По ночам, как и большую часть своей жизни, я снова была одна. Я много читала, вязала. Перекрасила кухню, вычистила ковры паром. Я вдруг обнаружила, что у меня куча времени, хотя раньше мне его не хватало для того, чтобы переделать все дела, а все потому, что рядом не было человека, с которым я могла бы его провести. В моей жизни вдруг образовалась пустота, которую я ничем не могла заполнить.

Я могла бы ему позвонить. Должна была. Меня останавливала гордость и еще страх. Что, если я позвоню, а он не ответит или, даже хуже того, откажется со мной говорить?

До Дэна я долго жила одна и не видела веских причин, почему я не могла продолжать жить без него. Если не считать того, что скучала по нему. Хотя бы потому, что он мог заставить меня смеяться. Он мог заставить меня забыться.

Однажды вечером в дверь позвонили. Я пошла открывать ее с сильно бьющимся сердцем и жалея, что не сделала себе макияж и прическу, собрав волосы в простой хвостик, который к тому времени уже растрепался. Впрочем, мужчину, стоявшего на моем пороге, мои ухищрения казаться красивой все равно оставили бы равнодушным. Он заключил меня в объятия, отчего у меня перехватило дыхание, а затем так обстучал мне бока, что я вовсе не могла дышать.

– Чад! – Я ужом извернулась из его рук, чтобы сделать хотя бы небольшой вдох, а затем сама сжала его в объятиях. Отступив на шаг, я оглядела его с головы до ног. – Что ты здесь делаешь?

– Люк убедил меня, что мне надо увидеться со своей старушкой сестрой, – хмыкнул Чад.

Он неплохо выглядел, мой братишка, возвышаясь надо мной с тех пор, как достиг половой зрелости. В отличие от меня, он был блондин, с карими, а не голубыми, как у меня, глазами, и загорелый. Нас с ним объединяла только улыбка. Я всмотрелась в него пристальнее, чтобы понять, изменился ли он за это время, и действительно заметила в нем кое-какие перемены.

– Не могу поверить, что наконец тебя вижу, – сказал он.

– Я могу. – Я взяла его за руку и втянула его к себе. – Я только не верю, что ты здесь.

Чад сидел за моим кухонным столом и посвящал меня в последние события своей жизни, а я сидела и все никак не могла убедить себя в том, что действительно его вижу. Он прервал свой рассказ, чтобы ему ничего не мешало меня рассмотреть. Его слегка насмешливая улыбка смягчилась, когда он взял меня за руку.

– Как я должен понимать твое выражение, крошка?

– Просто рада, что ты здесь, Чадди. – Я крепко держала его руку. Мы обменялись взглядами.

Выжили.

Конечно, я и слышать не захотела ни о каком отеле. И уж тем более не тогда, когда в моем доме пустовали две спальни. Было так приятно, что он со мной. Что есть с кем выпить кофе утром. Для кого сварить яйца. Что есть кто-то, кто так хорошо меня знает, что мне не нужно ничего объяснять. По вечерам мы ходили на ужин, в кино, на танцы. Мы часами болтали на моем диване, смотрели эпизоды из «Придурков из Хаззарда» и спорили, кто из двух кузенов сексуальнее: Бо или Люк. Чад утверждал, что их притягательность только возросла бы, если бы они поцеловались, переплетя языки. Я захохотала как сумасшедшая и рассыпала попкорн.

– Мне тебя очень не хватало, – сказала я, когда мы пили горячее какао с взбитым маршмеллоу. – Мне бы даже хотелось, чтобы ты подумал над возвращением домой.

Чад выпучил на меня глаза:

– Ты знаешь, что я не могу.

Я вздохнула:

– Знаю. Из-за Люка.

– Не только из-за него. У меня работа. Дом. Целая жизнь.

– Знаю, знаю. – Я махнула рукой. – Ты просто так далеко, вот и все. Мы нечасто видимся.

– Ты могла бы приезжать почаще. Люк тебя обожает, куколка. Все вместе занялись бы шопингом.

Я подняла бровь:

– Он что, считает, что мне нужен новый гардероб?

Чад засмеялся:

– Ты сказала это, не я. Мы бы обрядили тебя в одежду цвета повеселее, чем черно-белый.

– С моей одеждой полный порядок.

– Элла, детка. Милая. Мир раскрашен не только в черно-белые цвета. – Мой брат оглядел гостиную. – Эту комнату также можно было бы оживить другими цветами. Столовая сказочная. Пусть таких комнат в твоем доме будет побольше.

– Я люблю черно-белый фасон.

