– Меня устраивает моя внешность, мама. Пожалуйста, не начинай.

– Никто не может быть на сто процентов доволен своей внешностью, – ответила она, озвучивая мои мысли секундами ранее. – Это женское проклятие, Элла. Мы осуждены всегда иметь желание быть стройнее, иметь грудь побольше, ноги подлиннее.

– Но у меня кроме сисек и задницы еще есть мозги.

Она сморщила нос, осуждая мою лексику.

– А разве твои мозги на виду? Кому их видно?

Как я объясняла Дэну, что не считаю, что бросить бесперспективное и бессмысленное занятие – значит отступить. Наоборот, это значит – проявить ум. Я даже не думала о том, чтобы с ней спорить. Да и какой в этом смысл, когда на протяжении уже многих лет она читает мне одну и ту же лекцию? Я глотнула воды и стала лизать кубик льда, чтобы, если не сдержусь, не ответить ей какой-нибудь резкостью.

В кои-то веки она не стала продолжать тему. Вместо этого принялась в подробностях излагать какую-то сплетню – что в любом случае было лучше, чем лекция, которую я знала наперед, – так как она оставляла меня в покое, так же как мой вес и мои мозги. Сплетня касалась дочери ее подруги Дебби Миллир Стеллы, которая только что стала матерью.

– …И она назвала его Аттикой! – Моя мать покачала головой, что ясно выдавало ее мнение относительно этого имени.

– А что? По-моему, нормальное имя. Все лучше, чем назвать его Адольфом.

– За словом в карман ты не лезешь, – заметила мать. – И зачем тебе еще мозги?

– Ну извини.

Забавно, что, повзрослев, кое в чем в отношениях с родителями мы остаемся прежними, в чем-то даже детьми. Я не боялась, что она перегнется через стол и шлепнет меня по губам, но где-то в подсознании мелькнула мысль, что этого можно ожидать.

Официант вернулся с нашим заказом, хотя я уже потеряла аппетит. Но все равно сделала глоток густого шейка, чтобы моя мать не придралась ко мне еще по этому поводу.

– Элла, – наконец со вздохом сказала она, отталкивая от себя тарелку с наполовину съеденным салатом. – Мне нужно поговорить с тобой о твоем отце.

– Хорошо.

Я положила вилку на стол и вытерла рот салфеткой. С отцом я разговаривала меньше, чем с матерью. Чаще всего это случалось, когда я звонила домой и трубку брал он. Мать обычно говорила о нем как о вещи: «Мы с отцом смотрели то шоу, в котором приводятся примеры сверхчувствительности шариков и мурок» и «Мы с отцом думаем сделать на кухне ремонт», хотя на самом деле отец весь день проводил развалившись за телевизором всегда с полным стаканом джина с тоником в одной руке и пультом в другой.

– И о чем ты хотела поговорить?

Я уже насмотрелась на материнские слезы – она так легко выжимала из себя слезу, что, наверное, заполнила ими не один бассейн. Она так наловчилась плакать, что это не портило ее макияж. Поэтому, увидев, как заблестели слезы, размывая тщательно обрисованные карандашом глаза, я встревожилась.

– Твой отец не здоров, – сказала она.

– А конкретнее?

Она слегка взмахнула рукой. Она дрожала, и моя тревога возросла. Может быть, она и мученица, но язык у нее подвешен будь здоров. Я видела, как дергается ее рот, хотя из него не вылетало ни звука, и почувствовала, как у меня самой начинают дрожать руки. Я сцепила пальцы на коленях, чтобы подавить дрожь.

– Что с ним, мама?

Она оглянулась, словно кому-то было дело до того, что она собирается мне сказать, и только потом шепотом ответила:

– Цирроз.

Ее рука сразу же взметнулась ко рту, как если бы она вовсе не намеревалась мне это сообщать, а это вырвалось у нее само собой.

Ну, сюрпризом для меня это не стало – большую часть своей жизни отец провел в компании бутылки.

– Он обращался к врачу? Что ему сказали?

– У него упадок сил – он даже выбраться из кресла не может. И похудел. Совсем не ест.

– Зато пьет.

Она задрала подбородок.

– Твой отец заслужил отдых, хотя бы по вечерам. Все эти годы ему приходилось много работать, чтобы поддержать нас.

Я не стала развивать эту тему.

– Ему нужно лечь в больницу?

