты что стучать надумал?

— Кто тебе сказал? Я похож на стукача?

— Не знаю. Вроде не похож.

— Ну, то-то же. Он как бомж прошёл, Фуражка этот. Ну а бомж — он и есть бомж, дело из-за бомжа возбуждать не будут. Тем более того, кого ты не опознал, всё-таки прищучили, так что сидеть он будет. Заварзин свою благодарность получит. И все довольны.

— Спасибо за помощь. Без тебя бы ни за что не нашёл гада.

— Но-но! В сообщники только не надо меня записывать.

— А кто же ты ещё? — спросил Валя и засмеялся. Колтунов не оценил юмора и нахмурил брови.

— Ладно, извини, — признал свою бестактность Шажков.

— Пойдём, нож поищем, а то попадёт мальчишкам в руки.

— А надо тебе это? — с сомнением спросил Колтунов.

— Хочется доделать дело.

— Ну пошли, — сказал участковый, поколебавшись. — Втягиваешь меня в историю.

У Шажкова ни один мускул не дрогнул и сердце не затрепыхалось, когда они с Колтуновым вошли в злополучный подъезд. Бог отвёл Валину руку и не дал стать убийцей (Слава тебе, Господи! Слава тебе!), что же теперь трепыхаться.

Нож Шажков увидел сразу: он лежал на видном месте в подвале за решётчатой дверью, закрытой на большой ржавый замок. Странно, что нож не обнаружили, когда забирали Фуражку.

— Не достать, — сказал Колтунов, — надо палкой какой-нибудь.

Валентин схватился за прогнивший косяк, дёрнул и с треском оторвал сырую, крошащуюся рейку. Манипулируя ей, придвинул нож к двери.

— Сохранить отпечатки пальцев, как думаешь? — спросил он у Колтунова.

— Хрен его знает, — задумчиво ответил тот, — с одной стороны, вещдок, а с другой — нам-то с тобой чего в калашный ряд лезть? Первые под горячую руку и попадём, если что.

Но всё-таки вынул из кармана носовой платок, нагнулся и, кряхтя, поднял нож.

— Качественная самоделка, — с уважением произнёс он, разглядывая клинок.

— Ну-ка, дай, — Шажков взял из рук Колтунова нож, стараясь не смотреть, обвернул его платком и положил в свой дипломат.

— Домой не носи. Этот нож мог быть орудием убийства.

— Бездушный ты всё-таки, — поморщившись, сказал ему Валентин. — Этим ножом ранили самого близкого мне человека. Понимаешь? Неужели ты думаешь, что я домой его понесу?

— А куда денешь?

— В Неве утоплю.

— Тогда ладно. А насчет бездушности — сам настоял идти за ножом, я не хотел.

— Ладно, извини.

— Ты бы не болтался здесь, — прощаясь, сказал Шажкову Колтунов, — а то узнает тебя кто-нибудь. Думаешь, тебя не видели? Видели, десятки людей видели, и любой из них может вспомнить. Алиби продумай на всякий случай. Хотя если ты исчезнешь из этого района на полгодика, то всё, думаю, обойдётся.

— Намёк понял.

— Ну так давай.

— Заварзин-то больше не вызовет? Как думаешь?

— Вряд ли. Вызовет — звони, покумекаем.

Через час Валентин Шажков шагал по выстуженной не по-весеннему набережной Невы в сторону Гавани. Он шёл и не мог остановиться, не мог даже замедлить ход, так как у него в портфеле лежал нож, который надлежало выбросить в реку, а Валя не хотел видеть его, боялся снова брать его в руки. Так дошёл до Горного института и притормозил у пришвартованного к гранитной стенке ледокола «Красин». Дальше набережная кончалась, и идти было некуда. Валентин долго стоял, всматриваясь в благородный, с детства знакомый по картинкам и чёрно-белой довоенной хронике, профиль легендарного корабля. Потом решительно открыл дипломат, достал нож, завёрнутый в платок Колтунова, перегнулся через ограждение и бросил его в воду. Нож булькнул и исчез в чёрной глубине, а платок остался на поверхности воды и медленно поплыл в залив, покачиваясь на крупной невской ряби. Неожиданно сквозь казавшуюся непроницаемой пелену облаков за рекой на миг пробилось солнце и тут же исчезло. А, может быть, Валентину просто захотелось этого.

