Галина Чередий - Гризли

Не мешкая, полезла ладонями под ткань его футболки, жадно и бесстыдно лапая все, до чего добралась.

— Нажралась? — зачем-то спросил Яр, ловя и отодвигая мои наглые конечности. И так не видно, что ли, что я почти в говно. — На голодный желудок небось? Идем, разогрею поесть.

Развернул нас обоих и, крепко прижав к боку, повел внутрь.

— Пф-ф! Очень надо мне! — фыркнула и облапала теперь его задницу. — Я к тебе не столоваться пришла, а трахаться.

— Ну это я сразу понял. — Усадил меня на стул, придержал, убеждаясь, что сидеть все же могу, и отступил, осматривая с ног до головы.

— Что, не нравлюсь уже? — ухмыльнулась, насмешливо глядя в ответ. В глаза его зеленые, внимательные, что лезут и лезут куда не надо. На губы его бл*дские, что поджаты сейчас строго, а недавно места на мне не исцелованного не оставили.

Зачем я пришла? Зачем?

Дернула через голову свою футболку, прихватывая заодно и лифчик.

— А так больше нравлюсь? — и рассмеялась пьяно, увидев, как его взгляд потемнел, веки потяжелели разом, а под трикотажем домашних штанов стремительно стало расти и выпирать.

— Ты мне любая по нраву. В душ пойдешь? — и отвернулся. Гад. Принялся возиться с посудой. Хозяюшка бл*дская!

— Гризли, ты меня не слышал, что ли? Я трахаться хочу. *баться. На х*й твоя жрачка и душ.

Я сидела, как дура ожидая своего заслуженного «не смей ругаться», и готовая продолжить в том же духе, чтобы заполучить его в себя немедленно. Но Камнев невозмутимо навалил какой-то хрени в тарелку и поставил в микроволновку.

— Я не глухой, — только после этого ответил он, — но пока не протрезвеешь, трахать тебя не буду. Мне твои похмельные сожаления ни к чему.

— А, то есть пьяная я тебе уже не захожу? А в первый раз ничего так, все по кайфу было. Драл так, что искры из глаз летели. Не то что эти сопли-облизывания в последний раз.

Зачем я пришла? Знаю я зачем! Потому что я долбаная Роксана Миргородская, что вечно все рушит, все обгаживает ядом, что во мне через край. И потому что та точка, что поставлена была после ночи, когда он из меня всю душу вынул своей лаской, нежностью, никак точкой становиться не хотела. Нужна жирная такая клякса из дерьма, чтобы она ею стала, и я это получу чего бы мне это ни стоило.

— Сопли? — Яр наклонил голову, сжал кулаки, вена вздулась на виске, выдавая яростное биение пульса, заводя меня окончательно и отправляя в штопор.

— А как ты думал? Меня внезапно стало вставлять от этих всех обнимашек-целовашек? Бля, да все, что в тебе есть для меня интересное, — это способность дух вышибать из меня своим хером здоровенным! Так что или доставай его и вы*би меня, как мужик настоящий, или я вернусь откуда пришла и найду того, кто сделает это сегодня.

Вскочив со стула, я, пошатываясь, как была по пояс голой, поперла на выход.

И двух шагов не сделала, как Яр сграбастал меня за волосы и обхватил талию, прижав к себе как стальным обручем. И я прогнулась, толкаясь задницей к нему навстречу. Рывком развернул, грубо нагнул над столом, буквально уткнув наглой моськой в гладкую поверхность, и придавил одной ладонью между лопаток, удерживая на месте. Будто я куда-то и правда собиралась тогда, когда желаемое вот оно уже. Он, освобождая себе дорогу, дергал на мне одежду и белье, так что ткань обжигала кожу, а я уже едва не скулила, крутя задницей и ощущая, как внутренние мышцы сходят с ума, сжимаясь и расслабляясь одновременно, приветствуя скорое вторжение его огромного полена.

— Как в первый раз тебе надо, гадость ты такая? — зарычал он, пристраиваясь сзади. — Сопли не заходят? А так заходит?

Он ворвался в меня, толкнувшись с такой силой, что ножки стола с визгом проехались по полу. Не весь вошел, но хватило, чтобы я заорала, как подорванная, от боли и наслаждения. Боли, боли должно быть больше. К херам эту проклятущую сладость!

— Слабовато, — прохрипела, насаживаясь сама сильнее.

— А так? Так? — Он замолотил бедрами сходу в бешеном темпе.

От силы его толчков у меня чуть ноги от пола не отрывались, стол проехался еще вперед, уперся в кухонный шкаф. Ритмично загрохотало. Зазвенела трусливо посуда.

