Кормилица поила малыша настойками из тысячелистника, майорана, мать-и-мачехи, натирала камфорой, чтобы сбить жар. В какой-то момент ребенок уснул, но Гуннора места себе не находила. Да, сейчас его кожа вновь стала розовой, а пульс успокоился, но жар мог вернуться. И Гуннора, не вынеся бездействия и бессилия, вырезала руну «альгиз», руну исцеления.

Может быть, это не понравится христианскому богу, которому она теперь служила, но если этот бог мудр, столь же мудр, как и Один, он не станет гневаться на отчаявшуюся мать. «Один отдал за свою мудрость глаз, чем пожертвовал бог христиан?» — подумалось ей.

Она положила талисман с руной под кроватку малыша. Всю ночь она провела рядом с сыном, время от времени касаясь ладонью его лба. Лицо ребенка оставалось прохладным, жар отступил.

Через две ночи Гуннора наконец-то смогла расстаться с ребенком, предоставив уход кормилице. Она смертельно устала, но уснуть так и не смогла.

Бодрствовал и Ричард, хотя еще даже не рассвело. Он беспокойно метался по комнате. Увидев Гуннору, он остолбенел.

— Он…

— Успокойся! С ним все в порядке, жар отступил.

Вначале на его лице отразилось облегчение, но оно тут же сменилось яростью.

— Мне от этого не легче, — прошипел герцог, меряя шагами пол.

Гуннора, подойдя, обняла его.

— Конечно, — пробормотала она. — Но… ты всегда говорил, что она тебе как младшая сестра. Я знаю, что могла бы простить Вивее, Дювелине или Сейнфреде все, что угодно.

— Ты простила бы их, если бы они попытались убить твоего ребенка? — Ричард отстранился.

Гуннора знала, что ее сестры неспособны на такое. Да и зачем им это? Но этими словами ей не укротить гнев Ричарда. Невзирая на усталость и тревогу за сына, ей все же хотелось успокоить герцога.

— Она ненавидит меня и нашего ребенка только потому, что любит тебя, — пробормотала Гуннора.

— Почему, черт побери, ты ее защищаешь? — Ричард играл желваками.

Гуннора помедлила. Она и сама не знала, почему это для нее так важно. Когда она держала на руках больного ребенка, то готова была отдать собственную жизнь, только бы спасти малыша, и убила бы любого, кто угрожал ему. Если бы Альруна в то время попалась ей на глаза, не хватило бы силы всех рун, чтобы сплести такое мощное проклятье, как хотелось бы Гунноре. Но когда состояние ее сына улучшилось и он мирно уснул на груди кормилицы, Гуннору охватило чувство облегчения и любви, еще более сильное и могущественное, чем при родах. Все это время малыш кричал, теперь же тишина казалась благословением. В ней не было места страху и ненависти. А благодарность богам за выздоровление сына настраивала на благодушный лад.

Впрочем, была еще одна причина, чтобы простить Альруну.

— Ты хочешь быть справедливым правителем, добрым и мудрым, — прошептала Гуннора. — Но для этого ты должен понимать людей. Понимать, что движет ими. И ты должен понимать не только политиков и церковников, но и женщин. Ты был слеп к чувствам Альруны — и за это она отомстила тебе.

На лице Ричарда все еще читалась злость, но к ней прибавилось и раскаяние.

— Я не был слеп, я знал, что она чувствует ко мне… И что я совершил ошибку. — Он сглотнул. — Тогда, когда ты… уехала… Однажды я возлег с ней. Я знаю, нельзя было этого делать. Как бы я хотел, чтобы этого не произошло! Но неважно, что бы я ни сделал с ней, это не дает ей права…

Гуннора подняла руку, жестом приказывая ему замолчать. Это признание не стало для нее неожиданностью, но распалило в ней гнев. Она легко простила бы Ричарда за то, что он переспал с другой женщиной. Но мысли о том, как отчаянно боролась Альруна за любовь Ричарда, напомнили Гунноре чувство собственного бессилия в тот день, когда она впервые увидела герцога.

— Это правда, — прошипела она. — Альруна не имела права вредить нашему ребенку. А у тебя нет права использовать женщин, словно у них нет ни воли, ни гордости.

Ричард удивленно уставился на нее.

— Но я так никогда не поступал! Альруна сама пришла ко мне! И я не насильник, я никогда не поднял на женщину руку, ни одну девицу я не взял силой.

Гуннора упрямо смотрела ему в глаза. Да, Ричард верил в свои слова, думал, что говорит правду, но это не умерило ее пыл.

