В будни было легче, потому что Пол любил свою работу, и общение с детьми доставляло ему радость. Он никогда не пытался играть "своего парня", не допускал фамильярности и уж тем более не прыгал с ними и не гонял в футбол. И все же дети почему-то тянулись к нему больше, чем к другим учителям. Пол не особенно задумывался над этим, ему просто было приятно.

Первое занятие по английской литературе в своем любимом классе Пол посвятил "Ромео и Джульетте". Бартон и не думал сравнивать себя с Ромео, это было б уж совсем смешно. И тем не менее, в каждую фразу, обращенную к детям, он вкладывал столько своего, что к концу урока у него заболело сердце.

— Первое чувство, коснувшееся человека еще в момент его сотворения, это любовь, — говорил Пол, присев на край стола и медленно обводя ребят взглядом. — Наверное, вы уже заметили, что среди взрослых не принято говорить о любви. О сексе — да, о карьере, о спорте… Но показать, что ты по-настоящему влюблен, почему-то считается неловким, стыдным. Все равно, что расписаться в своей старомодности. Сентиментальности, если хотите… А ведь это как раз самое естественное для человека чувство, потому что, в отличие от многих других, оно — от Бога. Он создал человека, руководствуясь любовью. Но сегодня мы поговорим не только о христианской любви ко всему живому, до которой каждый из нас поднимается всю жизнь, но и о самой распространенной любви — между двумя людьми. Такой, какая вспыхнула между Ромео и Джульеттой. Я слышал, как многие из вас высказывали сомнения в подлинности их чувств. Ведь Ромео испытывал влечение к другой девушке. И вдруг, увидев Джульетту, совсем еще девочку, в один миг понял, что нашел свою единственную любовь. Так не бывает, скажете вы. А я вам отвечу, что только так и бывает. Человек, обделенный любовью, сродни слепцу, потому что его взгляд устремлен вглубь самого себя. В этом нет ничего плохого или страшного, всегда полезно присмотреться к себе повнимательнее. И все же, любовь — это всегда прозрение, это чудо Иисуса, исцеляющего от слепоты. Это не обязательно может быть первый взгляд, как у Ромео…

"И как у меня", — застенчиво добавил он про себя.

— …но это всегда — особый взгляд. Я знаю людей, знакомых друг с другом долгие годы и вдруг — увидевших. Как это происходит? Почему? Я не берусь объяснить, как не взялся бы толковать ни одно из тех чудес, что случаются в жизни. Может быть, ангел, посланный Богом, пролетает над самой землей и касается двоих крыльями. Но, к несчастью этих двоих, люди в своей гордыне настроили столько стен и препятствий, мешающих единству любви, что часто она погибает, не успев достигнуть своего расцвета. Границы, условности, предрассудки…

Дети подхватили, зараженные его горячностью. Они спорили с ним и задавали самые смелые вопросы. Но Бартона трудно было смутить, ведь в знании пороков человечества мало нашлось бы равных ему. Только теперь он уже не видел в них красоты и пытался объяснить это детям. Что-то подсказывало Полу, что они ему верят.

Каждый урок он позволял себе маленькое отступление от темы и что-нибудь рассказывал о России. Дети слушали его, затаив дыхание. Для них Россия была не менее таинственна, чем затонувшая Атлантида. Но Пол не стремился оберегать детские иллюзии. Он выкладывал им всю правду о том, что увидел. Из его коротких рассказов они узнали и об экзотической, броской красоте Собора Василия Блаженного, и о русских учителях, продолжающих вести занятия, не получая зарплаты, православной религии, и об умирающих деревнях, где в каждом доме не перестают молиться на маленькие иконки. Он показал им портрет Достоевского и поразил их воображение тем, что русский писатель точно предсказал, когда произойдет самая кровавая революция и сколько жертв она принесет. Каждому ребенку Пол дал подержать кусочек коры от той сосны, что погибла в угоду русским нуворишам. Бартон не мог вспомнить, как положил его в карман, но, обнаружив, сохранил. Из дома он принес альбом Левитана, который купил в Москве. Полу казалось, что никто лучше не передал состояние не просто русской природы, но самой России. Дети бережно передавали альбом из рук в руки, и кто-то их них вслух прочел:

— "Над вечным покоем". Да разве у них там бывает покой?

Майк решил поставить вопрос ребром:

— Все-таки Россия плохая или хорошая?

