— Ну, лезь, раз батюшка благословил.

Гоша быстрыми обезьяньими движениями забрался на верхотуру и, встав на предпоследнюю реечку и держась одной рукой за стенку, второй рукой долго отковыривал два задубевших шпингалета, потом, дёрнув несколько раз, с треском распахнул внутреннюю раму. Взметнулся клуб пыли, густо заискрившись в солнечном луче, и из него полетели вниз куски замазки, ваты и поролона.

— Господи, пыли-то, — расступившись, воскликнули женщины и стали все как одна смешно чихать в кулачки.

— Весна! — широко улыбаясь щербатым ртом, провозгласил сверху Гоша.

— Весна! — подтвердили снизу Валентин и отец Владимир.

Подбежали две девчонки и стали торопливо мести вениками пол. Священник взял из рук незнакомой Вале женщины ведёрко с водой и, поднявшись на поллестницы, передал его Гоше, и тот, обдавая деревянный пол крупными каплями, стал мыть стёкла верхних окон.

Женщины протирали окна внизу, а отец Владимир ходил с рулеткой вдоль стен и делал карандашом отметки на уровне пояса. Затем подозвал сидевшего за иконной лавкой, а потому не видного Илюшу Савельева, они взяли заранее подготовленные длинные листы фанеры и стали прибивать их к неошкуренной стене.

Поймав момент, когда Отец Владимир отойдя в сторонку, отряхивал рясу от деревянной трухи, Валя подошёл к нему и попросил о разговоре.

— Только быстро не получится, — добавил он. — Вы поймёте, почему.

Отец Владимир подумал несколько секунд, потом кивнул головой и сказал:

— Хорошо. Сейчас закончим здесь и потом можем поговорить в ризнице. Там нам никто мешать не будет.

В маленькой комнате, отделённой от главного помещения церкви фанерной дверкой, тускло поблескивала тёмным золотом церковная одежда, висевшая вдоль стены и частично прикрытая занавеской. У окошка, забранного решёточкой в виде солнечных лучей, стоял столик, какие ставят в малогабаритных кухнях, с электрическим чайником и сахарницей. Ещё в комнатке был стеллаж, наполненный церковной утварью, и несколько разнокалиберных табуреток. Отец Владимир сел на одну из них напротив Шажкова и кивнул головой, приготовившись слушать. Валентин помолчал некоторое время, не от волнения, а от необходимости сосредоточиться, и начал.

— Отец Владимир, это не исповедь. Я исповедуюсь позже. Сейчас мне очень важно, чтобы вы просто выслушали меня и дали совет, если посчитаете нужным вообще со мной разговаривать.

Отец Владимир поднял глаза и посмотрел на Валю внимательным и в то же время поощряющим взглядом. Этот взгляд открыл последние шлюзы в Валиной душе, и он рассказал всё.

Священник слушал, не перебивая, наклонив голову и поглаживая ладонью колено. Первое, что он сказал, когда Шажков, наконец, закончил: «Лена очень хорошая девушка. Вам повезло».

— Я знаю, — ответил Шажков, — только не справился я.

— Как вы мне рассказали, так наоборот — справились.

— Грехов понаплодил, — с мрачноватым упрямством настаивал Валя.

— Хорошо, что вы это чувствуете сердцем, — сказал священник, как показалось Шажкову, немного взволнованно. — Извините, как вас по имени-отчеству?

— Валентин Иванович.

— Валентин Иванович, то, что вы мне рассказали, не радостно, но и не даёт повода впадать в грех уныния. Я, честно, не знаю, как бы следовало поступить на вашем месте. Нужно было бы Бога послушать, а Бог не всегда отвечает.

— И вам тоже?

— И мне.

— Тяжело.

— Нет. Надо усилия предпринимать. Во всём надо предпринимать усилия. И благодарить Господа, ведь он вас миловал… Благодарим тебя, Господи… — отец Владимир прочёл короткую молитву и перекрестился.

То же сделал и Валентин. Ему стало легче, и священник в простой чёрной рясе, сидевший напротив, вызвал у него человеческую симпатию.

— Отец Владимир, — прерывая образовавшуюся паузу, произнёс Шажков, — могу я спросить, почему вы со мной раньше не разговаривали? Не спрашивали ничего на исповеди, не советовали ничего? Мне этого не хватало.

