Здесь в моё отсутствие без внимания не оставили ни одного сантиметра. И, если с перекошенной дверью я бы ещё как-то смирилась, то со всем остальным… В общем, мои волосы на затылке поднялись от ужаса дыбом: из письменного стола вытащены все до единого ящики, и их содержимое отсутствовало напрочь; в старом платяном шкафу, открытом нараспашку, я не нашла ни единого предмета одежды, даже носков; одеяло кулем валялось на кровати, подушки были нещадно выпотрошены, кое-где всё ещё лежали редкие облачка пуха. А судя по обгоревшему пятну на полу в самом центре комнаты, можно было с лёгкостью догадаться, куда именно подевались все мои вещи.

На глаза набежали слёзы: не иначе, как за «предательство» и побег родители избавились от всего, что хоть немного напоминало обо мне. Едва различая хоть что-то из-за влажного тумана, застилающего глаза, я упала на колени возле кострища и пальцами перебирала пепел, словно надеясь найти в нём хоть что-то уцелевшее. Но в руках он превращался в пыль, и дыра в душе с каждой новой пригоршней черных останков разрасталась всё больше.

Когда во входной двери раздался звук проворачиваемого ключа, я чуть не умерла от разрыва сердца. С растерянностью и испугом я словно в замедленной съёмке наблюдала за тем, как распахивается дверь, с грохотом впечатываясь в стену, отчего я вздрагиваю. С порога на меня смотрят мечущие молнии глаза отца, и я даже примерно не хочу представлять, что сейчас будет.

— Вернулась, дрянь? — белугой орёт родитель.

Единственное, что я успеваю сделать, когда он начинает движение в мою сторону — это вскочить на ноги и прикрыть перекошенную дверь, которая ни в какую не хотела закрываться до конца.

— Открой дверь, сучка, или хуже будет!

Его голос больше похож на рёв раненого зверя, а я уже и забыла, в какой страх он способен меня вогнать. Где-то внутри меня просыпается пятилетняя девочка, которой папа нередко приносил букетики сорванных у тротуаров цветов, чтобы просто порадовать свою любимую малышку. Глаза вновь на мокром месте, потому что я никак не могла понять, почему всё вдруг так резко поменялось, и когда я из любимой дочери сумела превратиться в девочку для битья и врага номер один.

Двери удерживаю из последних сил, потому что больше всего на свете хочется свернуться калачиком где-нибудь в углу и хорошенько выплакаться наконец. Но если я это сделаю, велики шансы, что мне свернут шею ещё до того, как я доберусь до угла.

Оглядываюсь по сторонам в поисках чего-нибудь, что могло бы помочь. Можно было бы подтолкнуть к двери комод или кровать, но первый — слишком далеко, чтобы я могла до него дотянуться, а вторая — слишком тяжёлая; да и позиция у меня не та — одновременно держать оборону и подталкивать что-то у меня не получится.

За дверью раздаётся звук отдаляющихся шагов, и я озадаченно хмурюсь: ни за что не поверю, что отец так легко сдался. Выглядываю в щелку и наблюдаю, как родитель скрывается в кладовке и гремит вещами, как слон в посудной лавке. Чувство приближающейся беды не отпускает, и я лихорадочно соображаю, как можно себе помочь пережить этот день. Взгляд натыкается на окно — единственный путь к отступлению — и я радуюсь как ребёнок тому, что мы живём на первом этаже. Раздеться я не успела, а забрать с собой отсюда мне было нечего, так что я быстро пересекаю комнату, взбираюсь на письменный стол и трясущимися руками пытаюсь отодвинуть проржавевшую задвижку. Поддаётся она не сразу, и с диким скрежетом, от которого нервы сворачивались в узел, но всё же у меня получается открыть окно как раз в тот момент, когда на мою дверь обрушивается первый удар топора, которым отец, видимо, собирался прорубать себе путь в мои пенаты. Ну а может, и что похуже…

Из окна буквально вываливаюсь, хорошо хоть не носом вперёд, но приятного всё равно мало: правая нога становится под неудобным углом, и лодыжку простреливает болью насквозь. Морщась, отпрыгиваю подальше от окна, при этом почти валюсь на землю, потому что ноги вязнут в глубоких сугробах. Немного снега попадает за шиворот прямо на открытый участок кожи, заставляя меня морщиться ещё и от холода.

В оконном проёме появляется фигура родителя.

— А ну вернись, неблагодарная тварь! — слышу любимое ругательство отца.