– Знаю, детка. – Чад взял мою руку и поцеловал. – Знаю. Ты скажешь маме, что я здесь? – Он поставил кружку на кофейный столик.

Я не сразу ответила.

– Ты этого хочешь?

Он пожал плечами. Нечасто случалось, чтобы Чад не улыбался или не откалывал какой-нибудь шуточки. Он поднял голову. Наши взгляды встретились, и я увидела в его глазах свое отражение.

– Не знаю.

Я понимающе кивнула:

– Если ты не хочешь, я не скажу.

Он вздохнул, потирая лицо.

– Люк говорит, что я должен ей сказать. Мой психоаналитик говорит то же самое.

Я взяла его руку.

– Чад, я лучше их знаю, почему ты не хочешь. Но может, когда-нибудь это надо сделать?

Чад сжал мои пальцы.

– А ты? Надрала прошлому задницу?

Я издала смешок.

– Надрала задницу? Нет. Если только палец ему прищемила.

– Элли, а что с твоим парнем? – Мой брат запустил пальцы в дырочки в шерстяном покрывале и стал дергать нити.

– Он поехал со мной домой, когда умер отец. Познакомился с мамой. Она не запрыгала от восторга.

– Он поехал вместе с тобой? Домой?

Я кивнула. Чад откинулся назад – то ли он был шокирован, то ли обалдел от моей новости. Я не могла этого сказать. Он снова почесал лицо.

– Ты ездила домой.

– Это всего лишь дом, Чадди. Четыре стены и дверь.

Мы переглянулись, и он, не колеблясь, наклонился и обнял меня. Я не хотела плакать, но заплакала, увлажняя плечо его рубашки. Это был пустяк. Чад тоже заплакал.

– Я не хотел оставлять тебя одну, Элла, – прошептал он, крепко прижимая меня к себе. – Ты знаешь. Я не хотел уезжать и оставлять тебя с ним. Но я должен был вырваться!

– Я знаю. Знаю.

Я протянула ему салфетку, чтобы он протер лицо, и вытерла свое. Мы говорили так долго, что у нас охрипло горло, а в животе заурчало, так как за разговором мы забыли о еде. Мы плакали. Кричали. Бросали вещи. Снова плакали и сжимали друг друга в объятиях. А иногда мы даже смеялись.

– Должно быть хоть что-то хорошее, – сказал Чад. – Что-то хорошее, чтобы мы могли о нем вспомнить, Элли. Так мы сумеем забыть.

Мы забрались на диван, под покрывало, касаясь друг друга подошвами. На полу валялись бумажные салфетки. Мои подушки хранили следы нашего безумства. Остатки сэндвичей, сделанных в перерывах между нашим неистовством, засыхали на кофейном столике.

– Он хорошо играл, – предложила я. – Такой американский парень.

– Не давал меня в обиду.

– Это уже два хороших качества, Чад. Мы нашли целых два качества.

Чад улыбнулся:

– Мой консультант сказал бы, что это уже прогресс.

Я тоже улыбнулась:

– И он прав.

– Проще вспомнить все плохое, что он делал. Наркотики. Воровство. И все остальное.

– Ты можешь сказать это вслух, – произнесла я. – Если так тебе будет легче.

В глазах брата снова заблестели слезы.

– Я пытался остановить его, когда он стал делать все эти мерзости. Когда сказал маме, что я гей.

– Я помню.

– И даже когда ты порезала вены, она не стала слушать. Сделала вид, будто ты ничего не говорила. – Его руки сжались в кулаки, а мое сердце переполнилось любовью к нему в ответ на его любовь ко мне.

– Я не виню тебя, Чад. Ты тоже себя не вини, пожалуйста. Ты был еще ребенок. Тебе было всего шестнадцать.

– А тебе – всего восемнадцать.

– Теперь мы уже взрослые. А он мертв.

– Я до сих пор не могу заглушить в себе чувство вины за то, что обрадовался, когда узнал. Отец позвонил, чтобы сказать мне, что Эндрю убил себя, а я сначала засмеялся.

Я этого не знала.

– О, Чад…

Он пожал плечами:

– Мне нужно было тогда прийти домой.

– И что бы ты смог изменить? Она все равно превратила мою жизнь в ад. – Я покачала головой. – Но знаешь, мы оба через это прошли, и теперь посмотри на нас. У нас отличная работа. У нас есть свои дома. У нас есть жизнь. У тебя есть Люк. Мы сделали это, Чад. Мы неплохо живем.

– Мы? – мягко спросил он. – И ты?

– Я пытаюсь, – ответила я. – Я правда пытаюсь.

– Я тоже.

