– Нет, стой на месте! Не шевелись! – снова выкрикнула я, сделав еще одну попытку шагнуть в виду. – Никки, я не буду ругаться, только не двигайся!

Никки и правда умел плавать, но в своей одежде – валенках, теплых штанах и полушубке, его мигом, как только лед треснет, утянет на дно. А вода действительно ледяная.

Сама я продолжала глупо метаться по берегу, снова и снова делая попытки броситься в воду. Мне казалось, что это длится бесконечно долго, но, верно, не минуло и десяти секунд. Просто я вдруг увидела, что Ильицкий, уже сбросив шинель и стащив ботинки, шагнул в воду – и я застыла, приложив руки к лицу и пытаясь подавить крик.

Впрочем, быстро поняла, что все не так ужасно: воды было ему чуть выше колена. Добравшись до льдины, Ильицкий подхватил мальчика и повернул к берегу. Я смотрела на них обоих и все не могла выдохнуть: Ильицкий что-то говорил притихшему ребенку на ухо и одной рукой держал его, а второй балансировал в воздухе. Спаниель следом за ними бросился в воду и вскоре уже отряхивался на берегу.

– Я знал, что здесь неглубоко, – опуская Никки на землю, пояснил Ильицкий с деланным равнодушием, – здесь река уже, и, раз лед начал таять… элементарная физика.

Знать этого наверняка он не мог, разумеется. Обычная его бравада.

– Одевайся скорее, ты простудишься… – умоляла я его, подавая ботинок.

– Да запросто! Простужусь, заболею и умру. А еще я ногу о камни поцарапал – может начаться гангрена, тогда вообще дело мое табак. Ты выйдешь замуж за одноногого калеку?

Я бросила на него отчаянный взгляд – хоть бы при ребенке воздержался от своих дурацких шуток! Но Никки, кажется, нас не слушал, потому как совершенно не отреагировал на слова про «замуж».

Пока я, встав коленями в снег, укутывала мальчика в свою жакетку, потому что мне казалось, что ему все же холодно, Никки так и стоял, вцепившись пальцами в мое плечо – будто боялся снова потеряться. А когда я закончила и попыталась встать, он вдруг обвил руками мою шею и прижался всем тельцем.

– Никки, ну что ты… я тебя больше не потеряю, обещаю.

Он и сейчас не ответил, только жался сильнее и так отчаянно, что у меня снова начал нарастать комок в горле. А через секунду этот комок вылился в слезы – теплые и почему-то даже приятные, сквозь которые хотелось улыбаться. Крепко обняв Никки в ответ, я гладила его по волосам и шептала на ухо слова – глупые, безрассудные, будто вся моя выверенная сдержанной рухнула сейчас, оставляя лишь бесконечную нежность к этому мальчику.

А я потом я почувствовала, как на замерзающие уже мои плечи легла тяжелая ткань – это Ильицкий накинул мне шинель. И прежде, чем я обернулась к нему, он каким-то быстрым и неловким движением прижался губами к моему виску и шепнул:

– Прости.

Глава XXIV

О произошедшем – что Никки едва не погиб, потому что я за ним не уследила – спустя полчаса я сама рассказала Елене Сергеевне. Хотя Ильицкий по дороге домой и взял полушутливым тоном с мальчика обещание, что «мы ведь не расскажем ничего маме?» – а тот заговорщически кивнул. Меня все еще трясло при мысли, что могло случиться с Никки, и я была уверена, что ни один беглый шпион на свете не стоит этого… я надеялась, что Елена Сергеевна тут же даст мне расчет.

Но доброту Полесовой – или же ее безрассудство – я снова недооценила.

– Что, на льдине прямо так и стоял? Ах, Божечки, страсти какие вы говорите… Лидочка, вы, верно, сами просто переволновались – наверняка, все было не так страшно. Я потрогала ручки Николушки, так он даже не замерз. – Она подозвала меня сесть к ней на софу и, понижая голос, поделилась: – Со мной тоже подобное случалось. Сержу тогда и пяти лет не было: мы с ним по Александровскому саду прогуливались, а я с другими дамами разговорилась, да и потеряла его из виду. Уж потом мы Сережу искали-искали, искали-искали… ох, только к вечеру полицейский исправник его привел. Кошмар какой. До сих пор вспоминать страшно. Так что вы не переживайте, Лидочка – со всеми может случиться.

