Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

— Я? — оскорбилась гостья. — Я чего-нибудь не знаю? За кого же вы меня считаете, дорогая? Все, решительно все знаю; булавку где кто обронил и то мне известно! И вот образ: клянусь вам, что Андрей Михайлович чист перед вами!

Красноречие и искренняя убежденность, звучавшие в голосе Клавдии Алексеевны, и два пальца ее, протянутые к иконе, сбили с толку хозяйку. Она, молча, переводила взгляд с гостьи на мужа.

— И, наконец, вздор в этих мерзких бумажках написан: такая хорошенькая, такая красавица, вся Рязань вас иначе не называет, как красавицей, и вдруг «рожа»? Это пасквиль! И все остальное такой же вздор! Сами посудите, ну, на кого же ему — человеку с таким вкусом, умному, можно сказать дипломату, променять вас?! Не на кого, решительно не на кого!

— Это верно, не на кого!… — согласилась Елизавета Петровна. — Но кто же тогда мог устроить эту подлость?

— Званцев! — ни на секунду не задумываясь, воскликнула Клавдия Алексеевна. — Званцев, больше некому! Это такой негодяй, такой каверзник! Да позвольте… — Она развернула одну из зажатых ею в кулаке зловредных бумажек и всмотрелась в нее. — Конечно, он! Его почерк, только измененный! Он с ума сходит от зависти к положению Андрея Михайловича! И вам он давно глазки строит, вы не замечали только! Вот и мстит!

— Был он с тобой третьего дня? — обратилась к мужу Елизавета Петровна.

— М-м… да… да… кажется!… — пробормотал решительно ничего не помнивший Андрей Михайлович.

— Видите, я же вам говорю, что это он!

— Ну, попадись он мне! — таким тоном произнесла Елизавета Петровна, что сердце Клавдии Алексеевны закувыркалось от радостного предвкушения грядущих событий.

Хозяйка опять загуляла между кучами всякого добра по залу, потом подошла к двери в столовую и распахнула ее. Пол там весь был усеян черепками всевозможной посуды.

Елизавета Петровна поглядела на вчерашнее поле битвы и качнула головой.

— Однако!… — проговорила она в раздумье. — Главное, миску мне новую жалко…

Клавдия Алексеевна подтолкнула в спину неподвижно стоявшего Андрея Михайловича.

Тот сделал шаг к жене, остановился и получил новый толчок сзади.

— А меня не жалко? — с укоризною произнес он, осторожно, словно к бомбе, начиненной порохом, приближаясь к Елизавете Петровне.

Та оглянулась, быстро провела пальцами по толстым губам отшатнувшегося в испуге мужа, отчего они издали «брырырым», и вдруг расхохоталась.

— Господи, на кого ты похож? — воскликнула она. — Да ты совсем под индейца отделан!

— Вот и прекрасно! — с умилением на лице и в голосе проговорила Клавдия Алексеевна. — Да поцелуйтесь же скорей! — Она сдвинула обоих супругов вплотную, и те заключили друг друга в объятия. — И конец недоразумению! Как я рада! Мир до гроба! Не правда ли?

Хозяйка дома очутилась сидящею на коленях у мужа.

— Я незлопамятна! — нежно сказала она, приглаживая растрепанные баки и целуя его. — Видишь, какая у тебя жена добрая! Но мы все-таки совсем уедем в деревню! — решительно объявила она. — Я не могу оставлять такого талантливого человека, как Андрэ, в обществе здешних дураков и пьяниц!

— Душа моя мрачна! — говорил в это время ротмистр Костиц, стоя в зале «монастыря», раздвинув ноги и крутя усы. — Дети, не время ли столпотворению быть?

— Время, отец-игумен! — ответил сидевший у окна и мрачно глядевший в него Светицкий.

— Такой столп, чтобы треск, и блеск, и гром с радугой были? — продолжал Костиц.

— Ляжем костьми с тобой, отче! — отозвался Радугин.

— Во все колокола звонить, когда так! Ударь, сыне, тревогу!

Светицкий часто зазвонил в колокол, и на густой звон его из соседней комнаты показались отсутствовавшие Возницын и Курденко.

Оба шли с веселыми лицами; последний нес в руках два письма.

— Что за грамотки? — спросил Костиц.

— Кукольную комедию сочиняли! — с хохотом ответил Возницын. — Скучно зело святому граду Рязани, стало, живой водой ее взбрызнем.

Курденко поднял обе руки с письмами в каждой.

— Это к лорду Званцеву от мисс Соловьевой, а это от нее к нему. Объяснения в любви и зов на свиданье!

