Леопольд Захер-Мазох - Губительница душ

— Умоляю вас, скажите, что меня ожидает? — обратился несчастный к Малютиной. — Сжальтесь надо мной!.. Не убивайте меня!

Эмма презрительно пожала плечами.

— Вы сообщник иезуитов, и я не могу иметь к вам сострадания, — отвечала она, гордо подняв голову, — но, быть может, вы мне еще понадобитесь и я пощажу вас на некоторое время, — понимаете ли вы?

— Благодарю вас.

— Не благодарите: я вам ничего не обещала. — И сектантка вышла из комнаты с гордым величием королевы.

Солтык ожидал ее на крыльце, и они вместе уехали в Киев.

— Теперь я за вас отвечаю, — обратилась девушка к своему пленнику, — убедитесь в том, что здесь вам никто не окажет помощи, а при малейшей попытке бежать вас застрелят.

Тараевич машинально подошел к окну и увидел на дворе двух мужиков с ружьями.

— Будете ли вы повиноваться мне? — спросила Генриетта, не выпуская из рук пистолет.

— Буду.

— Идите же вслед за мной.

И она повела его в то подземелье, где еще так недавно сама молилась, обливаясь слезами. Там ожидали ее две молодые крестьянки. Они совершенно равнодушно посмотрели на новую жертву кровавой секты.

— Свяжите его, — приказала им Генриетта.

— Вы хотите убить меня! — закричал Тараевич.

— Не смейте защищаться, — сказала девушка, приставляя дуло пистолета к груди страдальца.

В одно мгновение несчастный был связан по рукам и ногам;

тяжелая, привинченная к стене железная цепь обвилась вокруг его туловища.

— Накажите его, — продолжала Генриетта, — и научите молиться Богу. Он великий грешник.

Крестьянки сорвали с Тараевича сюртук и взяли в руки висевшие у них за поясом плети.

Солтык проводил Эмму до Киева и снова вернулся в Комчино, где его ожидал патер Глинский. Сектантка отправилась прямо к Карову, переговорила с ним и, вернувшись домой, написала записку Ядевскому. Тот не замедлил явиться.

— Скажу тебе коротко, — начала девушка, — счастье наше близко: дня через три я буду готова идти с тобою под венец.

Сначала Казимир не поверил ее словам, но не прошло и двух минут, как он лежал у ног Эммы и страстно клялся ей в вечной любви. Яркий луч надежды снова озарил сердце доверчивого юноши, и он ушел домой, напевая веселую песенку.

Эмма подехала на извозчике к дому, где Солтыку являлись призраки его родителей; у ворот ее ожидал Долива, держа под уздцы верховую лошадь. Не прошло и минуты, как сектантка с быстротой стрелы мчалась по большой дороге, не заметив, что за нею кто-то следит. Когда она приехала в Мешков, Каров был уже там.

— Покорился ли Тараевич своей участи? — был первый ее вопрос.

— Да, — отвечала Генриетта, — но все-таки не обошлось без плетей.

— Воображаю, с каким дьявольским наслаждением ты смотрела на страдания этого несчастного!

— Я заботилась о спасении его грешной души.

— Знаю я тебя!

Эмма вместе с Генриеттой и Каровым спустилась в подземелье, превращенное сектантами в тюрьму и место для пыток. Кровавые палачи в своем безумном ослеплении воображали, что злодеяния их угодны Богу. Окованный цепями Тараевич лежал в углу на грязной соломе. По знаку жрицы две служительницы этого языческого капища освободили узника и помогли ему встать на ноги. Перед ним, скрестив руки на груди, подобно грозной богине мщения, стояла Эмма Малютина.

— Бог наказывает вас за то, что вы старались совратить графа Солтыка с пути истины, — начала она, устремив на свою жертву проницательный холодный взгляд, — вы хотели погубить меня… Теперь вы в моей власти.

— Накажите меня… но пощадите мою жизнь… вы мне обещали, — умолял Тараевич.

— Я вам ничего не обещала, — прервала его сектантка, — не ждите от меня сострадания.

— Вы желаете отомстить мне?

— Поймите же, наконец, что я действую не под влиянием оскорбленного самолюбия и не из чувства ненависти за то, что вы пытались помешать моему браку с графом Салтыком… Я жрица, служительница алтаря Всевышнего и принесу вас в жертву для искупления ваших грехов, для спасения вашей души от вечных мук. Вы умрете сегодня.