То, что меня понял человек, который знал, в каком аду я жила, принесло мне гораздо больше пользы, чем дюжина психоаналитиков. Мы оба выжили в том доме и перестрадали то, что происходило в его стенах.

– Он мог заставить маму смеяться, – сказала я чуть погодя. – А когда она смеялась, она любила всех нас так же сильно, как любила его.

– Да, – согласился Чад. – Думаю, за это его тоже можно простить.

И впервые я подумала, что, пожалуй, и вправду можно.


На кладбище я поехала с цветами. Лилии для отцовской могилы и васильки для могилы брата. Моя мать похоронила их рядом. Оба холмика были покрыты мягкой, ухоженной травой. На надгробиях выгравированы имена, даты рождения и смерти. На отцовской была надпись «любимый муж и отец». На камне Эндрю – «любимый сын и брат». Я встала на колени, положила на камни руки и чуть задрожала от внезапного порыва ветра.

Я попыталась молиться, но у меня это не получилось. Я перебирала пальцами четки, но мысли мои блуждали совсем в другом месте. Наконец я отложила четки в сторону и, сев на траву, заплакала. Слезы сами собой наполняли мои глаза и медленно текли по щекам.

Я не присутствовала на погребальной службе ни одного из них. Меня не просили сказать последнее слово. Теперь, видя перед собой мраморные плиты и букет увядающих цветов на ветру, я чувствовала потребность сказать то, в чем отказывала себе слишком долго. Я сказала отцу, что любила его и что прощаю за то, что он предпочел мне выпивку и отчуждение. Это были не просто слова – я облекла в них то, что было у меня на сердце.

Слова дались мне нелегко – как и все в этом мире, – и, когда я закончила говорить, некоторое время сидела молча, стараясь вспомнить все хорошее, что было. За что могла цепляться, переживая то плохое, что меня окружало.

Затем я заговорила вновь:

– Именно ты, Эндрю, научил меня находить Большую Медведицу, когда мне было шесть лет. Тогда я впервые взглянула в ночное небо и нашла в нем то, что еще можно было считать. Именно ты открыл для меня красоту неба и звезд.

Листья на деревьях, окружавших кладбище, уже начинающие желтеть и краснеть, о чем-то шелестели на ветру. Я не думала о том, что за этим кроется нечто мистическое. Например, что это трепещут крылья ангела или что мой брат вернулся на миг из царства мертвых, чтобы услышать мое прощение, – для этого я была слишком практична. Я наблюдала за рябью листвы, любовалась богатством и яркостью осенних красок листьев, которые, впрочем, предвещали гибель. Утешала меня только мысль, что весной будут новые листья. Жизнь возродится снова.

Вот чего и я хотела – снова возродиться. Сидя рядом с могилами моего отца и брата – двух людей, оказавших самое сильное влияние на мою жизнь, я надеялась, что мне это удастся. Снова возродиться к жизни. Устроить себе новую весну.

Я хотела, чтобы что-нибудь произошло. Например, чтобы небеса разверзлись или откуда-то из глубины земли появилась рука и схватила меня. Но ничего такого не случилось. Только продолжал дуть ветер, и я начала клацать зубами.

Правда, чувствовала я себя лучше. Я взглянула в лицо демонам и осталась жива. Куда уж больше…

Я встала и отряхнула юбку от травинок. Поправила цветы, чтобы выглядели красивее. Выдернула сорняки, начавшие разрастаться по углам надгробий. Провела пальцем по оттискам их имен и подумала, до чего буквы бессильны описать жизни тех двух мужчин, чьи тела покоились в могилах.

– Он любил британские комедии, – громко сказала я, задержавшись на имени отца. – Он любил ирландскую музыку. Он пользовался одеколоном «Олд Спайс» и любил рыбачить, и всегда съедал то, что наловил. Он родился в Нью-Йорке, но покинул его в трехлетнем возрасте и никогда туда не возвращался.

Их было больше – воспоминаний о моем отце. Последние слова о нем – это лучшее, что я смогла сказать. Об Эндрю говорить было тяжелее, но, возможно, воспоминание о звездах подсказало мне путь.

– Он играл с нами в игры, хотя давно уже их перерос. Он научил меня ездить на велосипеде без рук. Он первый придумал историю о Принцессе-бродяжке. – Я продолжала говорить, не заботясь о том, что, глядя на меня со стороны, можно было подумать, будто я спятила, раз говорю с могилой. Я снова заплакала, хотя в этот раз не так надрывно. Слезы намочили ворот моего свитера, и мне стало холодно. – Он был моим братом, и я любила его. Даже когда ненавидела то, что он делал.