— А ты — плохой или хороший? — напрямик спросил Бартон. Мальчик замялся, и Пол не стал его мучить.

— Трудно ответить, да? — сказал он. — Это ведь только в голливудских фильмах люди делятся на хороших парней и плохих. А на самом деле в каждом из нас столько всего намешано… Немного людей, которых безоговорочно можно назвать хорошими. Тех, которые не только не сделали в своей жизни плохого, но и не подумали о таком. Из таких людей и выходят святые. Боюсь, нам с вами это не грозит, потому что мы — разные. То же самое происходит и со странами, ведь их составляют люди. Разве у нас в Англии все так уж превосходно? В России много плохого, очень много. Государство в открытую грабит людей, а люди воруют у государства. Я не знаю, что может изменить это положение. Я могу только надеяться, что это не приведет к новой катастрофе. Но Россия уже столько раз выбиралась с самого дна… Это очень жизнеспособная страна. Думаю, не многие из вас безропотно вынесли бы ту жизнь, которую ведут русские. У большинства из них нет ни приличного жилья, ни денег, ни надежды на лучшее, а они верят, что все — в руках Божьих и что рано или поздно Он их спасет. И не впадают в отчаяние, а продолжают влюбляться, писать картины и стихи, рожать детей… Помните, что говорил Христос о верблюде и игольном ушке? Если это действительно так, то рай просто переполнен русскими, потому что все они — нищие.

Однажды после занятий в голову Бартона пришла безумная мысль, и он понимал, что она — безумна, однако, и не подумал ее отвергнуть. Не позволив себе промедлить, он накинул плащ и направился в сторону Гринвич-парка, где была Королевская обсерватория. Было ветрено, и рождественские украшения, уже развешанные на фасадах домов и соединяющие стороны улиц веселыми змейками, вовсю раскачивались. Полу казалось, что он колышется на разноцветных воздушных волнах, и в теле его было пусто и холодновато, как во время морской болтанки.

Слившись с группой туристов, Пол прошел в обсерваторию, но в отличие от них, не стал проявлять терпеливой последовательности, а сразу направился в основной зал. Он подумал, что глупо выглядит сейчас, даже усмехнулся, но все же проделал то, что непременно совершал каждый посетитель: подошел к линии гринвичского меридиана и встал так, чтобы одна нога оказалась в восточном полушарии, а другая в западном. И почувствовал то, что, наверное, чувствовали тысячи людей до него, ощущая, как тело наливается невиданной вселенской мощью: "Я объединяю собой этот мир".

Опустив голову, Пол посмотрел на самый знаменитый меридиан и с горечью спросил себя: "Зачем? Зачем нужна эта линия, разделившая нас? Зачем существуют восток и запад, север и юг? Зачем столько стран и континентов? Разве любовь может быть ограничена какими-либо пределами, кроме пределов человеческого духа? Разве она может иметь другие контуры, кроме очертаний человеческого сердца?"

Шаги туристов приближались, и Пол вышел из зала. Ему хотелось видеть в этом мире только одного человека. Но меридиан, много лет назад разрезавший душу Пола Бартона надвое и не желавший исчезать, не пускал его к ней. Он мог только думать о ней, писать о ней и даже говорить о ней, делая вид, что говорит о России.

Такие разговоры привели к тому, что дети все чаще стали обсуждать возможность поездки в эту страну. Ведь гостили же они в Испании два года назад! Это, конечно, ближе и проблем там куда меньше, но кого в тринадцать лет пугают готовые трудности, если жизнь сулит настоящее приключение?!

Пол и сам стал подумывать над этим всерьез, только вот не знал, с какого бока подступиться. Когда Эмма разбудила его телефонным звонком, он принял ее приглашение без особого воодушевления, а потом решил, что это удобный случай обсудить идею ребят в спокойной обстановке. К тому же, ее находчивый муж мог подсказать что-то дельное.

"Как его зовут? — пытался вспомнить Пол. — А я вообще когда-нибудь слышал его имя? Ладно, пускай будет просто мистер Вайз".

Ему вспомнился вчерашний разговор в пабе во время ленча с учителем географии Тимом Симпсоном. Они никогда не были друзьями, и потому Пол удивился, когда тот сочувственно сказал, терзая сосиску:

— Пол, вы бы поосторожнее с вашей Россией. Я знаю, как это интересно, но директор уже недоволен. Все говорят, что на уроках вы больше времени уделяете русской литературе, а ведь ваша специальность — английская.

