Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

Леня приветливо улыбнулась ему и подошла к наблюдавшей за ними Пентауровой, а Светицкий, радостный и сияющий, чуть не вприпрыжку поспешил к выходу.

На следующее утро состоялся торжественный вынос тела: похороны должны были произойти в Баграмове, и гроб, провожаемый толпой народа, запрудившей весь двор, был установлен на черные дроги, и траурный поезд двинулся в путь.

Поезд был невелик — всего из десятка экипажей, в которых разместились желавшие проводить покойника до могилы, а главным образом повидать Баграмово и отведать поминального обеда.

Разумеется, в числе их была на правах старого друга дома Марья Михайловна с семьей, Арефий Петрович, Заводчиков и три сестры Зяблицыны. Никакие «духовные» события в городе, вроде свадеб, крестин и похорон, без их участия не обходились. Позади всех на вороной тройке поехал Светицкий.

Особенно сильное впечатление произвела смерть Пентаурова в доме отца Михея.

Ей там долго не хотели верить и поверили только, когда Липочка, накинув платок, сбегала со стряпкой в пентауровские палаты и убедилась собственными глазами, что Владимир Дмитриевич лежит на столе.

— А ты кляла его вечор на все корки? — промолвил отец Михей. — Нехорошо…

Маремьяна Никитична чувствовала себя несколько смущенной; было неприятно: точно и вправду слова ее накликали смерть Пентаурову.

— Я, что ж… я ничего худого не говорила и не говорю!… — басисто возразила она. — А что свинья был покойник — Господи, прости мое согрешение, — так это правда!

— Полно, полно! — воскликнул отец Михей. — Не подобает так!

Маремьяна Никитична вошла в азарт.

— А разве неправда? Кто у нас Агафона со Стратилаткой совратил, как не он? Он их в свой дурацкий театр сманил, вот его и покарал за это Господь!

— Не осуждай! — сказал отец Михей, прохаживаясь по горенке мимо Морковкина, который сидел, вытянув ноги, и глубокомысленно слушал беседу. — Кто знает пути Божьи?

— Не иначе, как за это! — стояла на своем Маремьяна Никитична. — Тебе бы все заступаться за всех: ты и их, пожалуй, скоро оправдывать начнешь? А Стратилатку давно вон надо было гнать: чума, а не человек!

— Верно-с… озорной человек, озорной! — поддержал Морковкин. — Хотел я тут на днях доносец даже написать на него, да только из приятельства к отцу Михею воздержался!

— На что доносец? — полюбопытствовала Маремьяна Никитична.

Отец Михей остановился и молча воззрился на гостя.

— А за чтение! Оборотите во внимание, отец Михей, на предбудущее время: как дойдет он в книге до места, кое сразу понять не может, он, чтобы не спотыкнуться, и дует на всю церкву на тот же глас «Воском закапано, воском закапано», да листы-то верть-верть, чтобы поскорее отвалять, значит! Подошел я поближе к клиросу, слышу, спрашивает его тихо Агафон ваш: «В кое время пойдешь?» Чтение тому прерывать нельзя, так он в кафизму и клеит: «Четверть десятого… Господи помилуй, Господи помилуй…» Простой народ, конечно, не понимает, так, думает, оно про четверть десятого и в книге написано, а ведь оно соблазн?

— Я что-то не слыхал… — проронил отец Михей.

— И услышишь иной раз, да сквозь уши проскочит, в толк не возьмешь; тут следить надо, а вам из алтаря где же? О!… — Морковкин поднял указательный палец. — Он штука тонкая! Это, я вам доложу, человек с обстоятельствами: глаз с него спускать нельзя!

— Слышишь, батенька, что умные люди говорят? — обратилась Маремьяна Никитична к отцу Михею. — Мотай на ус-то!

— А сынок где, дома? — вполголоса осведомился Морковкин.

Маремьяна Никитична мотнула головой, и сине-черные брови ее сдвинулись.

— И не ночевал. Сбежал ночью!

— Разговор, стало быть, с ним имели?

— Был. Сурьезно поговорила: кочергой!

— Дельно-с… Но только, оборотите во внимание: корень зла здесь не в Стратилатке, а в другом совсем!

Отец Михей опять остановился против Морковкина.

— В ком же? — спросила Маремьяна Никитична.

— В Шилине! Глубочайше убежден в сем!

— Да разве бывал у него Агафон? — удивилась она.

— Как же-с! Несколько раз видал, как он в сей вертеп философский входил, и дивился: для каких таких дел, думаю, посещает он его? А тут вон оно что объявилось!

