Галина Чередий - Гризли

Достала тебя, да?

— Отчего же? Боишься ощутить себя ущербным на моем фоне со своим скудным сексуальным опытом?

— Нет. Я хочу знать, не что ты делала и с кем. Пофиг на это. Ты мне расскажешь почему. Почему это началось.

Я его реально ненавижу!

Конечно же она сбежала. Попыталась. На ее месте я бы тоже сбежал. Тот я, каким был еще недавно. Возможно, считанные дни назад, до появления токсичной неформалки. Противно, когда кто-то пытается лезть тебе в душу. Чужой, посторонний, кому до тебя и дела не должно быть. Бесит, что в том, что болит, кто-то хочет поковыряться чисто праздного любопытства для. И ты не хочешь ничего. Ни подпускать никого, позволяя перейти из категории «чужой» в хотя бы «кто-то, кому не совсем насрать». Ни разбираться, зачем бы кому-то хотеть этого. Ни верить, что нуждаешься в чьей-то близости. Да, опять начать нуждаться — вот это самая жесть, самый главный страх. Как произошло, что я перескочил через него с появлением погремушки — не знаю и анализировать не буду. Я отпихивал всех от себя после ухода жены, а тут меня самого отпихивают, да еще с такой дурной яростью отчаянной суицидницы.

— Тебе самому не тошно? — не думала униматься погремушка. — Нигде не жмет таким правильным быть?

Она хоть замечает, что продолжает плакать? Уже без воя и всхлипов, как вначале, просто слезы текут и текут, смешиваясь с дождем. И они для меня как ледяные бритвы по открытому сердцу. Дурочка ты, погремушка. Дурочка, что прикидывается непрошибаемой гадкой стервой, когда на самом деле просто несчастная девчонка, потерявшаяся где-то в своем одиночестве и причиненной кем-то боли, заблудившаяся в этом пространстве, и нет никого, кто бы взял за руку, тонкую, хрупкую, но умеющую ударить жестоко и прицельно, защищаясь, и вывести из всего этого дерьма. Не было до сих пор, Роксана, но вот он я теперь, и тебе бы только понять, что защищаться от меня не нужно. Я знаю и это поганое место, где ты сейчас, и дорогу оттуда. Не сам нашел, помогли. И я тебе помогу. Не потому что должен этому миру за себя, хотя должен, еще как, а потому что хочу. Именно тебя хочу. Хочу себе и вот такую злую-больную, и такую, какой однажды станешь. Верю в тебя.

— Что ты только прицепился ко мне, а? Хочешь так мою половину дома? Ну так забери, подавись ею на хрен! Слышишь, гризли ты тупой? — Она вяло стукнула меня по груди кулаком. — Сейчас же домой поехали документы оформлять! Я ведь знаю, чего тебе надо!

Нет, не знаешь пока. Потому что не хочешь знать.

— Забирай ты себе целиком эту халупу! А то я не найду, где жить! Подцеплю кого-нибудь на раз. И жить будет где, и кормить, одевать и трахать будет кому.

— Уже подцепила, расслабься. И жить есть где, и накормлю, одену и трахну.

— Не хочу я больше с тобой! Ты вообще отстой в сексе. У меня хуже тебя любовников еще не бывало!

— А я на лавры лучшего любовника и не претендую, — ответил, толкая ногой дверь в натопленную вчера, когда она уже спала, баню. — Я твой мужчина.

Жара уже не было, но по сравнению с уличной промозглостью и ветром здесь была благодать даже в предбаннике. Роксану сразу заколотило, окончательно, видно, выбивая из колеи.

— Не нужен мне мужчина! — Я посадил ее на скамейку и принялся стягивать мокрые тряпки, а она сорвалась, начав откровенно орать на меня: — Отвали ты от меня, ради бога! Отвали! Пошел на х*й! Ненавижу тебя!

Материла меня на чем свет стоит, но руки покорно поднимала, позволяя раздевать. Присел, развязал ее дурацкие, насквозь промокшие башмаки, снял их и аккуратно стянул носки. Увидев растертые до волдырей пальцы и пятки, обругал себя. Вот уж правда гризли я тупой. Дал ей топать до упора, пока сама не сдалась. Оно-то, может, так и правильно, вот только смотреть теперь на ее болячки мне было так муторно, аж кишки узлом. Надо все это гадство обработать потом.

Роксана с громкой ругани перешла на монотонный бубнеж, продолжая говорить мне всякие призванные задеть глупости, но я не вслушивался. Разделся сам, скинув нашу мокрую одежду в угол кучей, и понес ее в парилку. Только поднял, поясница заныла. Ну а как ты хотел? Небось не юноша уже, и протопать под дождем и на ветру с хоть и бараньим, но все же весом перед собой несколько километров теперь даром не проходит. Еще и завтра жизни даст спина, но это уже, как говорится, малозначительные мелочи.

