Карина Рейн - Грубиян

Утром следующего дня мы с Алисой добирались до университета порознь, потому что вчера она была не в состоянии самостоятельно вернуться домой и потому осталась ночевать у Вадима. Критически окинув взглядом припухшую, но уже не так сильно болящую лодыжку, я аккуратно натягиваю сапоги и куртку, хватаю рюкзак и выхожу в подъезд. Пока лифт плавно везёт меня вниз, я успеваю ещё раз подумать над тем, что вчера вывалила на меня Алиса, но настроение портить не хочется, так что я позволяю мыслям выветриться из моей головы.

Выхожу из подъезда и не сразу замечаю маячившую фигуру Макса, но когда замечаю, застываю на месте столбом.

— Что ты здесь делаешь? — удивлённо спрашиваю парня.

— Тебя жду.

А у самого улыбка до ушей, как у Чеширского кота, на которую я бессовестно залипаю. Макс нарочито медленно подходит ко мне и целует в уголок губ.

— Если будешь так на меня смотреть, мы опоздаем на пары, — выдаёт он порцию пошлых намёков, и у меня краснеют щёки. — И кстати, как тебя зовут?

Мои глаза вновь удивлённо расширяются, и я понимаю, что он действительно не знает моего имени. Это кажется мне настолько комичным — учитывая, что у нас уже был секс — что я не могу удержаться от смеха.

— Тебе весело? — щурится парень, и я настороженно замолкаю: что-то такое промелькнуло в его взгляде, что мне сразу перехотелось поднимать его на смех.

А вот поцеловать — очень даже.

Качаю головой и даю ему ответ:

— Нина.

— Нина, — катает он на языке моё имя, словно пробуя его на вкус, и у меня сладко вибрирует в животе.

Макс отстраняется, уверенно берёт меня за руку и тянет за собой к машине.

Той самой, второй машине.

Даже не знаю, что мне понравилось больше: то, как покраснели щёки этого оленёнка, или испуг в её глазах, которые сейчас занимали пол-лица, потому что она поняла, что по поводу секса на заднем сиденье я не шутил. И ещё не мог подобрать подходящего слова — даже некультурного — чтобы описать, насколько меня эта её реакция стыда и страха заводила.

У неё невероятно старомодное имя. Такие давали, наверно, лет пятьдесят назад, потому что сейчас в моде были другие, более современные, которые ни черта не отражали чувств родителей к своим детям. С каждым годом уровень «современности» имён зашкаливает настолько, что уже не понятно, откуда они берутся; но вот с какой целью — это я понимал прекрасно. Не иначе как пустить пыль в глаза, показать «уникальность» своего чада; не знаю, почему, но имена вроде Дарины, Алисы или Миланы меня просто вымораживают, и, на мой взгляд, подходят только проституткам.

Вот у малышки имя было какое-то живое, настоящее… тёплое, что ли. И эти неподдельные эмоции на её лице… Короче, я отхватил раритетный экземпляр, и грех было бы отказаться от такого.

А ещё рядом с ней мне почему-то становилось некомфортно использовать мат, даже мысленно. Начинало казаться, будто я обливаю девушку грязью, из которой у неё в итоге ноль шансов выбраться. Но и без мата я не мог — слишком долго он был на языке — и это напрягало. Приходилось несколько минут собираться с мыслями и придумывать более корректный ответ, а я не привык фильтровать свою речь, потому что всегда говорю именно так, как думаю. Из-за этого меня постоянно преследовало раздражение и на Нину, и на себя самого. На неё — за то, что заставляла чувствовать подростковую неловкость, а на себя — за то, что вопреки всем законам логики продолжаю преследовать девушку. Мне было проще найти другую, более раскованную, что ли, чем менять собственные привычки, но не получалось отлепиться от Бемби. Хер знает, почему.

Ну и как вывод — я мудак. Законченный, неисправимый, непробиваемый мудак. В клубе я наговорил ей много лишнего, но в этом она сама была виновата: первому встречному отдаются только шалавы или охотницы за перспективами, так что неудивительно, что я принял её и за первую, и за вторую одновременно. И только сегодня, увидев, в каких условиях она живёт — вернее, жила — я кое-что начал понимать. Например, почему её плечи постоянно опущены, или почему она ходит, не поднимая головы и не отрывая глаз от земли. То, что в клуб её притащила подруга, было ясно как божий день: даже накрашенная, Нина смотрелась там слишком экзотично.