— Я люблю и английскую литературу, — не согласился Пол.

— Любите или нет — это ваше дело. Но есть определенные рамки, вы ж понимаете!

Бартон иронически заметил:

— Может, поставить с детьми миракли[8], чтоб он успокоился? Уж это чисто английское произведение!

— Отличная идея! — воскликнул Тим и, забывшись, хлопнул его по плечу, чего Пол терпеть не мог, и все учителя это знали.

Но Симпсону он простил эту выходку, ведь тот пытался ему помочь. И это действительно было серьезное предупреждение, потому что во власти директора было запретить эту поездку и тогда…

— Пол, у вас какие-то проблемы? — неловко отведя глаза, спросил географ.

— Почему вы так решили?

— Вы… Только не обижайтесь! Вы неважно выглядите.

— Мне чертовски плохо, Тим, — признался он и сразу почувствовал облегчение, словно было необходимо просто произнести это вслух.

Симпсон нервно облизнулся и снова спросил:

— А в чем проблемы?

— Да нет никаких проблем, — с досадой отозвался Пол. — Мне просто плохо и все.

Тим убежденно возразил:

— Так не бывает. Если какая-то проблема мешает жить, надо поскорее решить ее, и все будет хорошо.

Не потрудившись скрыть презрение, Пол сказал:

— У вас чисто английское мышление, Тим. Конкретное. Вы, наверное, и представить не можете, как иногда хочется то, не знаю что.

— Как это? — удивился Симпсон и с опаской поинтересовался: — Вы ничем не… заболели в России?

Пол без колебаний согласился:

— Заболел. Вы и не знаете такой сердечной болезни.

— Инфаркт миокарда? Ну почему же не знаю?

— Ее можно вылечить только в России, — не слушая его, продолжал Пол. — Вот для чего я готовлю эту поездку. Чтобы не умереть…

— Давно слетали бы туда, если уж так верите в русскую медицину!

— Сам по себе? — удивился Пол.

— А что в этом такого? Финансово вы же можете себе это позволить?

— Финансово — да…

— Так в чем же дело?

— Действительно, — сказал Бартон. — В чем же дело?


"Неужели я так и не решусь поехать сам по себе? Режиссеру не пришлось бы прибегать к уловкам, чтобы исполнить свое желание. Я просто трус", — с этой мыслью Пол встал с постели, раздвинул шторы и от изумления разинул рот — под дождем опять, как пару месяцев назад, плавал в воздухе красный шарик. Открыв рамы, Пол взглянул вниз, но никого уже не было.

— Эй! — негромко окликнул он. — Тут есть кто-нибудь?

Какое-то движение послышалось за углом дома, и Пол как был, в футболке и трусах, выскочил под дождь. Закутанная в плащ с капюшоном фигура метнулась к калитке на заднем дворе, но любопытство придало Бартону проворности, и он догнал убегавшего в три прыжка. Рванув за плечо, Пол повернул его и вскрикнул от неожиданности:

— Вы?! Это вы? Снова в Лондоне?

Ритино лицо было мокрым и почти серым, видно, она провела под дождем долгое время. Слизывая с губ капли, она пристально смотрела на него и молчала.

— Пойдемте в дом, — хмуро предложил Пол и потянул ее за руку, холодную и вялую.

Сняв с Риты плащ, он отвел ее в ванную и дал теплый халат.

— Вам надо согреться. Еще заболеете. Я тоже пойду переоденусь.

— Пол, — жалобно позвала Рита, но он отмахнулся:

— Потом.

Когда она вышла из ванной в его халате, с распушенными влажными волосами и босиком, Пол недовольно отметил, что все это выглядит чересчур интимно, по-домашнему, а как раз этого ему и не хотелось.

"Надо было выпроводить ее за калитку и дело с концом!" — раздраженно подумал он, хотя знал, что все равно не сделал бы этого.

— Чай? Кофе? — отрывисто спросил он, стараясь показать, что не рад этому визиту.

Рита равнодушно произнесла:

— Лучше виски.

Взгляд Пола невольно метнулся к часам:

— О! В половине первого? Не рано?

— Лучше спросите: не поздно? Я еще не ложилась сегодня, Пол, что мне делать? Вы совсем свели меня с ума!

— Вы сами сводите себя с ума, — холодно возразил он. — В прошлый раз это тоже ваших рук дело?

— Шарик? Ну конечно!