— Не думаю я на Шилина! — с сомнением в голосе возразил отец Михей. — Смарагд Захарович человек умный и такого дела не присоветовал бы…

— Умный-с; согласен, что умный! — ответил Морковкин. — Но ум-то куда у него направлен, оборотите это во внимание? На той неделе встретились мы с ним у церкви — я от обедни шел. «Что, — говорит он мне с усмешечкой с эдакой, — все Господу Богу надоедаете, Зосима Петрович?» — «Не надоедаю, — ответил я, — а благодарить Создателя хожу!» — «Да ведь, — говорит, — Господь что мы грешные: дела больше любит, а не словесность эту! Ладаном-то уж его задымили достаточно!»

— А?! — с негодованием воскликнула Маремьяна Никитична.

— Да-с!… Плюнул я, конечно, и ушел! Вот теперь и рассудите, откуда зло идет?

Долго толковали на эту тему попадья и Морковкин, а отец Михей молча шагал из угла в угол, и сердце у него болело о блудном сыне.

На другой день после похорон Пентаурова случилось новое происшествие: Бонапарте пытался зарезать Антуанетину и нанес ей две раны ножом в коридоре около уборных.

Одним из первых узнал об этом Зайцев, отправившийся в театр к Белявке за рукописью трагедии, которой так и не суждено было увидеть рампы.

На сцене толпились актеры, и Зайцев подумал, что Белявка решил продолжать репетиции до приезда нового хозяина, но, приглядевшись к сумеркам, царившим кругом, увидал, что среди сцены стоит в мундире с красным воротником настоящий квартальный и распекает за что-то вытянувшегося перед ним Вольтерова.

— Ты это в каких смыслах Вольтеров, а?! — кричал, наступая, квартальный.

— Не могу знать-с… — испуганно лепетал благородный отец.

— Распустились вы тут, размечтались, пьяницы! — продолжало начальство. — В часть тебя, подлеца, за такую фамилию заберу. Людей уж начали резать!

— Не я-с… барин так приказали зваться!…

— Барин… барин на том свете, а ты тут у меня ухо востро держи! — несколько утихомирясь, сказал квартальный. — Один Бонапарте, другой, черт его знает, — Вольтеров: острог в полном составе! — Он погрозил пальцем всем почтительно стоявшим поодаль актерам с Белявкою во главе. — Смотрите вы у меня, благородно чтобы все было! Ведите прохвоста! — добавил он и, повернувшись, пошел к выходу. За ним двое будочников под руки повели связанного Бонапарте; волосы его были всклокочены, мутные глаза блуждали.

Зайцева обдало крепким перегаром водки.

— Что у вас случилось? — спросил он, подойдя к Белявке.

— А шо хорошего может быть, колы баба впутается? — с сердцем ответил тот. — Подкараулил тут этот дурной Антуанетину, тай и пырнул ножиком.

— Убил?!

— Ни, поранил коло уха, да в плечо.

— Где ж она?

— В дом перенесли… Отдышится, ничего!

— Вот какая история… А я думал у вас репетиция идет?

Белявка хмыкнул носом.

— Не дай Бог таких рэпэтыций! И шо теперь нам, трагикам, делать, колы комики баб начали ризать? — добавил он, разводя руками. — Одно, на куски нам их рвать остается!

— А я ведь к вам за рукописью своей зашел! — сказал Зайцев. — Теперь уж, конечно, не пойдет моя пьеса?

Белявка махнул рукой:

— Где идти? Еще самих-то нас будут ли держать — нэ знаю…

— А не слышно разве, каков он насчет театра? Любит или нет?

— Этого не слыхал! — Белявка взял под руку Зайцева и тихо произнес, нагнувшись к его уху: — Дворня дюже не хвалить его: сквалдыга, говорят, жмот, одно слово — поганый. Одначе, пройдемте ко мне, там и побалакаем… — И, держа под локоть Зайцева, он повел его в свою горенку.

Прошло несколько дней, и Светицкий, мысли которого неотступно витали вокруг Лени, решил во что бы то ни стало повидать ее.

Выполнить это можно было только в Баграмове, между тем ехать прямо к Пентауровой было неудобно — его могли не принять, и Светицкий надумал забраться под видом охотника в баграмовский лес, а оттуда в сад и подкараулить появление Лени.

В тот же день, как ему пришла в голову эта мысль, Светицкий послал своего вестового — разбитного малого Илью — повызнать у пентауровской дворни, нет ли где в баграмовском лесу близ сада сторожки. А на другое утро уже скакал с Ильей по дороге в Баграмово; за плечами у Ильи болтался английский штуцер, добытый Светицким у одного из товарищей по полку.

