Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан

Мне сразу вспомнился бор в последний день своей целостности, люди с пилами, кровь на траве, раненый мужчина у сосны. Тогда мое жуткое видение материализовалось и даже оставило в животе растущий след.

— Нет, Ланя. Он не может…

— Не может? Да ты вспомни, какой он! Твоя Рита лишь притронется к нему, и он сразу начнет раздеваться!

Я с отвращением крикнула ей:

— Ты стала пошлой! Уходи от меня!

Даже не обидевшись, она спросила:

— Как же ты будешь одна?

Прижав к животу руки, я сказала:

— Я не одна. Тебе такого никогда не испытать.

— Ты надеешься вернуть его этим?

— Нет! Но…

— А вдруг будет поздно? Рита…

— Хватит о Рите! — завопила я и зачем-то расшвыряла по комнате сложенные пачкой чистые листы. — Я не желаю о ней слышать!

Ланя заговорила совсем тихо, но мой крик сразу свернулся:

— У тебя один выход… Ты можешь быть спокойна, если только Риты не будет. Совсем не будет.

— Да ты что говоришь? — пролепетала я, отступая, но Ланя подставила сзади стену, и я уперлась в нее спиной.

— Ничего страшного, — без эмоций произнесла она. — В крайнем случае отлежишь в больнице еще полгодика… Всем известно, что ты не в своем уме. Обострение болезни во время беременности. Состояние аффекта после разговора с ней. Ты же знаешь, сколько может наплести хороший адвокат! Уж твои родители вывернутся наизнанку, чтобы его заполучить… Так что, возьми нож покрепче и отправляйся к ней. Режиссер уже научил тебя, как это делается…

— Откуда ты знаешь Режиссера? — насторожилась я. — Тебя же тогда здесь не было! Вы что, заодно с ним?

Ланя терпеливо вздохнула:

— И я здесь была… И конечно, мы заодно… Как бывают заодно люди, когда им угрожают.

— Ланя, Ланя! Что с тобой случилось? Ты же всегда была такой тихой и милой…

— Нельзя оставаться милой, когда речь идет о жизни и смерти…

— Смерти?

Ее черные глаза надвигались, а я как завороженная не могла отвести взгляда. Ланя подобралась так близко, что ее дыхание обдало меня холодом, и в какой-то момент мне даже почудился скрип снега. Но это, наверное, листы шуршали под ногами, потому что мы топтались прямо по ним. Губы у меня онемели, я никак не могла возразить Лане, и только покорно погружалась во тьму ее глаз. Отчего-то саднило то одну, то другую ладонь, но эта маленькая загадка раскрылась, когда было уже поздно: я стояла в коридоре Ритиной квартиры со скальпелем в руке и с ужасом смотрела в глаза ее мужу. Видимо, я разбудила его: Андрей часто моргал и все кривился, удерживая зевоту. Он был невысоким, на полголовы ниже меня, и щупловатым. Рядом с Ритой он просто переставал существовать.

— Ты что, Томочка? — спросил Андрей, подавив очередной зевок. — Не поздно гулять одной? Тебя никто не обидел?

— Ты у Риты перенял манеру душить вопросами? — огрызнулась я, не зная, куда деться от стыда.

Скальпель я положила на тумбочку. Андрей не обратил на него никакого внимания, и мне подумалось, что, может, мой инструмент убийства такое же порождение больного рассудка, как кинжал Макбета?

— Ее нет, но ты проходи. Я просто лег пораньше. А Рита в…

— В Лондоне?!

Он удивился:

— Почему в Лондоне? Нет, она в Доме художника. С чего ты взяла, что она в Лондоне? А-а, — опомнился он, — твой англичанин! Я, кстати, и ни разу его и не видел. Томочка, это правда, что ты… Ну, что у тебя ребенок будет?

Я кивнула и отступила к двери:

— Я пойду.

— Подожди, подожди, — Андрей неожиданно перешел на шепот и оглянулся, как неопытный заговорщик. — Пойдем, я тебе кого-то покажу… Да не разувайся!

Сжав мои пальцы горячей со сна рукой, он провел меня мимо их спальни к дверям той комнаты, что когда-то считалась Ритиной студией, а потом утратила свое значение. Удержав меня, Андрей взволнованно зашептал:

— Только не разбуди! Все вопросы, когда выйдем, ладно?

Замирая от предчувствия чего-то то ли страшного, то ли замечательного (о, как Пол выговаривал это слово!), я сделала несколько шагов в темноту и, присмотревшись, увидела, что на кровати у стены кто-то спит. Хорошо, что Андрей предупредил меня, иначе я обязательно вскрикнула бы, разглядев свою бывшую воспитанницу.

— Не может быть!

