Они долго смотрели друг на друга. Гуннора видела его боль, Ричард — ее сожаление. Но и боль, и сожаление сменилось тоской. Он тосковал по человеку, который всегда был рядом, придавал ему сил, понимал его. Она тосковала по человеку, дарившему ей тепло, уют и чувство безопасности. Они оба были одиноки — он в своих покоях в башне, куда люди приходили только для того, чтобы предупредить о новых угрозах или польстить ему, она — в лесах, где от нее ожидали чудес. Возможно, Гуннора способна была творить чудеса, возможно, нет. Теперь же ей показалось чудом его прощение, когда Ричард подошел к ней и их руки, их языки, их тела сплелись, и оказалось так легко простить друг друга.

— Я не женюсь на тебе, — сказал герцог, отстраняясь.

— Пусть. Но я не потерплю других твоих любовниц.

— Почему? В Дании у многих мужчин по нескольку жен.

— Мы живем в Нормандии. Тут священники выступают против многоженства, и нам придется покориться им.

— А мои бастарды?

— Я буду заботиться о них, но они с самого детства должны служить своему брату. Только его ты признаешь своим законным наследником.

Они обнялись.

— Может быть, Альруна права и ты зачаровала меня, — пробормотал Ричард, гладя ее длинные пышные волосы. — Я был уверен, что никогда и никого не полюблю. Теперь же жизнь с тобой кажется мне легче, лучше жизни без тебя. А не это ли любовь?

Гуннора не знала, что такое любовь. Она не знала, вечны ли будут ее чувства к нему. Не знала, покорно ли ей тело, затрепетавшее от прикосновений Ричарда, или вновь предает ее. Но Гуннора была уверена, что разделяет чувства Ричарда: ей было лучше с ним, чем без него, и осознание этого показалось ей плодотворной почвой, на которой можно построить прекрасное будущее.

Теперь Агнарр знал ее имя, но это не дало ему власти над ней — она же заполучила над ним еще большую власть, чем имела. Датчанин часто произносил ее имя, точно пытаясь размолоть его челюстями, разорвать зубами, размять языком. Он хотел уничтожить это имя, хотел уничтожить ее саму. Но имя тоже оказалось крепким — не проглотишь его, не разжуешь. И оно было не единственной его бедой. Бедой стало разочарование — его планы пошли прахом. Бедой стала ярость — столько его соотечественников поверили словам Ричарда и Гунноры. Бедой стал страх — страх стать вечным неудачником.

«Слава ценнее золота, прочнее скал, необъятней моря», — не раз говорили ему Гуомундр и Эгла. Но все его подвиги — словно бисер, готовый хрустнуть под ногами. Словно песок, что развеется на ветру. Словно болото, в котором он увяз.

Когда Ричарду удалось привлечь на свою сторону большинство датчан, герцог устроил настоящую охоту на Агнарра и его сторонников. Сторонников, которых не смущала мысль о том, что Агнарр — убийца. Сторонников, веривших в его успех. Но пока что успех обходил Агнарра стороной. Датчанину пришлось скрываться от воинов Ричарда, бежать вначале на запад, потом на юг. Недостаточно было просто перейти границу Нормандии, Агнарр гнал своих людей все дальше. Чтобы хоть чем-то их порадовать, он устроил несколько нападений на монастыри в Бретани. Ничего особо ценного там не нашлось, зато там жило много монахов, и сторонники Агнарра вволю натешились, проливая кровь святош. Им этого было достаточно, и они следовали за Агнарром, не выказывая недовольства. Но сам он иногда сомневался, правильное ли принял решение. Он был родом с севера — не опалит ли его солнце юга? Его мать плохо переносила путешествие, выглядела все хуже, исхудала, часто уставала, но была все так же безжалостна к нему.

Однажды утром она отказалась садиться в седло.

— Оставь меня здесь. Лучше я умру, чем стану смотреть, как мой сын спасается бегством.

Агнарр оглянулся. Они остановились в безлюдном крае, густо поросшем лесами. Вокруг простирались лишь болота да чащоба.

— Что тебе тут делать? Тебе тут не выжить! — возмутился Агнарр, хотя и клялся себе, что больше не удостоит мать и взглядом, не перекинется с ней и словом. — А когда ты умрешь, твоя душа заблудится тут и никогда не найдет путь в царство мертвых.

— Твой отец тоже не нашел туда путь. Иногда я ощущаю его присутствие. Его общества мне будет достаточно.

По спине у Агнарра побежали мурашки. Ребенком такие истории пугали его, и даже сейчас мысль о том, что по земле бродят души умерших, навещая живых, казалась ему ужасной. Может быть, его матери действительно стоит остаться здесь. Ее душе не выбраться из этих лесов, и если душа отца останется с ней, тем лучше.

Агнарр не стал больше спорить. Он кивнул, принимая их расставание и не желая достойно попрощаться с матерью. Датчанин пришпорил коня и поскакал прочь, но еще долго чувствовал на себе ее горящий взор. Он мог бы поклясться, что Эгла не умрет, она станет лесным духом, будет танцевать с эльфами и выманивать гномов на солнце, чтобы те обратились в камень.

«Я больше никогда не вернусь сюда», — поклялся он себе.

А вот в Нормандию ему вернуться придется. Даже если ему никогда не свергнуть Ричарда, нужно убить черноволосую датчанку. И тогда ее имя перестанет душить его. Гуннора…

Альруну учили, что при крещении человек обретает новую жизнь, отринув прежнюю, точно старое платье, и представая перед Господом обнаженным и невинным. Принимавший крещение был подобен монете, получившей чеканку, — монете, которой теперь никогда не утратить свою ценность.