На этот раз морщусь от стыда за то, что все соседи узнают о той грязи, которая творилась за дверьми нашей квартиры последние двадцать лет. Хотя, вряд ли был хоть кто-то в нашем дворе, кто не знал бы, за каким «развлечением» коротают вечера Воскресенские-старшие…

Слишком сильно наступаю на пострадавшую ногу и взвизгиваю от боли, хотя должна была к ней привыкнуть — за столько-то лет. Ан нет, каждый новый раз как в первый…

Сажусь прямо в сугроб, потому что сил держаться на ногах не осталось от слова совсем; из окна родитель вряд ли решится выпрыгнуть, наученный на моём горьком опыте, так что парочка секунд форы у меня всё равно есть. Голова самовольно опускается под тяжестью горьких воспоминаний и больно жалящих мыслей, и я делаю судорожный вздох.

Когда на мои плечи опускаются чьи-то руки, я в ужасе вскрикиваю, искренне надеясь на то, что среди соседей найдётся хоть кто-то, кто не допустит моей публичной казни. Поднимаю голову и вижу, что отец всё ещё стоит в окне с топором наперевес и хмуро смотрит куда-то за мою спину. Я откидываю голову назад, чтобы посмотреть в лицо человеку, который, возможно, только что спас мне жизнь и замираю посреди вдоха.

На меня смотрят тёмно-серые глаза Макса.

До жути злющие глаза.

— Какого чёрта здесь происходит? — спрашивает он, и его голос звенит от гнева.

При этом взгляд Соколовского устремлён отнюдь не на меня, слава Богу. Он вытаскивает меня из сугроба, вновь заставив поморщиться от боли, и зло щурит глаза, прожигая дыры в предмете, который всё ещё держал отец. Словно обжёгшись, тот выпускает топор из рук, и он с глухим стуком падает куда-то на пол; при этом родитель делает такой вид, словно этого жуткого инструмента и не было никогда в его руках.

У меня вот тоже вертелся на языке вопрос, правда, к моей ситуации он не имел никакого отношения.

Как Максим здесь оказался?

— Что ты тут делаешь? — сипло спрашиваю я, потому что продрогла до самых костей, пока легкомысленно сидела в сугробе.

— Хотел узнать, где ты живёшь, чтобы не давать тебе расслабиться, но, кажется, мне придётся стать в очередь…

Его глаза снова опасно заблестели, и я в очередной раз порадовалась, что не я являюсь объектом его гнева. А вот отец, к слову сказать, под его взглядом не стушевался ни капли: побагровел от злости настолько, что мне стало страшно за его сердце.

— Шёл бы ты отсюда, мальчик, — рявкает на Макса родитель. — Не лезь не в свои дела! Не видишь, дочь воспитываю!

Я дёрнулась, услышав подобную формулировку его вспышки агрессии: наверно, во всех семьях отцы, чуть что, сразу хватаются за топор, почём мне знать. А ещё очень не хотелось, чтобы Макс действительно решил, что ему здесь не место, и оставил меня наедине с озверевшим родителем.

Соколовский усаживает меня на лавочку возле подъезда и вытаскивает из кармана сигарету, и делает это с таким видом, как будто всё, что он только что увидел и услышал — абсолютно нормально. А я могу лишь смотреть на него и отмечать про себя, что курящий Макс — второе по счёту самое сексуальное зрелище после его родинок.

— На твоём месте я бы сейчас заткнулся. — Голос Соколовского был настолько леденяще-спокойным, что вдоль моего позвоночника поползли противные мурашки. — У меня столько сверхспособностей, что я могу прямо сейчас расхуярить твоё лицо, и мне ничего за это не будет.

От услышанного мой рот открылся и так и завис: Макс только что угрожал моему отцу? За меня? Но догадаться о том, что он имел в виду под «сверхспособностями», было нетрудно: связи в нужных местах и впрямь решают если не все, то очень многие проблемы.

На родителя его слова тоже производят неизгладимое впечатление, если судить по его побелевшему от страха лицу, и впервые в жизни мне захотелось заплакать от того, что меня защитили. Впрочем, я не видела причин не позволить себе такую маленькую радость, тем более что слёз и так накопилось немало за последние несколько месяцев. Солёная влага безмолвными ручьями текла по щекам, оставляя на коже мокрые дорожки, которые туже остужали ветер и январский мороз.

Макс выпустил очередную порцию дыма и перевёл свой взгляд на меня.