Он рывком вытащил меня из комнаты, и тут уж я забросала его вопросами. Андрей только улыбался и жмурился, как довольный жизнью кот. Потом произнес с такой гордостью, словно говорил о самом себе:

— Это Рита все устроила. Твой англичанин просил ее позаботиться об Алене. Тебе-то, понятно, сейчас не до этого… Да тебе ее и не отдали бы — одиноким же не разрешают усыновлять. А у нас все условия. Рита подмаслила кого надо, ты ж ее знаешь. И вчера мы ее забрали.

— Рита ничего не сказала.

Андрей равнодушно скривился:

— Не знаю. Может, она задумала как-то это обставить… Ты уж не выдавай меня, ладно?

— Она… она что-нибудь говорила про Пола? — сама не пойму, кого я имела в виду.

У Андрея сразу померкло лицо:

— Говорила… Она ждет, что он повезет ее к королеве.

"Кого?!"

Он как бы ненароком пояснил:

— Они ведь вместе лежали в больнице. Ты не знала?

— Нет.

— Томочка…

— Не надо! — я быстро пошла к дверям, продолжая говорить на ходу. — Ничего не спрашивай. Все хорошо. Все у меня отлично! Главное, что ребенок будет. Ты ведь теперь понимаешь, как это важно? Раньше я не особенно хотела детей, а теперь дождаться не могу.

Я и не заметила, как заплакала. Только на морозе, когда ветер стянул лицо ледяной коркой, я догадалась, что оно все мокрое. Я не попрощалась с Андреем и не забрала скальпель. Честно говоря, я попросту забыла о них обоих.

Дом художника находился через дорогу. Когда Рита добивалась квартиры, местоположение ее будущего жилья числилось в списке требований едва ли не первым. До ее дома я дошла в каком-то беспамятстве, даже не заметив яростного ветра, который не имел направления и нападал со всех сторон. Ледяные дорожки подползали прямо под ноги, но я все время помнила, что падать мне нельзя, и шла, растопырив руки, как пингвин. Снег повизгивал при каждом шаге, и всякий раз мне слышался новый возглас: "Беги! Рита… Мимо… Умри…"

— И не подумаю!

Спохватившись, я оглянулась: не слышал ли кто. Но зимние вечера всегда одиноки — люди прячутся от них в квартирах, тоже не очень теплых, но все же имеющих стены, о которые разбивается ветер. Он не давал дышать. Мне все время казалось, что сейчас я потеряю сознание от нехватки кислорода. Может быть, Пол также задыхался той ночью, когда остался один? Может быть, это не ветер душит меня, а оставленное Полом одиночество?

В сухом и теплом холле Дома художника я наконец отдышалась. Пытаясь освободить горло, я сняла шапку и шарф и услышала разгневанный Ритин голос, который доносился откуда-то сверху. Осторожно перешагивая через ступеньки, чтобы скорее добраться, я поднялась на второй этаж и заставила себя собраться. Предстоящая встреча была вдвойне тягостной, ведь мне предстояло не только столкнуться с Ритой, но и увидеть чужие работы, которые, в отличие от моих, хотя бы написаны.

Что сказать Рите, я понятия не имела. Прокравшись в неосвещенный зал, я остановилась. На меня смотрели незнакомые лица, искаженные сумраком и воображением художников. Следы самой жизни разбегались по стенам, а я пыталась прочесть их, как начинающий охотник. Цвета терялись, а формы смазывались, но все же я сумела кое-что разглядеть до того, как вновь раздался Ритин голос. Она жестко сказала кому-то:

— Если мне нечего будет везти в Лондон в следующем месяце, я с тебя три шкуры спущу!

— Да пойми ты, — я узнала Володю Колосова, — не работается мне и все тут!

Тихий бумажный шорох прервался брезгливым возгласом:

— Пойди, опохмелись, ничтожество! Я ему такие перспективы сулю, а он только о бутылке и думает. Пошел вон отсюда!

Володя обиженно огрызнулся — видно, уже спрятал деньги:

— На кой черт мне твой Лондон! Я — русский художник. Я хочу быть понятым здесь.

— Ой, перестань… Кому тут нужна живопись? Много ты народу видел сегодня в том зале? Ни одного паршивого человечка… Не говоря уже о журналистах. Они вообще все местное презирают. Но вот посмотришь, что будет, когда ты получишь признание за границей! А ты его получишь. Ты ведь талантливый мужик! Хоть и пьяница…

Неслышно попятившись, я выбралась на лестницу и сбежала вниз. Другие шаги уже слышались наверху, пришлось спрятаться за огромной вазой, чтобы меня не заметили. Но, увидев Володю, я сама вышла, чем напугала его до смерти. Не позволив Колосову издать ни звука, я вытолкала его на улицу и затащила за угол.