— Нет… именно так ты и сделал. Может быть, Альруна и соблазнила тебя, но меня ты взял силой — тогда, в нашу первую ночь.

Ричард с нервным смешком облизнул губы.

— Что за чушь! Ты не сопротивлялась, ты пришла ко мне сама, тебе было хорошо со мной!

Гуннора холодно улыбнулась.

— Ты думал, что я Сейнфреда! Ты уже взгромоздился на меня, но так и не заметил подмену! А утром, проснувшись в объятиях незнакомки, ты даже не задумался о случившемся. Скажи, Ричард, ты хоть когда-нибудь спрашивал себя, почему я возлегла с тобой вместо моей сестры?

Ричард потрясенно смотрел на нее. Сейчас на его лице проступило выражение детской обиды, которое иногда казалось Гунноре таким трогательным. Но не сейчас.

— Сейнфреда — замужняя женщина! — заорала она, когда Ричард так и не ответил ей.

— Но она ведь… — беспомощно пробормотал герцог, морща лоб.

— Она улыбнулась тебе! — ледяным тоном ответила Гуннора. — Но неужели ты поверил в то, что эта улыбка искренна? Люди повинуются тебе не потому, что ты приветливый, умный и веселый, не из-за твоих белоснежных зубов и роскошного тела. Они повинуются тебе, потому что ты наделен властью! Наверное, из всех женщин Альруна была единственной, кто полюбил тебя не потому, что ты герцог Нормандии. Будь ты крестьянином, ни одна женщина не увивалась бы за тобой. Замо выставил бы тебя за дверь, а Сейнфреда запустила бы в тебя горшком с рагу, вместо того чтобы сидеть с тобой за столом и улыбаться. Будь ты крестьянином, стоило бы тебе только прикоснуться ко мне, как я начала бы отбиваться, как и любая женщина, которую пытаются обесчестить.

На лице Ричарда калейдоскопом сменялись чувства: упрямство, угрызения совести, смущение, возмущение.

— Ты ненавидела меня за это, да? — вкрадчиво осведомился он. — Настолько, что готова была убить меня. Ты до сих пор ненавидишь меня? Тебя во мне привлекает только власть?

Злость угасла.

— Ах, Ричард… Ты же знаешь, что можешь доверять мне. Я думала, что ты простил меня, — как и я простила тебя. Так почему же ты не можешь простить Альруну? Почему не видишь, что ею двигали не ненависть или любовь, а отчаяние?

— Ты не можешь требовать от меня такого.

— Я не требую, я прошу. Я знаю, не в моей власти приказывать тебе.

— Потому что я герцог Нормандии, а ты просто женщина? О нет! Ты делаешь вид, будто я наделен властью, а ты нет, но это не так! Почему я звал тебя снова и снова? Уж точно не только из-за вожделения к тебе. Ты была первой, с кем мне не нужно было притворяться.

Он вновь принялся расхаживать по комнате, топая, будто пытаясь придать вес своим словам.

— Мне пришлось дорого заплатить за свою власть. Я должен вести себя достойно, оставаться сильным — всегда. Не позволительны страх и смятение тому, кого люди зовут Бесстрашным. Я ни с кем не могу поделиться своими мыслями и чувствами. Может, ты права, я был слеп к боли Альруны, слеп к чувствам твоей сестры, слеп к твоим переживаниям. Но не забывай, я вынужден был оставаться слеп и к самому себе. И так всю жизнь. — Ричард помолчал. — Мой отец… Мой отец не умел притворяться. Он был несчастен на троне Нормандии, намного больше прельщала его простая жизнь в монастыре. И он, не скрываясь, выказывал свою боль. Ты сама знаешь, что из этого вышло. Враги коварно заманили его в ловушку и убили, вначале поглумившись над ним. — Герцог сглотнул. — А вот моя мать, Спрота, была совсем не такой. Мой отец так и не женился на ней, все считали ее просто наложницей, но она оказалась намного сильнее своего мужа. Она улыбалась, когда беды преследовали ее. Улыбалась, когда над ней насмехались, а то и вовсе не замечали. Улыбалась, когда ее разлучили со мной, — несомненно, это стало для нее самым тяжелым испытанием в жизни. Тех, кто проявляет слабость, убивают. Этому я научился от отца. Выживет только тот, кто держит свои чувства в тайне, тот, кто всегда улыбается. Этому я научился от матери.

Голос Ричарда звучал так хрипло, будто он долго кричал, хотя на самом деле говорил шепотом. Он казался усталым, и чувства, которые он так тщательно скрывал от всех, отчетливо проступили на его лице. Ему очень хотелось, чтобы Гуннора поняла его, ведь он доверял ей больше, чем кому бы то ни было.