– Я никому не говорила, – прошептала она, промокнула глаза, и искренность, объединившая нас на миг, исчезла. – Конечно нет. И мы бы не хотели, чтобы соседи знали. – Она твердо посмотрела на меня. – Абсолютно исключено. Семейные дела – дело внутреннее.

Семейные дела – дело внутреннее.

Сколько раз я слышала это фразу в детстве?

Мы смотрели друг на друга через стол – две женщины, объединенные родством, что заметил бы любой на нас взглянувший. Я была более молодой копией ее, с таким же полными губами и ломаной линией волос. Мои глаза были скорее серыми, тогда как у нее голубыми, но одинаковой формы и так же широко расставлены, что придавало нам выражение невинности, хотя это впечатление было обманчивым.

– Ты так меня никогда и не простишь? – Я совсем не хотела, чтобы мой голос дрожал, но не смогла с собой справиться. Мои пальцы сжали салфетку. – Проклятье, мама, ты когда-нибудь об этом забудешь?

Она хмыкнула, словно я даже не заслуживала ответа, что снова превращало меня не в Элли, а в Эллу. Сознавать это было неприятно.

Она хотя бы не проигнорировала полностью мой вопрос и не притворялась, что не понимает, о чем я. Чтобы собраться с мыслями, я уставилась на свой недоеденный бургер. Официант помешал мне выпалить что-нибудь еще, спросив, не нужна ли мне коробка.

– Нет, спасибо.

Мать щелкнула языком.

– И напрасно!

– За ланч плачу я, так что тебе не стоит об этом волноваться.

– Не в этом дело, – сказала она. – Элла, нельзя бросать деньги на ветер.

– Так как мой тыл не прикрывает мужчина, – закончила я за нее. – Я помню. – Пожалуйста, принесите нам чек.

Официант, оказавшийся между нами, словно дельфин в сетке для тунца, попятился. Мать испепеляла меня взглядом. Во мне уже не было такого же огня, поэтому я просто молча смотрела на нее.

– Официант тебя даже не знает, – наконец сказала я. – И более того, вряд ли его это сколько-нибудь колышет.

– Я же говорю – дело не в этом. – Она поерзала на стуле и нахмурилась.

У меня больше не было сил с ней бороться. Наполовину съеденный ланч камнем лежал у меня в животе. Я снова вытерла рот, затем руки и накрыла свой ланч использованной салфеткой, чтобы не чувствовать его осуждения.

– Тебе правда лучше приехать. Пока не стало слишком поздно.

Вот и разгадка. Настоящая цель этого ланча наконец предстала передо мной в полный рост.

Я пожала плечами:

– Я очень загружена на работе.

Она подалась вперед. Слишком быстро для женщины, утверждающей, что у нее фибромиалгия, и жалующейся на то, что эта болезнь не позволяет ей самостоятельно делать уборку. Она расстегнула верхнюю пуговицу моей блузки, обнажая кожу. Ее лицо перекосилось.

– Вот этой работой?

Я машинально положила руку на горло и снова застегнула пуговицу, скрывая маленькую фиолетовую отметину.

– У меня есть работа…

– Ты про какую работу говоришь? – глумливо спросила она. – Проституткой? Или, может быть, не работа мешает тебе делать то, что положено каждой уважающей своих родителей дочери? Может, дело в чем-то другом? Может быть, ты так загружена, потому что потакаешь своей развращенности?

Пока не увидишь свое отражение в зеркале, трудновато представить выражение своего лица, но я чувствовала, как мое бледнеет и становится холодным. Должно быть, именно так оно и было, так как рот моей матери скривился в знакомой мне усмешке, которая означала триумф, потому как ей удалось-таки вызвать у меня ответную реакцию. Что тут скажешь? Мы продолжаем играть в игры, даже когда знаем, что не можем в них победить.

– Ты бегаешь к своему боссу, Элла? Это он тебя так отсосал?

– А я-то думала, тебя волнует то, что я никогда не смогу подцепить мужика, – тем же приторно-сладким голосом, под стать ей ответила я.

У нас с матерью были общими не только глаза и волосы. И у нее, и у меня присутствует мстительная жилка. Если она – королева затаивать обиды, то я уж точно герцогиня. Я узнала, что слова могут ранить сильнее ножа, и у меня был хороший учитель.

Она покачала головой:

– Мне так стыдно за тебя, Элла.