— Сжальтесь! Сжальтесь! — вопил несчастный, простирая к ней руки.

— Идите за мной. Вас ожидает наш апостол. Раскайтесь перед ним чистосердечно во всех ваших грехах и спасите вашу погибающую душу от адских страданий добровольной смертью.

— Куда я попал?! — неистовым голосом закричал Тараевич. — В заведение душевнобольных или в вертеп разбойников?

— Господь пощадит вас, если вы добровольно принесете себя в жертву. Если же вы не последуете моему доброму совету и начнете сопротивляться, то наши служители повлекут вас к алтарю, где я заколю вас ножом.

— Я не хочу умирать, — дрожа всем телом, пробормотал несчастный пленник, — я готов покаяться в грехах, но не принесу себя в жертву… Это было бы безумием! Неужели подобные жертвы угодны Богу?

— Вам предоставлен свободный выбор… Решайтесь… Избирайте единственный путь к спасению, который я вам предлагаю.

— Нет, нет! Я не хочу умирать! — снова закричал Тараевич.

— Свяжите его, — скомандовала неумолимая сектантка.

В одно мгновение несчастного повалили на землю, связали по рукам и ногам и отнесли в смежное, освещенное факелами помещение, где сидел апостол. Последний начал кротко уговаривать лежащего у его ног грешника и довел его до полного раскаяния. После исповеди Тараевич сам попросил, чтобы его строго наказали.

— Это будет исполнено, — отвечал апостол, — возьми его, Эмма.

— Нет, нет! Она убьет меня!

— Успокойся, сын мой, — возразил апостол, — милосердный Господь сам решит, достоин ли ты теперь же предстать у престола его.

Эмма подала сигнал двум служанкам, и те потащили несчастную жертву в следующее помещение, одну из стен которого заменяла массивная железная решетка. Тут они проворно развязали ему руки и ноги, а Каров, отворив едва заметную дверь в решетке, с быстротой молнии втолкнул Тараевича в темное углубление и снова захлопнул дверь.

Ужасная, потрясающая картина предстала взорам зрителей, когда служанки зажгли факелы, прикрепленные к стенам подземелья: в глубине ниши лежали тигр и пантера, перед ними стоял Тараевич, словно христианский мученик древних времен посреди арены. Звери не двигались до тех пор, пока несчастный не испустил жалобного вопля, призывая Бога на помощь. Тогда они медленно поднялись на ноги, расправили свои могучие члены и устремили на жертву сверкающие глаза, как бы вызывая его на кровавый бой.

— Пустите меня в клетку! — приказала Эмма Карову.

Напрасно молодой человек старался удержать ее; она сама отворила дверь и вошла в клетку с револьвером в одной руке и с бичом — в другой.

— Вставайте, ленивцы, исполняйте вашу обязанность! — закричала она повелительным тоном, сопровождая свои слова ударами бича.

Кровожадные животные ощетинились, оскалили зубы и злобно зарычали, колотя хвостами по полу. Сектантка снова ударила тигра бичом по спине, но тот не бросился на нее, а заревел и одним прыжком очутился возле Тараевича… Жалобные стоны, отчаянные вопли мученика и злобное рычание хищников слились в один общий, душу потрясающий рев… а Эмма, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на эту сцену, словно мраморная статуя богини мщения.

— Уйдите, пока еще не поздно! — умолял ее Каров.

Медленными шагами, не спуская глаз с разъяренных зверей, вышла неустрашимая героиня из клетки, где Тараевич испускал последнее дыхание.

Возвратясь на следующий день в Комчино, Эмма не застала там графа Солтыка: он уехал на охоту. В гостиной старуха Малютина играла с патером Глинским в шахматы. Девушка поцеловала свою мать и с холодной вежливостью поклонилась иезуиту. Она мгновенно поняла всю выгодную для нее сторону настоящего положения: обменялась быстрым, выразительным взглядом со своей матерью, шепнула несколько слов на ухо Генриетте, — и три пары женских рук дружно принялись плести сети для поимки ничего не подозревающего патера Глинского.

— Вы совсем замерзли, милые мои девочки! — воскликнула старуха. — Я пойду похлопочу, чтобы вам дали чаю.

— Позвольте мне этим распорядиться? — предложил свои услуги вежливый иезуит.

— Нет, нет, это не мужское дело! — возразила Малютина, — я предоставляю вам право оказывать этим барышням услуги другого рода, в которых они так нуждаются.