Подойдя, женщина обняла его, погладила по голове, по лицу, поцеловала и только теперь простила за его слепоту в их первую ночь.

Отстранившись, Гуннора выжидающе посмотрела на герцога, но тот лишь покачал головой.

— Матильда и Арвид решили отправить Альруну в монастырь, и я не стану их удерживать. Даже ее родители потрясены случившимся. Они не могут понять, в кого превратилась их дочь. Поверь мне, если бы речь шла о моей жизни, я простил бы ее. Но я не подпущу Альруну к моему ребенку. Маленький Ричард когда-нибудь станет герцогом Нормандии. Может быть, он унаследует от меня не только трон, но и мир. Может быть, ему не придется притворяться, не придется доказывать всем и вся свое бесстрашие.

Гуннору не удивило упрямство Ричарда.

— Я не стану переубеждать тебя. Но ты не запретишь мне навещать ее.

— Подожди несколько недель, пусть наступит весна. Она бросила нашего сына на холоде, пусть теперь сама померзнет.

Они молча смотрели друг другу в глаза, словно боролись. А потом оба отступили.

— Что ж, так тому и быть. А теперь тебе нужно поспать, — сказала она.

— Останься со мной.

Снаружи зимнее небо окрасилось алым. Они опустились на кровать и, обнявшись, уснули.

Месяц спустя Гуннора отправилась в монастырь. Оказалось, что там холодно, но чисто. «Вряд ли христианский бог поселился бы в таком месте», — подумалось датчанке. Боги, которых она знала, любили теплые дома, где царили веселье и шум. В Валгалле воины сидели за столом с Одином, ели оленину и пили медовуху всласть. В этом же монастыре приходилось довольствоваться хлебом, а иногда не было и того. Монашки, одетые в черное в знак воздержания, походили на мрачные тени. Пробовали ли они когда-нибудь оленину? Олени в окрестностях не водились, да и бог христиан, собственно, жил не в монастыре, а на небе. Гуннора не стала расспрашивать об этом епископа Руана, когда тот рассказывал ей перед крещением о вере христиан, но она была уверена, что в царстве Господа на небесах холодно, чисто, а главное — одиноко.

Альруны видно не было. Сестра-привратница испуганно посмотрела на нежданную гостью и молча провела ее в трапезную. Там Гуннора и ждала, зябко ежась и потирая ладони, чтобы согреться. Как и обещала Ричарду, она отложила поездку в монастырь до весны. Снег уже сошел, сосульки растаяли, прошла капель, но в стенах монастыря все так же царствовал холод — и не только. По углам Гуннора заметила плесень и паутину — монастырь оказался не таким уж чистым местом.

Бальдр, самый красивый из всех богов, жил в прекрасном дворце. Неужели и там в углах висела паутина?

Вздохнув, Гуннора отогнала неуместные мысли. «Что же мне сказать Альруне? Она не ждет моего прощения, и кому, как не мне, ведомо, что есть горе, в котором никакими словами не утешишь».

В этой трапезной Гунноре некуда было скрыться от осознания того, что она пришла сюда не ради Альруны, а чтобы доказать что-то Ричарду — и самой себе. Гунноре хотелось доказать всему миру, что за любой поступок можно обрести прощение. Ни одно злодеяние не вовлекает душу в пучины грязи, от которой нельзя отмыться. Сама она уже избавилась от ощущения скверны, оставшегося после изнасилования Агнарром. Только в самых потаенных уголках души, куда никто не мог заглянуть, скрывалось что-то страшное — тайна, ложь, о которой никто не должен был узнать…

— Что вы тут делаете?

Подняв голову, Гуннора с изумлением увидела какого-то мужчину. В монастыре могли жить только женщины, сюда иногда заходили монахи и священники, но на этом мужчине была совершенно обычная одежда. Чуть позже она сообразила, что в трапезную иногда входили и послушники или гонцы, привозившие в монастырь деньги, — в том числе и гонцы из Руана. Мужчина показался ей знакомым, но его имя она так и не вспомнила.

— Я жду Альруну. Вы знаете, где она?

— Спросите в больнице, там оказывают помощь нищим.

— Насколько мне известно, Альруна не сведуща в излечении болезней.

— Да, но во время поста нищим тут моют ноги. Это испытание смирением для монахинь.

Чуть позже Гуннора вошла в больницу, где толпились потные, вонючие, покрытые коростой нищие. Они равнодушно позволяли монашкам мыть их грязные, ороговевшие подошвы — знали, что за это им дадут поесть.