— Тамара, — наконец выдохнул он с изумлением, — ты что тут делаешь? Сто лет тебя не видел!

Когда-то я приносила ему свои работы, потому что считала Колосова самым талантливым и была немножко влюблена в него. А может, только в его талант, как и в Славин… На мое счастье, Володя был женат и часто уходил в запой. Что-нибудь одно еще можно было принять, но двойной груз был мне не под силу.

— Спаси меня, Володя!

— Спасти? Я?! Да что ты! Разве я могу кого-нибудь спасти?

Вид у него действительно был жалкий — помятое пальто не его размера, ободранная сбоку кроличья ушанка, большие валенки. Но я убежденно сказала:

— Можешь. Для этого даже делать ничего не надо. Вот именно, главное — ничего не делать. Потяни с этой выставкой до лета, мне хватит.

Он по-прежнему ничего не понимал и все пытался повернуть меня к фонарю, словно подозревал, что я смеюсь.

— Для чего хватит-то?

Нечего было и пытаться объяснить ему что-нибудь. Наверное, никто на свете не сумел бы понять, что же произошло у нас с Полом. И уж тем более никто не знал — как теперь быть?

— Просто помоги мне, — беспомощно пролепетала я, цепляясь за его рукав и уже сама не веря в то, что говорю.

Но Колосов вздохнул так горько, что я сразу поняла: надежды нет.

— А кто мне-то поможет? Эта выставка — мой последний шанс. Как я могу потянуть с ней? От меня жена хочет уйти. Денег ни черта нет! — он громко хлюпнул носом. — Только на водку и хватает. А ты говоришь — до лета… Я Рите руки должен целовать за то, что она для меня делает.

— Она не для тебя это делает…

— Все равно, — уныло отозвался он. — Может, я и с боку припека, но она меня вытянет. Она такая баба… Как ледокол "Ленин".

"Она раздавит меня, — отчаяние толкнуло меня в спину, и я бросилась бежать, оставив Колосова. — Раздавит и не заметит… Пол! Ох, Пол… Вся надежда на тебя… Не подведи меня, пожалуйста. А то как же я?"

Ланя ждала меня в том же уголке, неизменная, как диванная подушка. Не раздевшись, я прошла к ней и противным жизнерадостным голосом объявила:

— Риту можно больше не бояться. У нее теперь полноценная семья, ребенок. Не может же она бросить ребенка ради мужчины, который ее даже не любит!

Ланя только горестно вздохнула:

— Какая ты до сих пор наивная… Может, тебе опять нужно подлечиться?

Я включила свет, и она исчезла.

— Пол, вы хотели познакомиться с моим мужем… Он тоже этого хочет. Приходите сегодня к нам обедать, у меня именины.

Записав адрес, Пол повесил трубку. Обычно он вежливо отказывался от подобных предложений, на ходу придумывая какую-нибудь отговорку. После возвращения из России Пол беззастенчиво ссылался на свое сердце, и перед этим аргументом отступали даже самые настойчивые.

Но Эмме он не отказал. Не потому, что не смог, просто не захотел. И еще немного соскучился в своем тихом доме, ведь наплыв любопытных посетителей уже спал. Зима ползала по Лондону мелкими, прерывистыми, как дыхание тяжелобольного, дождями. Пол пытался дышать в забытом ритме и удивлялся, как же быстро приучился вбирать воздух всей грудью. Так дышат влюбленные — глубоко и часто, пьянея от избытка кислорода.

Звонок Эммы поднял его с постели. Ей, конечно, и в голову не пришло, что можно спать до самого полудня. Она не догадывалась, что каждый вечер ее странный друг принимает снотворное: в будни — чуть меньше, в выходные — столько, чтобы как можно больший отрезок времени канул в сон.

Конечно, Бартон был далеко не первым, видевшим спасение в том, чтоб "уснуть и видеть сны", однако, в этом случае вторичность не пугала его. Страх заключался в другом. В том что раньше составляло его радость — в одиночестве. Пол бродил по дому с банкой пива в руке и не мог найти себе занятия. Иногда по субботам он напивался, и когда все границы дозволенного стирались виски, орал на весь дом: "Режиссер! Ты здесь? Покажись!" Но никто не выходил к нему.

Однажды утром Пол обнаружил прямо на постели топорик, который обычно хранился в подвале, и долго взирал на него с недоумением, размышляя, каким образом он тут оказался. Наверное, он принес его, чтобы сразиться с Режиссером, если тот все же появится. На всякий случай Бартон обошел дом, желая убедиться, что ничего не порубил спьяну. Все было цело, и тогда он пожалел, что не прорубил голову самому себе.