Усадив ее на полок, развел в тазике воды, полил немного тепленькой, и погремушка вообще притихла. Глубоко вздохнула, закрыла глаза, опустила, сгорбившись, острые плечи. Натер мылом мочалку и принялся медленно намыливать ее. Мягко толкнул, укладывая. Она вытянулась, уставившись неподвижным взглядом в потолок. Тощая ты у меня, погремушка, хоть костями в зубах ковыряй, только вон сиськи с сосками-манками проколотыми торчат, а вставляет меня от тебя до звона в ушах и яйцах. Даже сейчас, когда оно бы и не надо, а смотрю и хочу. Хочу так, что внутри печет и ноет, за все нервы тянет, и член стоит, ну чисто полено, бери и орехи им, скотиной, коли.

Осторожно, едва касаясь, вымыл пораненные ступни, провел мочалкой по тонким лодыжкам, по гладким бедрам в темных следах от моих пальцев. Плеснул водой, смывая пену, наклонился и поцеловал каждый синяк, поднимаясь к ее обнаженному лобку, и не смог, не вытерпел, уткнулся в него, зарываясь носом между нежными складками. Роксана ожила, дернулась и уперлась ладонью мне в лоб.

— Отстань! Прекрати!

Да только я не мог, не соображал уже, нечем тормозить. Преодолевая сопротивление, раздвинул ей ноги, открывая для себя, и впился ртом жадно. Не ласкал там — не умею я такого ни хрена — просто целовал, так же, как ее губы, всасывая, облизывая, толкаясь внутрь языком, добывая все больше этого нового, шарахающего прям куда-то глубоко в мозги вкуса, шалея, шалея, улетая. Роксана вскрикивала, скребла мою бритую черепушку ногтями до жжения. Упершись в плечи пятками, пыталась вывернуться, но я намертво вцепился в ее бедра, удерживая на месте, продолжая целовать исступленно, по сути насаживая на свой язык. В башке плыло, как вусмерть пьян, в паху полный п*здец творился, сжал член до боли. Дернуть раз, и кончу. Но хочу сначала, чтобы она. Вскинул глаза и наткнулся на такой же ошалевше-пьяный взгляд моей погремушки. Поднялась на локтях, дышала, захлебываясь, и смотрела, смотрела, как пожирая, прямиком на мою руку, сжимающую стояк.

— Ну давай же! — прохрипела рвано. — Давай!

Я заработал рукой, накачивая себя нещадно, глядя на нее и вдавливаясь ртом с новой силой. И кончил, будто разорвало меня, как только живот и бедра Роксаны мелко задрожали под моим языком, все стало сжиматься, и она рухнула, крича и выгибаясь.

Так и лежал еще, тряпка тряпкой, уткнувшись лбом между ее раздвинутых ног, пока не смог хоть пошевелиться. Чувствуя себя выжатым досуха, смыл сперму с ног погремушки, еще раз прошелся мочалкой по ней и по себе, облил обоих. Завернул Роксану в плотную махровую простыню, укутав с головой, и понес, как был голышом, в дом. Пристроил за столом, по-быстрому растерся и натянул штаны, накидал щепок в буржуйку и разжег огонь. Разогрел гречку с мясом и прямо в банке поставил перед ней, сунув в руку ложку.

— Ешь давай, со вчера не жрамши ничего, — велел ей.

— Ненавижу гречку, — пробурчала Роксана, но послушно принялась есть, почти не жуя.

Впихнула в себя всего ложек десять, оттолкнула жестянку и поковыляла к лежанке. Я сходил в машину за аптечкой и застал ее лежащей лицом к стене. Уселся на краю кровати, перевернул ее на спину и потянул за лодыжки, укладывая ступни себе на колени. Роксана сделала слабую попытку брыкнуться, но сразу сдалась, когда я не отпустил. С минуту смотрела на меня как на врага, загнавшего ее в угол. Зашипела, когда я начал обрабатывать прорвавшие водянки мозолей, и я поднял ее ногу к губам, подул, снимая жжение, как мне мама в детстве делала. Заговорила она, уже когда я стал тщательно заклеивать больные места бактерицидным пластырем.

— У меня детей не будет, гризли. Никогда. Вообще, — гулко сглотнула и уставилась в потолок. — Я дура. Залетела в шестнадцать… У мамы был натурщик один постоянный… Толик. Толичка. Падла. Такой красивый… У меня, идиотки малолетней, голова кружилась и язык отнимался, только он в квартиру входил. Я все стены под мастерской маминой собой вытерла. Сперла столько ее рисунков с ним… Знала, что у них был секс. Слышала. Больно было мне, как резали меня заживо, но все равно не уходила, слушала. Как гадина последняя желала маме… плохого. А потом мы с ним столкнулись как-то на улице, и он меня на кофе пригласил… Сказал, что я ему на самом деле все это время нравилась… Я! Роксана, которую парни ровесники в упор не видели. Доска-два соска. И дома… Стекло… Прозрачная… для всех… А потом мы раз — и в постели…

Паскуда, ребенок же она была! Но сам-то чем лучше. Когда даже еще думал, что малолетка, а член стоял на нее, как, сука, оловянная труба.