— Запрыгивай, — открываю перед ней пассажирскую дверцу и помогаю забраться, помня о её травме.

Пока я садился в салон, девушка успела пристегнуться и теперь настороженно поглядывала в мою сторону. Оно и понятно: вчера я недвусмысленно дал ей понять, что бегать от меня у неё не получится, потому что я всегда получаю то, чего хочу. Но сейчас её взгляд меня скорее смешил, чем раздражал.

— Не трясись ты так, — фыркаю. — Прямо сейчас соблазнять тебя никто не собирается.

Расслабляться Нина не спешит.

— Ты ведь это несерьёзно? Насчёт вчерашнего?

— Я никогда не бросаю слов на ветер, детка, — весело говорю в ответ и наблюдаю, как её лицо краснеет.

— Насколько помню, я не давала тебе своего согласия.

Внимательно слежу за дорогой, чтобы не просрать едва заметный поворот, но, к счастью, город я знаю, как свои пять пальцев.

— Не думаю, что оно мне нужно — за тебя всё сказали твои глаза.

Я всё ещё помнил, как в них горел сплошной секс, стоило мне только сжать её в своих руках.

— С тобой после универа я никуда не поеду! — От испуга её голос становиться высоким, но не противным.

Её тщетные попытки отказаться я оставляю без внимания, потому что поздно пить «Боржоми»: она сама кинула мне кусок мяса и сказала «фас».

Всю дорогу до университета девушка хранит гробовое молчание, как будто это может остановить меня от поползновений в её сторону, но такое напускное безразличие лишь ещё больше меня заводит. Правда, такое её поведение и задуматься кое о чём заставляет: она запросто может дать отпор мне, но при этом даже не старается поступить так же со своими родителями, — я, конечно, не видел её мать, но там, скорее всего, дела обстоят ничуть не лучше. Что заставляет её терпеть такое отношение? А если бы я вчера не проследил за ней?

— Почему ты приходила домой, если там всё настолько плохо? Это что, какая-то новая форма мазохизма?

Ну да, слова звучат грубо, но я просто не мог понять эту её слепую любовь.

— Потому что это мой дом, — вздыхает девушка. — Это мои родители, и я люблю их, какими бы они ни были, потому что они такие, какие есть, и других у меня уже не будет. Если бы при рождении мне дали право выбора, я бы выбрала других, но у меня не было такой привилегии.

Я нахмурился. Почему-то меня совершенно не тянуло к родной матери, даже если б я знал, где эта шалава сейчас находится. Она много лет назад уже показала мне свою материнскую «любовь», и теперь на моей левой лопатке красуется россыпь мелких ожогов. Если бы я и хотел с ней встретиться, то только для того, чтобы вернуть должок ей и тому её хахалю, который держал меня и ржал как лось, пока она тушила об меня свои сигареты.

Вообще, если задуматься, на всём моём теле было завались подобных отметин разных форм и размеров, которые отличались способом нанесения. Раньше я по этому поводу комплексовал, особенно, когда дело доходило до секса с девчонкой, но после просёк, что парни «с тяжёлой судьбой» имеют больше возможностей, и в глазах противоположного пола приобретают парочку дополнительных «баллов».

— Тебе бы хотелось увидеться с мамой? — спрашивает Нина, словно всё это время подслушивала мои мысли. Я уже хотел спросить, откуда она узнала, но девушка пояснила: — Ты вчера с такой злостью говорил о «ней», что не трудно было догадаться.

Я недобро усмехнулся.

— Ты удивишься, но бывают семьи, в которых детям живётся гораздо труднее, чем тебе. И нет, я не хочу видеть её мерзкую рожу; разве что для того, чтобы пару раз пройти по ней паяльником… — Да, нечто похожее и мать делала со мной; правда, тот след от утюга уже давно побледнел и остался лишь едва заметный шрам, о существовании которого можно узнать, только если дотронуться до моей задницы. — Так что нет, не хочу. И ей не советую появляться у меня на горизонте. И если ты не хочешь сейчас пополнить свой лексикон нецензурными словечками, то давай закроем эту тему.

Нина тяжело вздыхает и отворачивается к окну.

— Вряд ли я услышу что-то новенькое…

Я невесело ухмыляюсь: пока думал о собственном печальном опыте, совершенно забыл, что она вряд ли каждый день в исполнении родителей слушала сонеты Шекспира.

— Тебя били? — слетает с языка.