Я промолчала – ни одного слова в ответ – и потому вышла из этого разговора победителем – что возразишь молчанию? Ей нужно было топливо, чтобы продолжить свою тираду, а я оставила ее на голодном пайке, хотя позже у меня жгло язык от слов, которые мне пришлось проглотить.

Она встала, прижимая к себе модную сумочку.

– Можешь не утруждаться меня провожать. Я сама поймаю себе такси. Но, Элла, ты правда должна к нам приехать, если не ради меня, то хотя бы ради отца.

– И может быть, также соседей.

Не успев уследить за языком, в одну секунду я превратилась из победительницы в побежденную.

Моя мать не считает, что главное в любом споре – это оставить за собой последнее слово. Но слово – это не единственный способ закончить спор в свою пользу. Иногда помогает что-то другое, например тяжкий вздох, к которому она и прибегла. Изображая праведное возмущение, удалилась, распространяя вокруг себя эту ауру.

Я расплатилась и, как дочь своего отца, прошла дальше по улице, зашла в бар и забилась в уголок, чтобы не пришлось ни с кем общаться.


Ремонт в моей столовой продвигался мучительно медленно. Меня охватывало чувство вины всякий раз, когда мой взгляд падал на банки с краской и ведерко с кистями, набухающими влагой в подсобке, но закрытая дверь почти мгновенно лишала меня еще одной головной боли.

Я винила во всем Дэна. После встречи его одноклассников неделю назад он звонил мне почти каждый вечер. Работа оставляла нам время только на телефонные звонки, что не могло меня не радовать. Чаще всего, возвращаясь после работы, мне хотелось что-нибудь разогреть на ужин, принять душ и заползти в постель. Дэн как будто это чувствовал, потому что больше не предлагал мне встреч. И я испытывала от этого разочарование. И это также не способствовало продвижению работы в столовой.

Я люблю свой дом. Это по-настоящему мой дом. Я купила его даже раньше своей первой машины. Мой дом – моя гавань, моя крепость. Но вот столовую я ненавижу. Не потому, что ее неправильная форма не позволяет легко поместить в ней стол, стулья и буфет. И не потому, что в ней маловато окон и ужасающая люстра, до которой у меня пока не дошли руки. Я ненавидела ее за то, что она насмехалась надо мной неоконченным до сих пор ремонтом, и за то, что каждый раз, проходя мимо нее, я вспоминала о том, как мало у меня стимулов, чтобы его закончить.

Ветхий дом, который я купила, был расположен в районе города, который мэр относил к «непрестижным». Соседи мои также не были людьми выдающимися, но постепенно все менялось. Власти города в попытке оживить деловую активность центра Гаррисбурга оказывали значительную финансовую поддержку проектам, преследующим ту же самую цель. Конечно, гораздо приятнее жить по соседству с людьми, имеющими спортивные машины, а не крадущими их.

Я сделала ремонт, но не стала менять интерьер комнат, оставив их прежними, хотя это и означало некоторое неудобство в пользовании туалетом и ванными. Я переходила от комнате к комнате, как только у меня появлялось время и деньги, наняла профессионалов, чтобы устранить ущерб, вызванный временем, но весь косметический ремонт взяла на себя.

Не то чтобы у меня был дизайнерский талант, но мой дом был отделан в тех же нейтральных тонах, которые я предпочитала в одежде. Белые стены. Мебель в хорошем состоянии, которую я частично приобретала на аукционах и магазинах подержанных вещей. Не потому, что я не могла позволить себе купить новую, а потому, что любила старые вещи.

У меня уже набралось несколько картин в черно-белой раме, несколько подсвечников и ваз, но в основном это были подарки. Во встроенных шкафах стояли книги, которые я могла почитать у горящего камина.

Сегодня вечером ко мне пришел Гевин. Я нечасто видела его на прошедшей неделе, хотя несколько раз слышала приглушенные стенами громкие голоса. Он ждал меня у порога, сжимая в руках книгу. Было не так холодно, но он был одет в свитер, натянул капюшон на голову и до того походил из-за этого на Энакина Скайуокера до того, как тот стал Дартом Вейдером, что я не могла не отметить этот факт.

– Не так-то легко противостоять Темной силе, да?

Моя шутка оценена не была. Гевин взглянул на меня из темноты капюшона. Лицо его было бледным, он не улыбался.

– Чего?

– Темная сила… Ладно, не важно. – Я не собиралась спрашивать, смотрел ли он ставшими эпическими «Звездные войны». – Пришел помочь мне с покраской?

Я вошла к себе, Гевин последовал за мной.