– Всё, малыш, тёте Лере пора на покой, – усмехнулась она. – Её сегодня на работе сношали в мозг с особым извращением, а вечером пришла одна милая девушка и раздраконила её аж на два подхода. Тётя Лера – не железная. Ей вставать в пять утра.

– Бедная тётя Лера, – ластясь к ней и зарываясь носом во влажные, пахнущие шампунем волосы, посочувствовала Люба. – А чего так рано?

– Часовая зарядка, душ, завтрак, прочие дела… Да ещё до работы доехать. – Валерия вынула пакетики, подвинула Любе её чашку.

– М-м, зарядка? Так вот откуда такие ножки! – Люба скользнула ладонью по одному из столь восхищавших её бёдер. – В джинсах и ковбойских сапогах они просто – ах!

– На фитнес-клубы времени нет, так что у меня дома беговая дорожка и гребной тренажёр. – Валерия отхлебнула чай, глядя на девушку с домашней, чуть утомлённой, вечерней нежностью. – В холода стараюсь каждый день на них разминаться, а сейчас, на даче, совсем обленилась что-то. Пару раз в неделю забегаю…

В уютном вишнёво-чайном ничегонеделании они болтали обо всём подряд: о распорядке дня, любимой еде на завтрак, музыке, книгах, фильмах; Люба с довольно едким юмором рассказала о некоторых своих преподавателях, особенно досталось от неё доценту Звягинцеву. Валерия долго смеялась над его прозвищами – «козел велкопоповицкий» и «удод, хохлатая птица степей». Когда встал вопрос, где лечь спать, она сказала, притянув Любу к себе и прижавшись щекой к её груди, будто к подушке:

– М-м… Конечно, старой холостячке тёте Лере не привыкать ночевать одной, но сегодня она выберет тёплый бочок вот этой прекрасной леди. Если, конечно, леди не возражает.

Густая тревога уплотнялась, от духоты не спасало даже открытое окно. В синем сумраке горел оранжевый огонёк фумигатора от комаров, а сад вздыхал, ворочаясь огромным, тёмным зверем. Прижимаясь к плечу Валерии, Люба слушала её тихое дыхание и с дремотным наслаждением перебирала в отяжелевшем мозгу наименования для неё. Она. Родная. Любимая женщина. Валерия Геннадьевна Лежава. Нет, это на работе её так зовут… А сейчас она – просто Лера. Её Лера.

Тёплый противный кисель дрёмы расплескался от резкого стука, отдавшегося в груди острой вспышкой боли. В открытое окно врывался штормовой ветер, от которого трепетала занавеска, а сад шумел необузданно и грозно.

– Рама, наверно, стукнула. Что-то ветер разгулялся… Гроза, что ли, собирается? – Валерия встала, закрыла окно. Белая вспышка озарила её силуэт, щёлкнул шпингалет, занавеска успокоилась. – Точно, гроза.

А Люба не могла сделать вдох: сердце при этом всякий раз будто жестоко пронзала остро заточенная спица. Дыхательные упражнения были как мёртвому припарка, тьма комнаты душным гробом сжималась вокруг неё, давя на голову угольно-чёрной пульсацией с красными прожилками. Люба затаилась в ожидании, про себя моля, чтобы это поскорее прошло, но – увы… Мелких осторожных вдохов не хватало, грудь стремилась расшириться, и тут её подстерегала проклятая боль.

– Лер… Я… – Она не узнала собственного голоса – сдавленного, хриплого.

– Что, мой хороший? – Валерия насторожилась, щёлкнула выключателем, но свет не загорелся. – Чёрт, кажется, электричество вырубилось. Ещё не хватало… Где у тебя тут спички или зажигалка?

– Там… На столе лежала, вроде, – прохрипела Люба, и эти несколько слов дались ей ценой двух болевых молний.

Чиркнула зажигалка, и темноту разогнали колышущиеся язычки пламени: это загорелись большие ароматические свечи в стаканчиках, расставленные Любой.

– Что такое, солнышко? Ты прямо сама не своя… Тебя гроза напугала?

– Лер… Я думала, пройдёт, но не проходит… Сердце. – Приходилось говорить правду, в одиночку с этой болью справиться не получалось.

– Так… Любушка, не пугай меня. – Присев рядом, Валерия прижала девушку к себе, покачивая её в объятиях, как ребёнка. – У тебя раньше были с этим проблемы?

– Нет. Буквально на днях началось, в этот понедельник… Лер… мне трудно говорить. – Вспышки боли следовали одна за другой, сердце будто превратилось в куклу Вуду, которую остервенело колола иглой чья-то рука.

– Не разговаривай, маленький. Береги силы… Надо скорую вызывать, с сердцем шутки плохи.