Альруна спрашивала себя: обрела бы она новую жизнь, если бы ее не крестили в детстве? Забыла бы прошлое? Разучилась бы любить и ненавидеть? Избавилась бы от горечи и жажды мести, отчаяния и одиночества? Ей очень хотелось этого! Но Альруна понимала, что не так уж просто избавиться от собственной сущности. И уж точно она не верила в новую жизнь Гунноры.

Датчанка околдовала Ричарда. Хотела его убить. Не любила его так, как она, Альруна. И какая разница, что епископ Руана готов крестить Гуннору? Что датчанка изучает основы христианской веры? Что она уже неделю носит белое одеяние катехумена?[2] Что Ричард в честь нее принес богатые дары восьми церквям: монстранции[3], золотые кубки, распятия и драгоценные камни, которые украсят алтари и раки, книги и одежды?

Даже Руанский собор — и тот украсили ради церемонии крещения. Гуннора сняла верхнюю одежду, и священник окропил ее водой с головы до ног. Спросил, верует ли она в Отца, Сына и Святого Духа. Помазал елеем ее лоб, уши, нос и грудь. После этого на Гуннору набросили льняное одеяние, она подошла к алтарю и впервые приняла первое причастие. Теперь кроме языческого имени ей было даровано христианское — Альбереда. Никто не называл ее так, но, похоже, все поверили, что Гуннора действительно стала христианкой и будет верна Ричарду. Поверил герцог, поверила Матильда, поверили младшие сестры Гунноры, даже Сейнфреда. Та приехала в Руан на крещение сестры и была искренне рада, хотя и боялась шумной толпы.

— Наконец-то ты присоединилась к нам, — сказала Сейнфреда.

Гуннора обняла сестру, но ничего не ответила. При виде Сейнфреды все зашушукались — как дочери благородных семейств, так и простые служанки были потрясены простотой ее наряда и ее черными ногтями. «Она похожа на крестьянскую девку, — говорили они. — Почему Гуннора не переодела ее? Не одарила драгоценностями?»

Альруна думала, что Сейнфреда не стоила всего поднявшегося из-за нее шума: жена лесника уехала в тот же день. Гуннора огорчилась из-за поспешного отъезда сестры, и сердце Альруны запело от радости. Но Гуннора была счастлива — и это вызывало в дочери Матильды зависть.

«Она многое имеет, — подумалось Альруне. — Дитя Ричарда, его любовь, уважение моей матери, почтение слуг… Почему у нее есть еще и сестры, которые любят ее от всего сердца? Почему все привечают ее, в то время как я погибаю?» Больше всего Альруну огорчило то, что ее собственный отец, Арвид, и тот радовался крещению Гунноры.

Вечером за ужином Альруна подошла к нему.

— Она ведь тебе тоже не нравится!

Арвид удивленно посмотрел на дочь.

— Но ты же знаешь, что случилось! Благодаря Гунноре на наших землях установился мир. Именно она убедила язычников в Жефоссе принять крещение — по крайней мере большинство из них. Остальные сбежали на Пиренейский полуостров. Там от их набегов будут страдать другие богобоязненные люди, но это уже не наше дело.

Альруна понимала тех язычников. Ей тоже хотелось сбежать. Хотелось позабыть свою прежнюю жизнь, растоптать ее.

Но она вынуждена была остаться в Руане. Вынуждена была смотреть, как Гуннора взяла на себя ведение хозяйства. Как все выражают Гунноре свое почтение. Как Гуннора каждую ночь поднимается к Ричарду в башню. Как ее младшие сестры получают в подарок украшения. Как округляется ее живот. И хотя она так и не вышла замуж за Ричарда, все считали ее герцогиней.

Гуннора не знала, где теперь живут прежние любовницы Ричарда, — во всяком случае, не при дворе Руана. А значит, теперь она получила их дом в свое распоряжение, и все тамошние слуги ухаживали только за ней и ее сестрами. Вначале слуги ее боялись, ведь женщина, обладавшая такой властью над герцогом, казалась им опасной. Но Гуннора была приветлива с ними, и страх сменился уважением.

И только два человека в замке не желали принять новую герцогиню: Альруна, чей взгляд сочился ядом, и Гирид, которой удалось скрыть свою причастность к покушению на Ричарда.

Гуннора не собиралась избавляться от Альруны или выдавать Гирид, но ни та, ни другая этого не ценили. Эти женщины ее ненавидели, но если Альруна старалась держаться от нее подальше, то Гирид однажды подошла к ней.

Оглянувшись, датчанка удостоверилась в том, что никто за ними не наблюдает.

— Как ты могла предать наше дело? — с упреком воскликнула она. — Ты же мастерица рун!

Гуннора спокойно взглянула ей в глаза.

— Лишь мудрый может владеть рунами. Мудро стремиться к будущему, а не прошлому.

— И молиться ничтожному богу христиан? — взвизгнула Гирид. — Христос не так силен, как Тор, не так умен, как Один, бог поэтов и чародеев. Он не укротит силы хаоса, как Тир, не позаботится о домашнем очаге, как Фригг. Он не живет в роскошном дворце, как Бальдр, во дворце, где нет грязи. Он не прекрасен, не плодороден, не ненасытен в свой страсти, как Фрейя. У него нет золотых волос Сиф и хитрости Локи. Ничего у него нет, ничего он не может!