Нина удивлённо смотрит на меня, словно я заговорил на китайском.

— Что?

Повторять не очень хочется, потому что, как я уже говорил, насилие над девушкой — это ещё большая мерзость, но раз уж начал…

— Отец поднимал на тебя руку?

Пожалуйста, скажи «нет»…

— Бывало, — с неохотой признаётся она, и я с силой сжимаю руль.

Очевидно, мой мозг сегодня послал нахер чувство самоконтроля и умение вовремя остановиться, раз из меня сыпались мазохистские вопросы.

— Что было самым страшным?

Конечно, вряд ли об неё тушили сигареты, но всё же.

Нина молчала довольно долго: либо просчитывала уровень откровения, либо всё было ещё хуже, чем я думал.

— Ну, однажды отец хотел выплеснуть на меня кастрюлю кипятка за то, что я не убрала грязную посуду со стола после их очередной попойки, — тихо шелестит девушка. — Мать остановила. Сказала, что тогда я вообще не смогу ничего делать по дому. И, пожалуй, это было даже пострашнее, чем когда он схватил меня за волосы и шарахнул головой о стену.

Нога сама втопила педаль тормоза в пол до самого упора; и, хотя позади начала собираться пробка, мне было чхать.

Нина взвизгнула от испуга и вжалась в кресло.

— В чём дело?

Я сильнее сжал рулевое колесо, потому не знал, как культурно сказать ей о том, что её отец — конченное чмо. Да и мать не лучше — потому что пеклась не о дочери, когда предотвращала катастрофу.

Исподтишка посмотрел на девушку, и внутри странно защемило: очень хотелось пожалеть это тощее существо в смешной голубой шапке с кошачьими ушами.

— Ничего, — вместо этого отвечаю я, и машина вновь набирает скорость.

Это просто какой-то пиздец. Надо быть мразью восьмидесятого уровня, чтобы творить такое с собственной дочерью. Мне всегда казалось, что к девочкам должны относиться более трепетно, просто потому, что они, мать твою, ДЕВОЧКИ! Я считал себя мужчиной, хоть и был слишком мал, чтобы понимать большинство вещей; мать запрещала жаловаться отцу, грозя отрезать за это язык — причём это было сказано довольно-таки серьёзно — и я боялся, что она выполнит свою угрозу, ну и не хотел, чтобы меня считали слабаком. О своих травмах я рассказал отцу уже после того, как они с матерью развелись, и его лицо при этом надо было видеть: он пытался найти мать и вернуть ей хотя бы половину того, что она сделала со мной, но её к тому моменту уже и след простыл.

А здесь — маленькая хрупкая девочка, у которой явные проблемы не только с психикой, но ещё и с питанием, так что с моей стороны первобытное желание защитить было вполне естественным. Вот только защита — это в первую очередь обязанность родителей, а они послали эту обязанность нахер и решили зажить в своё удовольствие. При этом сами были сыты явно не святым духом: её урод-папаша выглядел довольно упитанным.

Короче, всё то время, что мы находились в одном замкнутом пространстве, я успел испытать весь спектр не самых положительных эмоций — от похуизма до праведного гнева. И последнее при этом опасно перевешивало, а мне бы не хотелось, чтобы этот зашуганный, но храбрый птенчик видела меня в гневе.

В голову не приходит ничего лучше, чем разбавить напряг в салоне музыкой. Первая же попавшаяся песня почему-то сразу же спроецировалась на Нину, хотя к ней никакого отношения не имела как минимум потому, что Нина была слишком… мягкой; приторно-ванильной, как я назвал бы её раньше (имеется в виду песня «Doni & Natan — Моя»). Должно быть, старею.

Усмехаюсь сам себе и протягиваю ей свой телефон.

— Напиши свой номер телефона, детка, — посылаю ей быструю улыбку, и девушка смотрит на меня как на королевскую кобру.

Блять, если б знал, что на неё так действует мой оскал — уже давно бы сделал его своим главным оружием.

Девушка смотрит на смартфон, как на восьмое чудо света, и в руки брать не спешит. Постепенно её щёки окрашивает смущённый румянец, что подогревает моё любопытство, и это становится тайным оружием девушки, с помощью которого она могла бы из меня верёвки вить. Но девушка об этом не знает.

— В чём дело?

Нина прячет лицо в ладонях, и я буквально готов выпрыгнуть из собственной кожи.

— Только не смейся… Я не умею пользоваться такими штуками.