Заботливая маменька вышла из комнаты, а патер помог девушкам снять шубы и башлыки, за что гордая красавица поблагодарила его легким кивком головы.

— Нам надо переодеться, — обратилась она к своей подруге.

— Останься здесь, я принесу все, что тебе нужно, — и покорная служанка, не дожидаясь ответа своей госпожи, выбежала из комнаты.

— Страшный мороз, — заметила Эмма, садясь в кресло у камина, — я буквально окоченела.

Патер Глинский подостлал ей под ноги тигровую шкуру.

— Благодарю вас! — сказала девушка, — вежливость врага достойна восхищения.

— Я не враг ваш, — возразил иезуит, — я человек, искренне любящий графа Солтыка и желающий ему добра.

— Не думайте, что я хочу погубить его. Мы оба стремимся к одной цели, но только различными путями. Кому из нас повезет — вот в чем вопрос.

— Все преимущества на вашей стороне.

— Допустим, что так. Но к чему поведет нас вражда? Не лучше ли нам действовать общими силами? Вы, вероятно, уже убедились в том, что Анюта Огинская не в состоянии обуздать бурных порывов вашего воспитанника?

— К сожалению, да.

— Так возложите эту обязанность на меня.

— Об этом надо серьезно подумать.

Генриетта принесла туфли и меховую кофточку.

— Позволь мне надеть их на тебя? — сказала она.

— Не беспокойся… Для чего же существуют на свете вежливые члены иезуитского ордена? — сказала Эмма задорным тоном светской кокетки. — Тебе надо переодеться, иначе ты захвораешь. Потрудитесь и вы выйти на минуту в соседнюю комнату, — обратилась она к своему собеседнику, когда Генриетта вышла из гостиной.

Глинский повиновался. Когда он несколько минут спустя вернулся в гостиную, Эмма уже успела переменить костюм и в самой обворожительной позе сидела перед камином. Пламя ярко освещало ее белоснежную шею и распущенные густые волны золотистых волос. Но каково же было изумление иезуита, когда красавица устремила на него свои синие глаза и с приветливой улыбкой протянула ему руку. Он, не говоря ни слова, наклонился и крепко поцеловал эту изящную, как мрамор холодную руку.

— Будем же друзьями, — нежным голосом проговорила она.

— Это зависит от вас… Bы преследуете политические цели, которые могут подвергнуть графа неизбежной опасности… Отступитесь от них и тогда…

— Повторяю вам, что я не революционерка.

— Извините меня… но я имею об этом деле более точные сведения, нежели вы думаете… хотя и не принадлежу к числу ваших сообщников.

— Так это вы натравили на нас киевскую полицию?

— Нет, я только из предосторожности… сделал кое-какие указания…

— Патер Глинский! — воскликнула Эмма, грозя ему пальцем, — Нe вмешивайтесь в чужие дела, если вы дорожите своей головой.

Иезуит побледнел и пролепетал чуть слышным голосом:

— Надеюсь, что вы меня не выдадите членам вашего таинственного общества?..

— Не беспокойтесь. Но и я, в свою очередь, попрошу вас не интриговать против меня.

— Даю вам честное слово.

— Откажитесь от намерения женить графа на Анюте, сделайте меня своей союзницей… союзницей, а не орудием, — понимаете?

— Понимаю.

— Меня знобит, — продолжала Эмма, закутываясь в свою кофточку, — пожалуйста, позовите кого-нибудь снять с меня ботинки. Я простужусь, если их сейчас же не снимут.

— Позвольте мне услужить вам…

— Почему же нет, — и она протянула ему одну за другой свои маленькие ножки, а жирный патер, стоя на коленях, словно влюбленный паж, снял с нее теплые ботинки и подал туфли.

Возвратившийся с охоты граф и Генриетта были свидетелями этой комической сцены, комната огласилась их веселым смехом.

— Наш строгий проповедник превратился в услужливого кавалера! — воскликнул Солтык. — Честное слово, он ухаживает за красавицами не хуже влюбленного рыцаря! Не подозревал я в вас этого таланта, глубокоуважаемый мой наставник!

Иезуит покраснел как рак и готов был провалиться сквозь землю, но Эмма вывела его из затруднительного положения.

— Оставьте в покое патера Глинского, — сказала она графу, — я люблю его более, чем вас. Мы объяснились и поняли друг друга — ни ваши насмешки, ни ваша ревность не нарушат нашего взаимного согласия.