– Нет, Лер… Они не найдут ничего. – С хрипом Люба повалилась на подушку. – Это… Я просто взяла себе… твою боль. Всю. Теперь её у тебя… не останется. И всё будет хорошо.

Тёплое дыхание Валерии защекотало ей лоб и веки, поцелуй согрел сухие помертвевшие губы.

– Ох… Горюшко ты моё луковое. И счастье тоже… Так, аптечка тут есть? Может, таблетки или капли какие-нибудь сердечные?

– Корвалол бабушкин только, – вспомнила Люба.

– Ну, хоть что-то! – Валерия принялась рыться в шкафчике, нашла картонную коробку с лекарствами, перетряхнула всё её содержимое, поднося флакончики поближе к свече. – Вот он. Сейчас, моя родная.

Холодно-мерзкий, резкий вкус ментола и валерианы пролился в горло, а скорую Валерия всё-таки вызвала. Долго, раздражённо объяснялась с диспетчером: та как будто не верила, что у молодой девушки могут быть острые боли в сердце; затруднения вызвал и адрес, по которому следовало приехать машине. Люба со странной, умирающей нежностью слушала холодный металлический звон властных, требовательных ноток в её голосе: ей будто на миг приоткрылась другая сторона любимой – не Леры, а Валерии Геннадьевны.

– Что за клуши там сидят! – ругнула та диспетчеров, сердито бросив телефон на стол.

А в стекло уже хлестал тяжёлой, мощной дробью дождь, и казалось, будто с неба сыпались ледяные горошинки града. Валерия опять пощёлкала выключателем, выглянула за дверь.

– Что-то вся улица тёмная… У всех, что ли, свет вырубился? Или спят уж люди?

– Лер… – Люба протянула руку, и Валерия тут же, порывисто шагнув к дивану, присела рядом и сжала её пальцы.

– Держись, держись, солнышко. Сейчас скорая приедет.

«Сейчас» растянулось сперва на пятнадцать минут, потом на полчаса; Валерия рвала и метала, не находя себе места.

– Если с тобой что-нибудь случится, я их по судам затаскаю, в тюрьму засажу, – пригрозила она, и её голос прозвучал жёстко, непримиримо и решительно – гулко, как неумолимо приближающаяся гроза.

Гром палил из всех пушек, его удары отдавались в груди Любы глухим замиранием. Валерии пришла в голову мысль, что машина скорой помощи заблудилась, не может въехать в садоводческое товарищество или найти нужную улицу, плутая во тьме.

– Хоть иди и встречай их, честное слово! И гроза эта как назло, и электричества нет! – беспокойно металась она по домику. А в следующий миг склонилась над Любой: – Как ты, милая? Всё ещё больно?

Люба вдохнула чуть глубже – и получила неизменный удар кинжала.

– Да…

Валерия приглушённо, неразборчиво выругалась.

– Так, зайка, я схожу к въезду в сады, посмотрю, где они там застряли. Я быстро, а ты держись тут!

Она, похоже, собралась выскочить под грозовой ливень в чём была – в шортах и топике.

– Лер, подожди… Там у двери сапоги резиновые. На вешалке – дождевик, – снова приняв удар невидимого кинжала, прошептала Люба.

– Спасибо, зай. Держись! Если надо – ещё капелек прими.

Заботливо оставив на табуретке около постели стакан с водой и флакон корвалола, Валерия взяла с собой телефон для подсветки и растворилась в хлещущей стене дождливой тьмы, а Люба осталась наедине с грозой и своей болью. Молнии белыми ветвями необъяснимой тревоги и призрачной опасности пронзали душу: «Лишь бы с Лерой ничего не случилось». Всевозможные страхи выползали вурдалаками из углов и щелей, теснясь вокруг неё душной толпой – хоть круг мелом на полу черти. И летающей в гробу панночки ещё не хватало.

И вот – стукнула дверь.

– …Ну и улочки у вас тут! Без карты не разберёшься, да и карта не поможет: всё равно темень, дождь, грязь, ничего не видно… А чего это вы тут при свечах сидите? – Незнакомый грудной женский голос ворвался в домик тугой прохладной волной.

– Авария на электроподстанции – тут у всех свет вырубился, – ответил такой родной, уверенный, спасительный голос Валерии, от звука которого у Любы выступили на глазах тёплые слёзы радости.

Грузная женщина-врач поставила на стол увесистую и объёмную сумку, а Валерия тем временем стряхивала с ног мокрые, грязные сапоги и вешала на крючок дождевик.

– Ну что, барышня, сердечко шалит? Не рановато ли, м?

Дама в тёмно-синей форменной куртке с белыми полосками распространяла вокруг себя смешанный запах больницы и духов. Сначала она измерила Любе давление и отметила ровным, как линия ЭКГ у покойника, бесцветным голосом:

– Сто двадцать на восемьдесят. Лучше не бывает.

