Валентин прибыл немного раньше оговоренного времени, чтобы осмотреться, успокоиться и подготовиться. Заглушив машину, он вырубил и автомобильный радиоприемник, прервав не по настроению жёсткую роковую композицию. Его сразу окружила тактильно ощущаемая тишина. Сквозь приоткрытое стекло в прогретый салон тянулась прохладная влага, принося с собой запахи сырой земли и молодой грибницы. Где-то вдалеке, невидимый, звякнул и застучал по рельсам трамвай.

Валя включил внутренний свет в салоне автомобиля и достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. На нём были написаны для памяти грехи, которые он собирался исповедать сегодня.

В хвосте Валиного «форда» притулилась темная «восьмерка», за ней встал автобусных размеров джип, и вскоре обе стороны улицы оказались заставленными автомобилями. Лену Шажков увидел издалека, узнав в рассеянном свете уличного фонаря знакомый силуэт в пальто, хотя шла она не одна, а со средних лет мужчиной в длинном плаще. Не то, чтобы они шли вместе, но видно было, как они обменивались репликами на расстоянии.

Шажков вышел из машины, «пикнул» сигнализацией и двинулся по тротуару навстречу. Лена, увидев его, махнула рукой и ускорила шаг. Они сблизились столь стремительно, что едва не столкнулись, но оба в последний момент затормозили и хором произнесли: «Привет».

Валентин поцеловал улыбающуюся Окладникову в щёку, она скользнула губами по его свежевыбритому подбородку, обдав нежданно жарким дыханием. К церкви же они подошли, целомудренно отстранясь друг от друга. Мужчина в плаще с худым, испитым, как стало видно вблизи, лицом размашисто крестился перед входом в храм.

— Это мой сосед по площадке, — сказала Лена, — он из балетных, раньше танцевал в Малом театре.

— Колоритный мужчина, — ответил Шажков, — ты с ним дружишь?

— Да нет, у нас разный образ жизни. В церкви только иногда встречаемся.

— Так тут все твои знакомые?

— Все не все, но многих знаю, конечно. Вон идут Савельевы, — показала она на кучку ребятишек, приближавшихся со стороны проспекта, — их Валюшка ведёт, старшая. Мама-то, наверное, с маленькой осталась. Покормит и придут они тоже. А папа, наверное, уже в храме. Он там помогает.

— А как зовут священника?

— Отец Владимир тут служит, а иногда отец Игорь. Они не старые, живые такие. Отец Игорь построже, отец Владимир подобрее. Сейчас посмотрим, кто из них исповедует. Хотя мужчинам — всё равно. Они мужчинам редко выговаривают. А женщины больше ходят к Владимиру.

Шажкову Ленина болтовня казалась звуками музыки. От неё веяло спокойствием и уверенностью. Кроме этого появилось еле уловимое новое ощущение — домашности.

— Пойдем, — тронула Валентина за руку Лена, — храм маленький, не войти будет.

Она уже надела на голову платок и имела тот смиренный вид, который приобретают верующие женщины, входя в церковь. Валентин три раза перекрестился и открыл дверь храма. Они с Леной вошли в придел и тут же уткнулись в спины стоявших лицом к алтарю людей.

— Поздновато пришли, — шепнула Окладникова, — давай с тобой вдоль стенки налево продвигаться. Там исповедуют.

Храм, однако, внутри не показался Валентину совсем уж маленьким. Да и народу было меньше, чем показалось вначале. Шажков осмотрелся. Стены обиты простой фанерой, алтарь — тоже фанерный, скромно украшен, очень прост и очень мил. Иконы все современные. Церковь, видимо, была абсолютно новой. Внутри пахло деревом, а минималистское оформление делало внутреннее убранство светлым и создавало ощущение силы и здоровья (так для себя сформулировал Валентин).

— Отец Владимир исповедует, — шепнула ему Лена. — Иди, вон хвостик очереди.

— А ты?

— Я за тобой.

Валентин прикинул, сколько человек перед ним: четыре-пять, хотя сбоку пристраивались две старушенции, которым, видимо, принято было здесь уступать. Прикинул Валя и расстояние от исповедующегося до ожидавших в очереди. Метра три. Нормально. Вполголоса можно говорить — никто не услышит. Кроме отца Владимира, конечно. Священнику на вид было лет сорок. Не седой ещё и не толстый. Лицо моложавое, но усталое.

— Постится, наверное, — подумал Валентин, — ну ничего, через пару часов разговеется. И мы разговеемся.

Шажков подумал об этом, и ему тут же стало неприятно, так как поста он не соблюдал.

— Лен, а прощения просить у очереди нужно? — спросил он стоявшую сзади Окладникову.

— Необязательно, — шепнула Лена, — я не прошу.

— Почему?

— Стесняюсь.

— Ну, я тоже не буду.

Очередь двигалась медленно, но тем не менее Шажков всё ближе и ближе подходил к отцу Владимиру. Он повторял про себя грехи, иногда подглядывая в бумажку, которую держал в левой руке, правая была освобождена для крёстного знамения. Чем дальше, тем больше всё это напоминало Шажкову очередь на казнь. Вот и старушонки проскочили. Впереди остался только пожилой мужчина с благородной седой шевелюрой прямо на уровне глаз Валентина. Шажков оглянулся и не сразу увидел Лену. Её оттеснили назад две полные женщины средних лет. Валентин осторожно, чтобы не задеть окружающих, помахал Лене рукой, но она сосредоточенно стояла, опустив глаза.