— Еще! Еще! — приказала, чувствуя, как душат предательские слезы. Ведь не этого я хотела. Не такого его. Но нельзя. Нельзя. Пусть так. — Еще же, ну!

— Зараза… зараза… что творишь… — зверем рычал Яр, долбя меня тоже по-звериному. — Я же тебя…

В живот упирался край стола, бедренные кости также бились об него при каждом выпаде гризли, пошлые влажные шлепки заполнили пространство кухни. Запах секса, примитивного, того в котором не должно быть ничего, кроме голой похоти, бил мне прямо в мозг. Я кусала свою руку, чтобы не выть в голос. Я хотела не чувствовать ничего, убить это, но, будто издеваясь надо мной, там за ребрами все распирало, ломалось в мельчайшие осколки, истиралось в пыль, обращаясь из режущего стекла в огромный шар чего-то невыносимо мягкого. Телу было действительно больно. Слишком даже для меня. Но самое поганое? Ничего-ничего-ничего не помогало. Даже в этом откровенном, спровоцированном мною зверстве было нечто, от чего внутри все заходилось в противоестественном ликовании. Потому что это был мой чертов гризли. Потому что он опять умудрялся дать мне то, чего я хотела. Даже если это вот такое жестокое дерьмо. И этим самым он обесценивал все мои усилия обгадить, менял всю полярность.

— Еще, Рокс? — прохрипел он, натягивая мои волосы, выгибая под почти невозможным углом. — Еще?

И в его голосе я уже отчетливо слышала боль, а не злость, презрение, которых добивалась. Все зря. Мне тут не победить. Пора сдаваться совсем. И от этого понимания по мне как ревущий бешеный поток из облегчения и эйфории понесся.

Я заорала, кончая, сотрясаясь так, что чудилось, все мышцы полопаются от напряжения.

— Скажи, что ты пришла насовсем, — приказал Яр, задыхаясь и тут же останавливаясь.

Но я уже ни черта не могла говорить. Меня реально стало вырубать прямо на столе.

Утро добрым не было, башка трещала, во рту было погано, живот сводило. Еще и воняло чем-то. Разлепив со стоном глаза, я узрела широкую обнаженную спину сидящего на краю кровати гризли в антураже бабкиной спальни.

— Минералка и аспирин на тумбочке, — хрипло сказал он, не оборачиваясь. — Завтрак на кухне. Чтобы съела все.

Он поднялся, все так же не глядя на меня.

— И усвой: я твоей чесалкой для п*зды по пьяни не буду, Рокс. Пока еще подумай, но в следующий раз, когда порог моего дома переступишь, должна четко понимать — это навсегда.

Я даже не ждал ее возвращения сегодня. Надеялся, да, но отдавал себе отчет, что это почти нереально. Дурная погремушка обязательно должна же была какое-то время демонстрировать (не мне — себе) правильность своего бесполезного решения свалить от меня. Типа не судьба нам, ага. Тоже мне провидица. Трусиха просто, но не мне ее винить. Лучше время с пользой потратить на поиск других виноватых.

Явление пьянючей Роксаны после полуночи стало сюрпризом. Приятным, несмотря даже на то, насколько дерьмово пошло дальше. Не понимаешь ты еще, бестолковка, что неспроста тебя ко мне принесло, стоило только глаза залить. Ко мне. Не куда-то, все равно к кому, лишь бы назло, лишь бы «я свободна» заявить самой себе. И даже не к этому недодругу, что сто пудов и попер тебя напаивать. Урод. Зашибу. Ты ко мне пришла. По той же причине, по какой и меня бы вдатого к тебе бы неминуемо притянуло. Как только шибко много надумывающие шестеренки вырубаются, на первый план выходят истинные желания.

Плохо, что я, дурака кусок великовозрастный, позволил тебе себя все же спровоцировать в какой-то момент. Знаю же уже прекрасно эту твою способность ковырнуть в самую точку больнее некуда, вытащить так из любого самую глубинную муть, и даже если и нет ее, то ослепить бешенством хоть ненадолго. Знаю, но поддался. Уж больно для меня ценной была эта наша последняя ночь. Такие, как она, — чистой воды откровения, я это всем нутром, до печенок, до чертовой ДНК прочувствовал. Она была… слов никаких не подберешь. То самое. Из такого не возвращаются. Нельзя. Невозможно в принципе.

Я только успел отключившуюся Роксану на диван переложить, как в дверь опять замолотили. Ясное дело: засранец примчался пропажу искать.

— Она у тебя, я знаю! — Депутатский сынок был не намного трезвее моей погремушки.

— А раз знаешь, чего приперся? — Я шагнул наружу, тесня его с крыльца.

— Пусти!

— С хера ли?

— Я должен знать, что с Рокси все в порядке!