— Из-за таких, как он, не рыдают. — Слова звучат немного жёстко, но справедливо, однако я ничего не могу с собой поделать: в конце концов, это мой отец. — Таких надо посылать нахуй. Резко и без зазрения совести — всех нахуй под дробный грохот их завышенной самооценки и безграничного ощущения вседозволенности. И никогда не искать таким людям оправданий.

Я покачала головой: таким важным социальным навыком, как говорить людям «нет» и уж тем более посылать их так далеко, я, к сожалению, не обладала. Может потому, что в своё время меня этому навыку не обучили родители, несмотря на то, что это была их прямая обязанность; а может потому, что я при этом чувствовала себя так, словно предаю государство и целое человечество.

— У моего лучшего друга была проблема в семье: сначала было такое чувство, словно потерял косарь, а потом оказалось, что десять копеек выпали. И я сейчас совсем не о деньгах. — Макс потушил сигарету, и я заворожённо смотрела, как тает в воздухе облачко дыма. — Люди не ценят заботу и беспокойство за них, а вот если послать их, то они обязательно среагируют.

— Ты не понимаешь, — дрожащим от слёз голосом произношу в ответ. — Это ведь родители, я так не могу.

Соколовский опускается передо мной на корточки и упирается локтями в колени, сцепляя их в замок.

— Поверь мне, детка, я прекрасно знаю, каково это — иметь ущербного родителя. — При этом на его лице появляется выражение лёгкой печали, и я недоумённо всматриваюсь в его лицо, стараясь не заострять внимание на своём новом прозвище. — И поверь мне, я бы не постеснялся послать её нахер.

Её… Значит, Максим говорил о своей матери… Выходит, у нас больше общего, чем я могла даже предположить.

— А теперь, — он резко выпрямляется и подхватывает меня на руки, отчего я взвизгиваю и судорожно цепляюсь за его шею, — скажи, куда тебя отвезти. И даже не вздумай говорить мне, что ты останешься здесь. Ты не останешься.

Пару секунд я просто смотрю на него и пытаюсь осознать, что всё, что сейчас происходит — действительность, а не игра воспалённого разума. Как, должно быть, здорово — иметь рядом мудрого мужчину с большим сердцем, который готов перевернуть весь мир, чтобы ты была счастливой…

Мой взгляд опускается на его усыпанную родинками шею, и я вновь теряю связь с реальностью. Приходится тряхнуть головой и прокашляться, чтобы ответить.

— У меня есть подруга, я временно живу у неё.

Макс удовлетворённо кивает и уверенно топает к своей машине со мной на руках. Должно быть, я выгляжу хуже, чем мне казалось, раз он держал меня на руках без видимых усилий.

В машинах я совершенно не разбираюсь, но это не мешает мне понять, что она очень и очень дорогая. Я искренне рада за Макса, потому что лично мне никогда не хватит смелости сесть за руль, даже если будет возможность: в любых стрессовых ситуациях, как показала практика, я совершенно теряюсь. Так что, лучшее, что я могу сделать для человечества — это не сдавать на права.

В салоне Макс пристёгивает меня ремнём безопасности, словно я не в состоянии сама этого сделать, и выруливает из моего двора. Я тихо называю ему адрес Алисы и отворачиваюсь к окну, потому что глаза всякий раз цепляются за его родинки на шее, а я не хочу вновь потерять самоконтроль.

Кстати, об этом…

— Мне не понравилось, что ты лапал меня в раздевалке, — словно для самой себя, бурчу под нос.

Но у Соколовского, по-видимому, отличный слух.

— Думаю, очень даже понравилось, — не соглашается он. — К тому же, я ведь позволил тебе дотронуться до моих родинок; почему же я не могу позволить себе дотронутся до того, что хотел я?

От такого откровения температура резко подскакивает, а дыхание сбивается, стоит мне вспомнить, к чему именно тянулись его руки. Но я не могу позволить ему заметить, как легко можно выбить меня из колеи.

— Как ты узнал, где я живу? — перевожу я тему в более безопасное русло.

Макс фыркает, чем успешно привлекает моё внимание. Его кривоватая улыбка пополняет мой личный список «самых сексуальных вещей», которые делает этот парень.

— Увидел тебя на автобусной остановке и не удержался.

Мои щёки предательски заалели: прежде я подобные истории слышала только от Алисы, но никогда парни не интересовались мной лично.

Любопытная, как все девушки, не удерживаюсь от очередного вопроса.