Не доезжая с версту до имения, оба всадника свернули влево, углубились в березовый лес и там, очутившись в тени и прохладе, придержали вспотевших коней и поехали по тропе шагом; трава по сторонам ее достигала до груди коням, и они жадно рвали и ели ее на ходу; кругом сотнями голосов заливались птицы.

Скоро показалась и почернелая и покосившаяся избенка-сторожка, служившая в давние года сборным местом для барской псовой охоты, переведенной потом по приказу Владимира Дмитриевича.

Дверь в избушку была приотворена, и оттуда с громким лаем навстречу приезжим выкатился кудлатый щенок; вслед за ним показался высокий и прямой, как юноша, старик с седою бородой, спадавшей почти до пояса.

Приезжие соскочили с коней, и Светицкий обратился к молча и низко поклонившемуся ему старику:

— Здравствуй, дедушка! На тетеревов поохотиться хочу — можно у вас?

— Отчего нельзя — можно! — приветливо ответил старик. — У нас запрета на это нет… да и охотников нету! Все по полям да с собаками больше господа ездят! Вздохнуть с устатку не желаете ли? Молочка, может, выкушаете?

Пить Светицкому очень хотелось и, опустошив чуть не целую крынку и уничтожив хороший ломоть хлеба, он закинул штуцер за плечо и спросил, как ему ближе пройти к усадьбе.

— А там же ж тетеревов нет! — воскликнул старик, и серые глаза его пристально глянули в глаза гостю.

— Я Людмилу Марковну хочу сперва проведать… — ответил Светицкий.

— А, так, так… — сказал старик. — Пожалуйте сюда, барин… — Он завернул за угол избы и указал рукой на тропку, едва наметившуюся среди орешника. — Так по ей все прямо и ступайте мимо камня, тут рукой подать до сада…

Светицкий исчез в кустах, а старик несколько минут провожал его взглядом и наконец качнул головой.

— Чудно… — пробормотал он, возвращаясь обратно к Илье, водившему лошадей по полянке. — Приехал охотиться, а собачки нет!

Светицкий шел быстро, и минут через десять дорожка привела его к канаве и валу, заменявшим садовую ограду; за ними виднелась темная зелень липовой аллеи, круто спускавшейся влево к реке, синим пятном глядевшей в просвет среди гущи берез.

Светицкий перескочил через канаву и выбрался из чащи на аллею — широкую и темную, что бесконечный грот. Она была пустынна. Молодой гусар взял вправо и, дойдя до поворота, увидел далеко впереди, в самом конце ее угол дома и белые колонны балкона.

Чтобы не быть замеченным, он прошел краем, у самых стволов деревьев и, добравшись почти до конца аллеи, услыхал на балконе стук ножей и тарелок; там накрывали на стол к обеду. Видно через густой плющ ничего не было.

Светицкий постоял, затем возвратился немного назад и свернул в сторону, с тем, чтобы встать за клумбами против выходных дверей на балкон и оттуда наблюдать — не сойдет ли Леня в сад.

Осторожно добрался он до намеченного места и устроился на часах в кустах сирени, за сплошною стеной которой начинались и вплоть до балкона шли клумбы с цветами.

Людмила Марковна сидела в кресле; позади нее из залы к столу и обратно шмыгал лакей в желтом балахоне, принося то хлеб, то разные принадлежности для стола. Лени не было.

Наконец, в хорошо видной Светицкому глубине зала появилось белое платье, и сердце гусара забилось чаще: на балконе появилась та, которую он так ждал.

Бесконечно долго тянулся обед. Светицкий несколько раз садился на землю, вскакивал, опять садился, грыз стебельки травы и накрошил их такое количество, что хватило бы на прокормление доброй овцы.

Наконец на балконе послышался шум отодвигаемых стульев; из-за колонны показались старуха и Леня, ведшая ее под руку к креслу. Людмила Марковна расположилась на свой обычный отдых, а Леня вошла в дом и через некоторое время вернулась с книжкой в руках.

Надежды Светицкого исполнились: она постояла с минуту на верхней ступеньке балкона и тихо стала спускаться в сад, затем направилась в ту аллею, где успел побывать Светицкий.

Он бросился вниз, к реке и самому дальнему концу аллеи, с тем, чтобы выйти там на нее и встретиться, как бы невзначай, с девушкой. Не разбирая дороги, напрямик, через колючие кусты шиповника и боярышника домчался он до намеченного места и, стараясь придать себе спокойный вид и тише переводить дыхание, с ружьем в руке пошел вверх по аллее.

У изгиба ее, опершись спиной на ствол вековой липы, сидела погруженная в чтение Леня.