— Приход у нас маленький, — помолчав, начал священник, — я всех прихожан знаю. Очень хорошие у нас прихожане: Гоша этот… Он ведь конченый был пьяница. Танечка Савельева, солнышко наше, и все Савельевы, Лена Окладникова… И вас я тоже знаю. Знаю, что внутри у вас идёт борьба, и не всегда вы в ней победитель. Я очень сочувствую вашим неудачам и радуюсь, что вы не сдаётесь.

— Что, прямо так и видно? — спросил Валя. — На лице написана борьба, что ли, эта? Или у вас большой опыт?

— Нет у меня большого опыта, потому и не говорил с вами. Но с Божьей помощью расту.

Валю удивило это признание и слегка раздосадовало.

— Ну а всё-таки, серьёзный грех в том, что я вам рассказал? Или есть смягчающие обстоятельства? — спросил он.

— Для меня как для человека есть такие обстоятельства. А для Господа нашего — не знаю, убийство это смертный грех, покушение на убийство тоже. Вы пытались выступить в роли Господа Бога.

— Я не хотел ничего подобного, — возразил Шажков.

— Вы ведь зачем пошли его искать? Чтобы наказать?

— И наказать тоже. Но главное — противостоять. Невозможно же настолько терпеть зло. Это себя не уважать. Я хотел встать с ним, как минимум, вровень, а лучше подняться над ним. Вот и поднялся — чуть не убил. Но он напал первый, понимаете? Я себя не обеляю, но он был первым.

— Я понимаю вас, Валентин Иванович, и не пеняю вам. Но вы почувствовали себя свободным без Бога. Свобода без Бога — это одновременно восхитительно и страшно, а заканчивается такая свобода часто ужасно. Подождите, послушайте меня, — быстро добавил священник, увидев, что Валя готовится возразить, — Господь пронёс эту горькую чашу мимо вас. Благодарите Господа. Он вам позволил приобрести бесценный опыт и ничего не взял с вас за это.

— Вы сейчас со мной как священник разговариваете или как человек?

— И как священник, и как человек. Вам нужно молиться и благодарить Господа. Без стеснения и сомнения, молиться и благодарить. И я за вас буду молиться.

— Спасибо, отец Владимир. А дальше?

— Вы получили шанс, используйте его. Теперь время подумать, разобраться в себе и спросить себя, достойно ли я прошёл через испытание, что сделал не так, где смалодушничал, где поддался гордыне — где согрешил.

— Снимется ли этот грех?

— Господь милостив. Если раскаиваетесь всей душой, то как же не снять.

— Вы меня обнадёжили… Скажите ещё, — как бы продолжая мысль, но на самом деле переходя к другой волновавшей его теме, спросил Валентин, — а аборт приравнивается к убийству?

Услышав Валин вопрос, Отец Владимир на секунду привстал и снова опустился на табуретку. Шажков видел, что он решает про себя, говорить на эту тему или нет.

— Аборт не приравнивается к убийству, Валентин Иванович, — наконец сказал священник глуховатым голосом, — Аборт — это и есть убийство. И никаких смягчающих обстоятельств тут нет.

— Что, прямо так бескомпромиссно? — решив довести дело до конца, упрямо спросил Валя.

— Да, прямо так. Если кто-нибудь скажет вам иначе, знайте: вас с умыслом или без умысла вводят в заблуждение.

— А что же тогда те женщины? — в голосе Шажкова послышалась нотка унылого отчаяния. — Их же миллионы в России. На них что, на всех смертный грех висит?

— Если коротко, то да.

— Ничего себе! А снять его можно?

— Любой грех может быть прощён, если грешник искренне раскаялся и всей последующей жизнью это доказал. Валентин Иванович, прошу вас, давайте прервём этот тяжёлый разговор. А то, боюсь, он у нас переходит в празднословие.

— Да-да, конечно.

Отец Владимир помолчал, время от времени кидая взгляд на Валентина. Потом спросил:

— Вы не обидитесь, если я скажу, что мы похожи в чём-то?

— Почту за честь! — ответил Шажков.

— Что вы заканчивали?

— Философский факультет. А вы?

— Инженерно-строительной институт, ЛИСИ — так он тогда назывался.

— Да? А почему в отцы пошли?

— Мне знак был, этакий толчок извне. Я не сразу понял, а когда понял — всё естественно произошло.

— А можно спросить, что за толчок?