Лену выписали из больницы в последних числах марта, и с её возвращением Валин дом приобрёл завершённость.

Они теперь проводили много времени вместе: ездили в больницу на реабилитационные процедуры, в свободное время гуляли на островах или бродили в закутках улицы Репина и её окрестностей. Во время прогулок между ними по только им одним ведомым каналам шёл обмен душевной энергией, и Шажков чувствовал, что Ленина душа начинает оттаивать.

Они были сейчас как никогда близки друг другу, но Валентин, к собственному огорчению, не знал, как перейти от этой внутренней близости к раскованным и равноправным отношениям, какие были между ним прежде. В его голове, не переставая, пульсировала мысль о том, что Лену нужно беречь, опекать и защищать. Это на первых порах даже мешало им наслаждаться любовной близостью, так как Шажков вёл себя с такой маниакальной осторожностью, как будто Лена была не женщиной, а экзотическим растением, гнущимся и ломающимся при малейшем прикосновении.

Когда Окладникова окончательно окрепла и врачи сняли ограничения в питании, они с Шажковым несколько раз сходили в ресторан. Лена попробовала себя в роли светской львицы, у неё в гардеробе появилось несколько новых стильных вещей, а Шажков купил себе ещё один бежевый костюм.

Потом им это надоело, и как-то, выйдя из Владимирской церкви, где они слушали церковное пение, Валя с Леной решили пойти в театр. Валентин, к собственному стыду, в драматическом театре не был, наверное, со времён ТЮЗа во главе с Корогодским. То, что они увидели на сцене, произвело впечатление, но не то, на которое рассчитывал Шажков. Артисты и артисточки в ходе представления раздевались догола, изображая отношения между полами, и делали это с такой обречённой решимостью, что, у Шажкова возникли ассоциации с сексуальным рабством. Глядя на их непрофессиональные тела и слушая их хриплые голоса, он чувствовал себя обманутым: ни драма, ни стриптиз, ни рыба, ни мясо. В довершение всего действо сопровождалось бодрым матерком, и Лена не выдержала первая.

— Не могу, уши вянут, — извиняющимся голосом сказала она на выходе из театра.

Наконец, они попали в Филармонию. Шажков сам поначалу не понимал, почему он не пригласил Лену в Филармонию раньше. Не настолько же он был предан воспоминаниям об их с Совушкой увлечении классической музыкой. Потом Валентин понял причину: он сам не мог слушать классическую музыку после всех произошедших с ними событий. Внутри у него не звучала музыка, и душа не открывалась музыке, приходившей извне. Он уже почти смирился с этим, воспринимая случившееся как Божью кару.

Сначала они с оказией сходили в Большой зал на Гершвина, где оркестр с трудом вынес на своих плечах Кубинскую увертюру, превратив её в подобие марша слонов, но легко исполнил Рапсодию в стиле блюз.

Потом случайно попали на выступление в Малом зале немецкого камерного оркестра, очень профессионально исполнившего основные хиты Вольфганга Амадея Моцарта, и в душе Шажкова что-то шевельнулось.

Наконец, уже осознанно, заранее купив хорошие билеты, пришли слушать третий концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова — одно из любимых произведений Шажкова.

Молодой пианист начал нервно и импульсивно, но музыка повела его, успокаивая и подчиняя широкому, мощному движению души, раскрывающейся наружу и в то же время вбирающей в себя всё окружающее.