Вот и седой мужчина двинулся вперед. Валентин теперь стоял первым и ощущал себя на краю разверзшейся пропасти. Или вроде парашютиста у открытой двери самолёта, как в кино показывают: «раз, два, три… Пошёл!» Ему показалось, что он качнулся вперед и тут же оказался рядом со священником.

— Грешен… — перекрестившись, хриплым голосом начал Шажков, и его настиг неожиданный приступ кашля.

— В первый раз? — воспользовавшись образовавшейся паузой, спросил отец Владимир.

— Да, — сокрушённо ответил Шажков.

— Как вас зовут?

— Валентин.

— Раб божий Валентин, соблюдали ли вы пост?

— Не совсем (врать нет смысла!)… точнее, совсем не соблюдал.

— Знаком ли вам покаянный канон?

— Да, читал, — ответил Валя, — понравилось…

— Сегодня Великий праздник, — сказал священник и помолчал. — Вон какая очередь. Боюсь, что не успеем мы с вами хорошо поговорить, — и снова помолчал. Потом, видимо, приняв решение, сказал: — Приходите в любой будний день. Попоститесь прежде, как положено. Поговорим, и я вас исповедую. Хорошо?

— Хорошо, — барабанным голосом ответил Валентин.

— Со службы сейчас не уходите.

— Да, — и Шажков, отойдя на шаг вправо и повернувшись, стал осторожно пробираться сквозь толпу в центр храма.

До него постепенно стало доходить, что произошло: исповеди не получилось, грехи с него не сняли.

Окладникова двигалась вместе с очередью, по прежнему не подымая глаз, и, по-видимому, не заметила, что произошло с Валентином. А Валентин растерянно повторял про себя:

«Вот тебе и удар. Остаться в храме сейчас — значит подставить другую щёку. Теперь-то ясно, что это не афоризм, не игра слов. Тебе сейчас конкретно предлагают подставить другую щёку. Ты к этому готов? Когда ты наизусть заучивал собственные копеечные грехи, ты был к этому готов?»

Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:

«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»

«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)

«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)

«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)

«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху?»)

«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)

Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:

— Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.

— Ничего, придём позже.

— Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.

— Давай подождём конца крестного хода, а там решим.

Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.

У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.

Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:

Воскресение Твое, Христе Спасе,

Ангелы поют на небесех,

И нас на земли сподоби

Чистым сердцем Тебе славити.

Потом всё громче и громче, вот уже и в храме подхватили, священство пошло из алтаря наружу, вынесли хоругви, дальше к выходу двинулись все, звякнул колокол, висевший на деревянной оглобле, которую несли на плечах двое мужчин из прихожан (на деревянной колокольне пока не было колоколов, только чёрные проёмы).

Крестный ход быстро пошёл по дорожке вокруг церкви; звук колокола, пение, мерцание свечек — всё это настраивало на праздничный лад, подготавливало к тому, что, обойдя крёстным ходом церковь и собравшись потом у закрытых дверей, люди наконец услышат: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»

Шажков ловил-ловил ощущение пасхальной благодати, но в этот раз жар-птица улетела, оставив в руке лишь одно перо благодатных старых воспоминаний.

— Испортили праздник, — то и дело возвращался Валентин к своей болячке и, не дожидаясь отклика с периферии сознания, наконец сам сказал себе: «Хватит ныть».

— Христос воскресе! — услышал он радостный голос Окладниковой.

— Воистину! — Шажков сгрёб Лену в охапку и трижды поцеловал.

— Останемся? — спросила Окладникова, улыбаясь и поправляя платок.

Шажков посмотрел в её сияющие глаза, улыбнулся и сказал (услышав себя как бы со стороны): «Я хочу уйти».

— Со мной или сам?

— Был бы счастлив с тобой. Но тогда ты не причастишься?

— После причащусь. Пасха ведь сорок дней длится. Захочешь — с тобой вместе причастимся.

— Подумаю ещё.

Прихожане постепенно все зашли в храм, а Шажков и Окладникова остались стоять снаружи. Они смотрели, как из машины с мигалкой на крыше вылезает зевающий милиционер, щёлкая пустой зажигалкой.

— Я приглашаю вас… тебя… на праздничный ужин, — загадочно произнесла Лена, и Шажков почувствовал, как она волнуется.

— Леночка, я с удовольствием, — ответил он просто, и возникшее было напряжение исчезло.

— Поехали?

— Поехали.

Они почти синхронно повернулись лицом к дверям храма и перекрестились. Милиционер, хотевший, наверное, прикурить, тактично отвернулся, как будто Лена с Валей не крестились, а обжимались на скамейке.

— Ему приказано не мешать чумному народу реализовывать духовные потребности.

— Знаешь, как тяжело ему не спать, не веря?

— Я себе представляю…

Так, балагуря, они сели в машину и проехали триста метров, отделявшие их от «дома-корабля», где Лена уже несколько лет, сначала с подругой, а потом сама, снимала маленькую двухкомнатную квартиру на втором этаже.

10

— Пойдем пешком, — сказала Лена и стала быстро подниматься по ступеням. Лестничная клетка была освещена столь ярко, что казалась обнажённой, выставившей напоказ все свои трещины и потёртости.

— А у нас в парадной темно, — прокомментировал Шажков.

— У нас тоже было темно, — ответила Окладникова и добавила после паузы: — Это я ввинтила новые лампочки… к Пасхе.

— Сколько ватт? — поинтересовался Валентин.

— По сто пятьдесят. Я думала, мало будет… В конце концов, мы на севере живём, нам всем света не хватает.