— Она у меня. Значит, в порядке.

— С чего я тебе должен верить?

— Да срать мне, чему ты там веришь или нет. Вали отсюда. Папе вон опять нажалуйся. Заодно и поведай ему, как ты, друг сучий, допустил, что она не пойми с кем никакущая сюда ночью добиралась.

— Я на минуту отошел.

— На минуту отошел, а она в чужую тачку села. Слава богу, доехала. Сама. Ко мне. Выводы делай и вперед, дорога на хер всегда без пробок.

— Она домой приехала, а ты небось силой ее к себе заволок, урод! Я знаю все! Она мне все рассказывала с самого начала. По тебе тюряга плачет. Прячешь ее ото всех, чтобы не одумалась и заяву на тебя не накатала.

— Если ты себя этим утешаешь, то ты жалкое чмо. Рокс там, где сама быть захотела.

— Она ушла от тебя. Ко мне. Со мной.

Он от усилия донести до меня, какой я неудачник, аж на цыпочки привставал, кулаки сжимая. Чисто детсадовец, следующая стадия — упасть на спину и ногами задрыгать, вереща «да-а-ай!».

— Моя девочка пошла проветриться. Погуляла и вернулась.

— И это я-то после этого жалкое чмо? Ты, значит, нормально относишься, что она гуляет от тебя, а ты все сглатываешь и принимае…

Я сгреб говнюка за грудки, поднял над землей и шарахнул лопатками об стену. Кости не сломал, но дух вышиб.

— Друг, да? Друг, что мелет о ней такое?

— Не о ней! Я ее любую принимаю. О тебе, — хапая воздух, просипел гад.

— Не принимаешь ты ее, а с рукой протянутой стоишь, в надежде, что еще хоть чуть обломится. Не обломится. Не теперь, когда она со мной.

Наглый визитер посопел, сверля меня нисколько не впечатляющим злобным взглядом. Оттолкнул от себя мои руки, а я и отпустил. Мараться еще.

— Ты налажаешь. Все лажают, — процедил он сквозь зубы, отдышавшись. — А я подожду, ясно? Я молодой, мне не к спеху. Рокси все равно знает, что я у нее есть, как ни пойди.

Как же мне хотелось сейчас ему врезать. Прям отмудохать, выпустить на долб*ба всю досаду от своего же уже случившегося косяка. Я ведь уже налажал. Надо было спать ее уложить, спеленать, выслушать все, что вывалит, пока пена не осядет. Но не выдержал. А вот с этим выдержу. Ведь кое в чем он прав. Он есть в жизни моей погремушки. Прописался в ней раньше меня, пролез, таракан хренов. За таким гоняться и пытаться тапком прихлопнуть — себе же хуже делать и Рокс давать лишний повод взбрыкнуть. Противно, а придется если уж не дружить, то терпеть.

— Хорошо, что у нее есть теперь нас двое, — сказал, как за кишки себя потянул. Тоже мне повод для радости.

— Что? — вскинулся парень, неверяще уставившись на меня.

— Я ее мужчина, ты ее друг, перестанешь барагозить на меня и втравливать Рокс во всякое говно и позволять ей гробить свое здоровье, и я готов… тебя терпеть.

— Типа осчастливил, — скривился он в ответ. — Никто ей не указ, не обольщайся.

— Просто ссышь, что без всех этих ваших загулов и шараханий по крыше ты ей и не интересен будешь? Больше-то вас ничего и не связывает.

— Да ты не мни о себе до хера, мужик. Я тот, к кому она всегда возвращается, потому что я ей все равно что дом родной. Я тот, кто ее любую знает. Не судит. Морали не читает. Жизни правильной не учит. Я ей дышать даю.

Дом родной. Ну как тут не врезать? Но нельзя. И язык зачесался спросить, понятие хоть этот знаток имеет о том пидоре Толике. Но это тоже нельзя. Это то, что Рокс, зуб даю, мне одному доверила. Это наше с ней, и даже этому «дому» туда хода нет и не будет.

— Слышь ты, дом родной, а как насчет не лаяться, а объединиться и порешать ее проблемы с этим неотцом? Или ты считаешь, что это нормально, что он ее выкинул без копейки?

— А-а-а, вот оно что! — злорадно оскалился он. — Чё, разнюхал, что за Рокси деньжата семейные немалые имеются? Уже губу на них раскатал?

Нет, не выйдет у нас с тобой, мудила, ничего. Взяв его за шкирку, я поволок брыкающегося пьяного идиота к калитке.

— Еще раз явишься — я тебя папаше уже телом бездыханным верну. Усек?

— Да отпусти ты, амбалище психованный!

— На х*й пошел. Без тебя во всем разберусь.