Конец третьего концерта всегда поражал Шажкова редким для русской симфонической музыки оптимизмом — не стеснительным и извиняющимся, не робким и осторожным, а открытым, уверенным, всеобъемлющим, победным. И вот, когда стали играть третью часть, музыка, наконец, захватила Валентина. Он почувствовал, как отпускает напряжение, державшее его все последние месяцы. Ещё немного — и Шажков дрогнул в полутьме зала, почувствовав, как его глаза стремительно наполняются слезами.

— Этого ещё не хватало, — подумал он и сжал зубы, стараясь отвлечься от музыки, но она не отпускала, и слёзы потекли по щекам. Он сделал движение рукой, будто почесал под носом, смахнув одну слезу, потом вторую. С досадой вспомнил, что в кармане нет носового платка. Собираясь куда-нибудь с Совушкой, он непременно клал платок в нагрудный карман, да ещё подбирал по цвету. Тогда ему это казалось важным, но не сегодня. Хотя именно сейчас платок бы и пригодился — в первый раз в жизни.

Борясь со слезами, Шажков скосил глаза на Лену. Она сидела прямо, а глаза её блестели в полутьме, как две звёздочки.

Валентин с трудом дождался завершающего мощного аккорда и позволил себе под его прикрытием хлюпнуть носом, а в суете аплодисментов окончательно вытер щёки. У Лены у самой глаза были на мокром месте, так что она не искала взгляда Шажкова.

«Кажется, не заметила», — подумал Валентин со смешанным чувством, в котором преобладало облегчение, но также было и ощущение некой потери от того, что встреча их глаз, наполненных слезами, не состоялась.

Главное же, что произошло в тот вечер с Шажковым, — к нему вернулась музыка. И он только теперь смог оценить ту нестерпимую пустоту, которую ежесекундно пытались заполнить собой сорные звуки и которую приходилось оберегать от фальши в надежде на возвращение гармонии.

Солнечный луч, проходя сквозь пыльное стекло, согревал руку. Валентин стоял у окошка в приделе церкви, не решаясь пройти внутрь, где наблюдалось нешуточное движение и, судя по всему, в полном разгаре была генеральная уборка.

— У нас субботник, молодой человек, — сказала (как показалось Вале, с лёгким осуждением) вышедшая в придел незнакомая старушонка в шерстяном платке.

— Вижу, — ответил Валя. — Посубботничать с вами, что ли? — и с этими словами вошёл в храм.

Внутри церкви, в основном, были пожилые женщины да несколько девчонок. Лишь один маленького роста щуплый то ли мужичок, то ли парень с тёмным обветренным лицом суетился у высокой металлической лестницы, приставленной к правой стене.

— Гоша, — позвал его громкий женский голос, — Гоша, не дури. Не лезь наверх, навернёшься с похмелья!

— Сама ты с похмелья. Дыхнуть тебе? — хриплым голосом возразил мужичок.

— Отец Владимир, скажите хоть вы ему. Что, внизу мало окон? — обратилась женщина к священнику, выходившему в чёрной рясе из алтаря с рулеткой в руке. Отец Владимир увидел Валентина и, приветливо улыбнувшись, кивнул ему. Это застало Валю врасплох, и он сумел только, как Чингачгук, поднять в знак приветствия правую руку.

— Я всегда вверху отковыривал, — упрямо повторял, держась за лестницу, Гоша.

— Всегда? — воскликнула женщина, обводя глазами окружающих в поисках поддержки. — Насмешил! Да ты в прошлом году в церковь в первый раз вошёл, дрожал весь со страху. А уже «всегда»!

— С прошлого года наверх и лазаю. Отец Владимир, было ведь?

Отец Владимир плотно закрыл за собой створку алтарных ворот и, скрывая в бороде улыбку, смотрел то на женщину (наверное, жену), то на возмущённого Гошу. Потом махнул рукой и сказал: «Пусть забирается наверх, чего тут. А мы лестницу подержим».