Из сумки появился портативный кардиограф – современный, компактный прибор с голубым дисплеем, работавший как от сети, так и на батареях; его электроды опутали Любу, и наружу из корпуса полезла широкая бумажная лента.

– Так, ну что у нас тут? – промычала дама-врач, изучая кардиограмму. – Никаких патологий, всё чисто и красиво, как и должно быть у барышни вашего возраста. У невропатолога, гастроэнтеролога давно были?

– У нас диспансеризация в этом марте была, – глухо ответила Люба, дыша совсем поверхностно и сверх-осторожно, но всё же хватая новые уколы «иглой». – Ни язвы, ни панкреатита, ни остеохондроза у меня нет, нервной патологии – тоже.

– Знаем мы эти ваши диспансеризации. – Врач убрала прибор, достала упаковку ампул и шприц. – «Жалобы есть?» – «Жалоб нет». Ну всё, так и запишем: «Здоров». А абсолютно здоровых людей не бывает… Окончание поговорки сами знаете, надеюсь.

– Что вы ей ставите? – Бдительная Валерия взяла коробку, прочла название препарата. – Элениум… Это от чего?

– От нервов, – невозмутимо ответила дама-доктор. – Барышня, видно, впечатлительная – слёзки-стрессы-волнения… Вот мы ей успокоительный укольчик и поставим, да?

– Какие нервы? У неё в сердце боль! – заспорила Валерия. – Вы видите? У неё даже губы белые совсем…

– Боль неврогенного и психогенного характера тоже может быть сильной, – терпеливо объяснила носительница синей униформы и лекарственно-парфюмерного амбре. – Тут просто нужен покой и седативные. Пустырничек, валерьяночку, ново-пассит курсом пропить, можно витаминчики с триптофаном, побольше спать и поменьше волноваться. Обследоваться для очистки совести всё-таки тоже надо, но я и так скажу: перенервничала наша барышня. Сейчас укольчик подействует, она поспит – и всё пройдёт.

Привольная свежесть дышащего грозой ночного неба внутривенно – вот чего сейчас хотелось Любе. Однако пришлось довольствоваться элениумом, и в грудь медленно влилась прохлада и шелест встрёпанного ветром, но сейчас уже успокаивающегося сада. Настала блаженная, долгожданная свобода и безболезненность вдоха, к голосу вернулась полнозвучность, и врач, предупредив: «Алкоголь после укола не принимать», – уехала.

– Как ты, солнышко?

Люба нежилась в ласке ладоней Валерии, впитывая тепло солнечных зайчиков – поцелуев, которыми та покрывала её лицо.

– Нормально… Спать только чуть-чуть хочется.

– Ну спи, родная. Я с тобой.

– Ты тоже спи, Лер… Тебе же рано вставать.

– Да какой тут сон теперь…

Валерия прилегла рядом, и Люба устроилась в её объятиях, ёжась от щекотной мягкости её дыхания на своей коже. Время от времени губы прижимались ко лбу в родительски-нежном поцелуе.

– Что же это было? – шепнула Валерия, думая вслух.

– По-научному – психосоматика. Но мне больше нравится – «заберу себе твою боль». – Люба нащупала губами её нос, тихонько поцеловала в горбинку. – Её просто оказалось очень много в тебе. Нелегко было переварить.

– Как же так – вроде медик, а веришь во всю эту романтическую чушь? – Сухие, шершавые губы Валерии устало встретились с Любиными губами.

– А по-твоему, все медики – атеисты-материалисты? – Девушка прильнула теснее, ноги обеих интимно и уютно переплелись. Лежать так было не очень удобно для сна, но приятно до светлой, горячей сладости в животе. – Медицина объясняет и охватывает многое, но не всё. Ты прислушайся к себе… Правда же – тоска ушла?

Вздох Валерии колыхнул её волосы над лбом, окутал капюшоном тепла и мурашек.

– С тобой тут не только тоска уйдёт, но и виски поседеют. Меня аж трясёт всю. Не пугай меня так больше.

…Утро ослепительно хлынуло в окна солнечным весельем умытой зелени и беспечными голосами птах. Люба с трудом продрала сухие глаза, охваченная убийственной слабостью и нервной дрожью, а Валерия схватила телефон и резко поднялась на локте.

– Ох ты ж ёб… ёжки-матрёшки, – на лету переделала она вырвавшийся мат в более пристойное выражение. – Восемь часов! Как же я будильник-то не услышала? Свинство просто… Укол воткнули тебе, а проспала я!

– С добрым утром, любимая. – Люба потянулась, пытаясь выгнать из тела разбитость и медикаментозную заторможенность, но не выспавшийся мозг гудел, как трансформаторная будка.