— Ну да, сказал «а», говори и «б», — отец Владимир улыбнулся и покачал головой, то ли укоряя себя за излишнюю откровенность, то ли, наоборот, радуясь возможности рассказать. — После выпуска я работал в большом проектном институте, «почтовом ящике», как тогда говорили, и каждый день ходил на работу мимо церкви Преображения Господня. И вот как-то раз обратил внимание на бабушку у ограды. Показалось мне, что она взглядом своим ко мне лично обращается. Ну, дал я ей монетку, хоть раньше никогда никому не подавал. А она мне говорит: «Я уже много насобирала, ты вон той дай», — и на старуху тощую такую, злую указывает. Дал я старухе и через минуту забыл.

На следующий день смотрю — снова эта бабушка стоит. И так стало каждый день повторяться. Она мне говорила, и я то одной старушонке монетку дам, то другой, то убогому, а один раз алкашу у магазина напротив. Самых неприятных личностей она для меня выбирала. И ничуть меня это не напрягало. Через две недели, примерно, исчезла моя бабуля. Старухи сказали, то ли уехала, то ли умерла, но просила непременно за неё помолиться. А у меня как раз мама болела, и я не дошёл в тот день до работы, а завернул в церковь. Не поверите, Валентин Иванович, первый раз в жизни в двадцать пять лет. Мама выздоровела, а я в церкви остался.

— Интересно! — сказал Валя. — Я вас понимаю.

— Господь меня сподобил, и я за эти две недели другим человеком стал, сам того не заметив.

— У меня что-то похожее было, но я другим человеком не стал.

— Значит, вы для другого Господом предназначены.

— Знать бы, для чего… — задумчиво протянул Шажков и уже как бы на правах знакомого спросил: — Тяжёлая эта работа — священник?

— Не тяжелее, чем другие, но есть специфика. Любить это дело нужно, ну так все профессии любви требуют.

— А верить нужно?

— Конечно. А как же не верить, если сейчас большинство людей, даже не зная об этом, пусть по-своему, но верят. Ну не считать же всерьёз, в самом деле, что человек произошёл от обезьяны? — отец Владимир искренне и с удовольствием засмеялся. — Прошлый век, ей-богу! Мирянин может верить через любовь, бывает, что и через страх, — продолжал он, уже серьёзно, — но священнику этого мало. Вера пастыря должна основываться на знании, как это ни парадоксально звучит. Сейчас прихожане такие начитанные встречаются — что твой теолог. Только у мирян знания веру часто колеблют, так как внешние они, поверхностные, прикладные, знания эти. А у священника на знаниях вера взращивается и духовным опытом питается.

— Ну хорошо, — не сдавался Валентин, — а если священник сомневается? Что, нет неверующих священников?

— Есть, наверное, в душу каждому не влезешь. Но кому священником быть предназначено, те веруют. Коли знаешь, как не уверовать?

— Понял. А можно ещё вопрос из любопытства? Ограничений у священников по жизни много?

— Как в армии.

— Я не служил.

— Нет? А мне довелось, — отец Владимир улыбнулся ностальгической улыбкой. — В Карелии, в погранвойсках. На ваш вопрос отвечу так: есть, конечно, ограничения и большие. Зато есть и очень счастливые минуты. Знаете, какое это счастье — причастить ребёнка? Детский взгляд в эту секунду дарует священнику лишний день жизни.

— Не только священнику, — воскликнул Валентин. — Дети в церкви — это вообще чудо. Хотя бы чтобы на них посмотреть, стоит сходить на службу.

— Я рад, что вы понимаете, — отец Владимир внимательно посмотрел на Валентина. — Вы это сейчас сказали, как сказала бы Лена Окладникова, не обижаетесь?

— Нет. Я через неё это почувствовал. Я много через неё почувствовал.

— Да… Да. Слушайте, Валентин Иванович, у вас есть полчаса? Помогите мне донести кое-что для ремонта. Здесь недалеко.

— Конечно.

— Тогда подождите меня в храме, пожалуйста.

Через несколько минут отец Владимир вышел из ризницы в джинсах и спортивной куртке, и его принадлежность к церкви теперь читалась только в бороде и во взгляде, спокойном и ненаступательном.

Они вышли из храма, прошли друг за другом вдоль его стены, обшитой плохо обработанной доской, и вышли на тропинку, проложенную через подсыхающий лужок к микрорайончику пятиэтажек, за которым невдалеке виднелась «стекляшка» торгового центра. Из голого кустарника вдоль тропинки слышалось по-весеннему бодрое тинькание синиц.

— Отец Владимир, — нагнав священника, обратился к нему Валентин, шедший сзади, — мой друг, врач по профессии, спрашивает, почему православные священники все такие толстые?