— Мы встречались тайком пару месяцев. Секс… Ну сейчас-то я понимаю, что он был с ним дерьмо, да только мне без разницы тогда было, я же ничего, кроме него, не видела. Стелилась перед ним, как велел, так и ублажала. — Я медленно отпустил ступню погремушки, вдруг поняв, что кисть сама собой сжимается в кулак. Покалечу, не дай бог. Не от злости на нее, а от взявшей за горло жажды вмазать, аж с хрустом, с проворотом в нос этому незнакомому суперкрасивому Толику, бл*дь. — А потом залет… Ну тошнота, все дела, само собой. Толик… Ну он типа обрадовался, но попросил меня некоторое время никому не рассказывать, а через несколько недель пошел сразу к отцу… пардон, к господину Миргородскому. Сказал — готов жениться. Прям жаждет, ага. Я думала, взлечу тогда. А потом… папаня взбесился, стал орать, что ему нищеброд из Мухосранска, который только и умеет задницей голой светить, в семье на хрен не нужен. Что посадит его вообще за совращение. А Толик… Ну он тоже стал орать на него, мол, куда мы уже денемся, аборт делать поздно, и пусть или жениться разрешает, или останусь я для всех малолетней шалавой с нагулянным ублюдком и типа он знает, чем это грозит. Они подрались, и Толика Миргородский вытолкал взашей. Я побежала за ним, как же, кричала, что готова жить хоть в нищете, лишь бы с ним. А он послал меня. На хрен я ему не нужна была, оказывается, дебилка малолетняя, подстилка без мозгов. Он с мамой спал за подарки и решил, что если меня охмурит и обрюхатит, то хорошо пристроится…

Толик, боюсь нам встречи с тобой никак не избежать. Она мне прямо-таки уже необходима, а как отказать себе в самом необходимом? Себе и моей погремушке.

— Я дальше не очень хорошо помню какое-то время… Миргородский со своим охранником меня домой затащили, он мне оплеух отвесил от души, назвал… ну, как заслужила — тупой мелкой шлюхой. Верещал как резаный, что дед, материн отец, его за этот мой залет в землю зароет, не найдут. А я все выла, у меня же, бля, все, жизнь кончилась, Толик мой распрекрасный бросил меня. Оте… Миргородский звонил кому-то, о чем-то договаривался. Появился дядька незнакомый в белом халате, начал бормотать, сюсюкаться со мной. Типа сейчас укольчик сделаем, потерпи, успокоишься, и все пройдет. Ширнул меня чем-то. Проснулась я уже в больнице. В отдельной палате дурки, кстати. На всякий случай они меня туда заперли, ага. Ведь если бы я с собой чего сделала, узнав, что у меня не только ребенка уже нет, но и больше не будет, потому что во время чистки что-то, сука, пошло не так, то дедуля бы их точно прикопал. Полечили меня пару месяцев, ну и отпустили с богом. Миргородский велел и не думать деду заикаться об этой истории, даже если попробую — он будет все отрицать, никаких концов не найдет. Ничего не было. Ничего не было, гризли, ясно? Не было и не будет. Мне это через пару лет доктора подтвердили. Так что отвали ты от меня уже.

Отвернувшись к стене, она поджала колени к животу, сворачиваясь почти в комок, и закрыла глаза. Я погасил свет, поднял ее, и улегся, укладывая ее, такую сейчас мелкую, на себя. Укрыл нас, оборачивая Роксану под одеялом своими руками, и так мы и заснули. Надо отдохнуть, у меня ведь внезапно тут дел на ближайшее будущее образовалось невпроворот.

С какой стати я вчера все ему вывалила? Эта мысль была первой при пробуждении, еще аж до того, как я открыла глаза. Никогда и никому, даже Антохе я не рассказывала об этом позорном эпизоде своего прошлого, а тут разнылась, как конченая слабачка, и всю подноготную вывернула. Нажаловалась на судьбу-злодейку, как прямо классическая барышня в беде и обидках. Зачем? Мне что, жалость его нужна? Ни черта. Ни его и ничья другая. Понимания от него захотелось? В чем? Типа я не просто сама по себе какая-то шумоголовая стерва, а у меня есть причина и оправдание? С хера ли мне оно вообще нужно? Он мне кто? Человек, чье мнение обо мне имеет хоть каплю значения? Ага, сейчас. Мне вообще плевать на то, кто, что и насколько плохо обо мне думает. Наоборот, мне чем хуже, тем лучше — держаться будут подальше. А чем все дальше, тем спокойнее. Безопаснее. Если никто к тебе не близок, то у него и не появится никогда шанса задеть тебя, на*бать, внушив доверие, заняв в твоей системе координат некое якобы постоянное место.