— Дельно! — заметил Костиц. — А ну-ка, почитайте?

— Послание от амура… Вонмем! — по-дьяконски возгласил Возницын.

Курденко прочел оба творения.

— Хорошо, — одобрил Радугин, — но мы-то как же узнаем, что произойдет?

— Сами расскажут! — уверенно ответил Курденко. — А нас зачем звали?

— Время столпотворению быть! — сказал, крутя усы, Костиц. — Думайте, сыны, как лучше душу спасти!

На совещание был вызван монастырский повар — крепостной Радугина — Гаврило, лысый, полный человек с носом в виде картошки, питавший к себе большое уважение, как к необычайному кулинарному таланту и красивому мужчине. Он явился, поклонился гусарам, с достоинством одернул свою куртку и стал у двери.

— Гаврило Васильич! — воскликнул, увидев его, Курденко. — Нужно чудо сотворить — можешь?

— Ежели на кухне — могу-с… — скромно признался Гаврило.

— Уху на завтра из живых стерлядей можешь?

— Вполне-с.

— Стерлядей отварных?

Гаврило слегка развел руками с пренебрежительным видом.

— Затем, господа, не выпустить ли индеечку?

— Хвалят ее в селениях райских! — согласился Возницын.

— Спаржу с соусом сабайон, затем…

— Будет! — прервал Костиц начавшего вдохновляться Курденко. — Ты все о мамоне, отец келарь: о душе больше пекись!

— Шампанского забери ящика три!

Костиц одобрительно кивнул головою.

— Водки, закусок разных возьми. Вина я сам выберу у Хлебодарова!

Гаврило был отпущен, и гусары занялись составлением списка избранных «богомольцев» для приглашения на завтрашний день.

Костиц шагал по залу, слушал, ерошил себе волосы, дергал за усы и, видимо, все больше и больше охватывался азартом.

— Этот слаб, не надо! — изредка возглашал он. — Покруче отцов выбирай, понадежнее!

Когда оконченный список был затем прочитан Курденко вслух, Костиц умилился.

— Великий бой будет! — промолвил он,

— Спаси Господи люди Твоя! — добавил, помотав головой, Возницын.

В лавке Хлебодарова шла суета: укладывали и увязывали всякие закупки, сделанные для «монастыря»; Гаврило забрал чуть ли не все товары, имевшиеся налицо.

Хлебодарова самого не было, и отпускал все заменявший его Тихон.

— Здорово, должно быть, ваши господа дыму напустят? — говорил он, весь лоснясь от удовольствия, что будет во что запустить «честные персты».

— Да уж мы не дадим маху! — снисходительно ответил Гаврило. — Соус «запоём» даже заказали!

— Что ж это за соус такой? — заинтересовался Тихон.

— Из коньяку одного, почесть…

— С этого запоешь! — согласился Тихон. — С иной марки и на стенку сразу полезешь!

Через какой-нибудь час весь город говорил о предстоявшем на завтра кутеже в «монастыре».

Что испытывал отделанный под индейца Андрей Михайлович — понятно без слов!

Вечером в тот же день возвратившаяся домой Клавдия Алексеевна вдруг заметила, что на горшке с геранью, стоявшем на отворенном окне ее комнаты, белеет что-то странное. Странное оказалось конвертом, адресованным на ее имя.

Она высунулась на улицу, чтобы посмотреть, кто положил его, но там не виднелось ни души.

Легкая дрожь и предчувствие чего-то особенного охватили ее. Она быстро распечатала конверт, вынула письмо, прочла его раз и другой и опустилась на стул, уронив листок на колени.

В письме стояло:

«Клавдия Алексеевна!

Вы меня мало знаете. Но верьте моим самым лучшим намерениям и не оскорбитесь на мою смелостъ. Я человек благородный, дворянин, со связями и с положением в губернии. Я давно слежу за вами и питаю к вам самые горячие чувства, но все не хватало духу сказать это вам. Пустая жизнь, которую я веду, мне надоела, и меня может спасти только женитьба на девушке не вздорной, не вертопрашке и не девчонке, а на такой, как вы, умной, дельной и приятной. Поэтому, если хотите сохранить мне жизнь, умоляю вас прийти завтра к десяти часам утра на обрыв над Трубежем и решить мою участь. Я буду вас ждать на скамейке.

Ваш».

Тридцать пять лет прожила на свете Клавдия Алексеевна, но любовное послание, адресованное к ней, было у нее в руках еще впервые.

Нет женщины, которая не находила бы, что она недурна, и Клавдия Алексеевна была в этом отношении не прозорливее других. Годы свои она считала невеликими и хоть не мечтала о каком-нибудь герое или принце, явящемся для похищения ее, но надежда на замужество все же еще мелькала в ее груди и дарила ее самыми сладкими минутами.

Письмо незнакомца ошеломило ее и наполнило страхом и радостью.

Ночь пролетела для Соловьевой без сна; с первыми лучами рассвета она поднялась с кровати и принялась за свой туалет. Надо было тщательно обдумать и по нескольку раз прикинуть и примерить всякую мелочь, а потому, хотя выбор платьев у Клавдии Алексеевны был весьма невелик, она успела одеться лишь к десяти часам.

Костлявое тело ее облеклось в белое платье с обычным в те времена большим вырезом на груди и спине; чтобы сделать незаметной свою худобу, на плечи она накинула газовый шарф; смуглое лицо ее было подбелено и подправлено, где следует, глаза подведены и получили томный вид, а губы пламенели от красной помады.

Она окинула себя еще раз критическим взглядом и поспешила к назначенному месту.

Часы на соборной колокольне пробили половину десятого, когда Клавдия Алексеевна подходила к обрыву над Трубежем и вдруг, к великому негодованию своему, увидала, что на единственной бывшей там скамейке сидит розовый, как жених, Званцев.

— Вот не вовремя принесла нелегкая! — подумала Клавдия Алексеевна и, не зная, что предпринять, замедлила было шаг, но затем решительно направилась к скамейке и села на другом конце ее.

Званцев чуть-чуть приподнял шляпу, и на круглом лице его явственно изобразилось недовольство.

Накануне вечером около дома его нагнала какая-то босоногая девчонка, сунула ему в руки письмо и убежала так быстро, что он не успел даже разглядеть лица ее.

Званцев прочитал в письме следующее:

«Арефий Петрович!

Я молода и неопытна и боюсь шага, предпринять который меня заставляет горячее чувствок вам. Но вы благородный и умный, и я вверяю свою судьбу и тайну в ваши руки. Такие люди, как вы, неотразимо действуют на женское сердце. Я хороша собой и многих уже отвергла, все ожидая вас. Но вы горды и меня первую заставляете делать признание: да, я люблю вас уже давно и не в силах больше таиться от вас! Приходите завтра ровно в десять часов утра и ждите меня на скамейке на обрыве над Трубежем, что против монастыря, и там вы узнаете кто.

Любящая вас».

Несколько минут Арефий Петрович и Клавдия Алексеевна сидели молча и, отвернувшись друг от друга, рассматривали окрестности.

Вид наТрубеж и заливные луга за ним был действительно таков, что полюбоваться им стоило!

Арефий Петрович покосился на башенные часы и принялся посвистывать: они показывали без четверти десять. Незнакомка могла появиться с минуты на минуту.

— Вы бы прогуляться по кладбищу монастырскому прошли? — не выдержал наконец Званцев и обратился к своей соседке. — Там превосходные места есть! — Он кивнул головой на стену, тянувшуюся за их спиной.

— Это вам давно пора туда отправляться, Арефий Петрович! — язвительно ответила она. — Мне и здесь хорошо!

— Вы таки прошлись бы?… Там похороны сегодня интересные…

— Я не факельщик, чтобы по похоронам ходить! Вот вы бы прошлись на Лыбедь: оттуда уже спозаранку на весь город вином разит!

Званцев втянул в себя воздух.

— С вашим приходом и здесь что-то нехорошо попахивать стало!…

— Невежа!

Арефий Петрович опять начал насвистывать польку и постукивать палкою. До прихода незнакомки оставалось пять минут. «Зачем сюда явилась эта каланча?» — грызла его в то время любопытная мысль. Выживать соседку тем не менее было необходимо.

— Нет, в самом деле, вы бы сходили куда-нибудь? — снова начал он. — Штучкиных бы, например, проведали: он, говорят, бедный с лестницы упал… поиспестрился немножко!

— Сходите, сходите, посмотрите! — зловеще посоветовала Клавдия Алексеевна.

И тот, и другая уставились друг на друга, точно дети, поспорившие, кто дольше вытерпит и не мигнет глазами.

— Сколько вам годков, милейшая Клавдия Алексеевна? — участливо, точно у больной о ходе болезни, осведомился Званцев. — Штук пятьдесят или больше?

— Ровно втрое меньше, чем вам.

Арефий Петрович с грустным видом покачал головой.

— А вы в беленьком ходите, да еще с цветочками!… Косточки-то вон лезут из вас, в землю просятся; по улице идете — гремят, небось, а вы в декольте… Нехорошо-с!