Напрашиваться на увольнение сама я все же не стала.

Покинув Елену Сергеевну, я до темноты просидела у Никки – читала ему «Всадника без головы» Майн Рида. Русского перевода в библиотеке Курбатовых не нашлось, так что я, скорее, не читала, а пересказывала в своем вольном переводе. Очень вольном, поскольку не хотела шокировать ребенка некоторыми подробностями.

Вскоре заметила, что на пороге комнаты притаился Конни и тоже внимательно слушает. Потом он осмелел и вошел в комнату. Потом сел на ковер возле меня и, приоткрыв рот, ловил каждое слово.

Когда стемнело окончательно, и Катюша пришла укладывать мальчиков, я закрыла книгу.

– Здорово… – будучи еще под впечатлением, выдохнул Конни.

– M-lle Тальянова, а почему вы нас английскому не учите? – Никки, взяв книгу, листал страницы и хмурился. – Все самые интересные книжки всегда на английском.

Я не сразу нашлась, что ответить.

– Если будете себя хорошо вести и прекратите безобразничать, то… думаю, мы сможем найти полчаса в день, чтобы заниматься английским.

Мне самой не верилось, что я произнесла эту фразу.

Конни и Никки переглянулись, прикидывая, кажется, способны ли они на такие жертвы. А потом Конни, более старший и рассудительный, вдруг распознал подвох и тотчас принялся торговаться:

– А давайте лучше вместо французского английский учить? – предложил он, прищурившись.

– Нет! – вскинул на меня просящий взгляд Никки. – Весь Жюль Верн написан на французском! Лучше вместо немецкого – мы его и так почти знаем уже.

– Нет-нет, юные господа, – вмешалась все же я, – учить английский в ущерб другим предметам мы не будем. Соглашайтесь на то, что я предлагаю – иначе вовсе передумаю.

Близнецы снова переглянулись, и Конни сосредоточенно кивнул:

– Хорошо. Но пока мы не выучим английский, вы же дочитаете нам до конца историю про всадника?

– Все зависит от вашего поведения, – серьезно, в тон ему, ответила я.

Потом степенно поклонилась и вышла за дверь.


***

– Есть новости по переговорам в Асхабаде? А то с нашими событиями – я о бедном господине Балдинском – мы с Жоржиком совсем за новостями не следим, газет даже не читаем…

Разговор за ужином не клеился, и эта фраза Елены Сергеевны стала, кажется, самой длинной за весь вечер.

– Да все то же, Еленочка, – со вздохом ответил граф Курбатов, – Абдур-Рахман, эмир афганский, пытается убедить англичан, что случившееся на Кушке – недоразумение. Мол, мелкий пограничный конфликт, он даже и внимания не стоит. Да только никто этого эмира не слушает: лорд Рипон [45] так и прямо заявляет, что, ежели сейчас Россию не остановить, то она – мы, то есть – начнет интервенцию Афганистана уже открыто. Посему, говорит, нужно объявлять войну… Я Рипона еще по Лондону хорошо помню – ох, и упертый жук! Мало того, что масон, так еще и либерал. Такой легко не отступится. Попомните мое слово, Еленочка, будет война!

Елена Сергеевна горестно вздохнула в ответ, и за столом снова надолго замолчали.

– Что это мы все о грустном, да о грустном! – первым нарушил скорбное молчание Жорж Полесов. – У нас радость: Алекс женится, а мы его даже как следует не поздравили еще!

Алекс оторвался от еды и изобразил улыбку.

Встав, Полесов поднял бокал с вином и, постучав по нему вилкой, чтобы привлечь внимание остальных, начал читать речь. Длинную, скучноватую, полную весьма двусмысленных шуток. Он желал Алексу неземного счастья, полный дом детишек и безо всякого зазрения совести под конец выразил надежду, что его с m-lle Волошиной ожидает «такая же счастливая и крепкая семья, как у нас с Еленочкой». Пышно произносить речи Жоржик умел – этого не отнять.

Я же все это время искусственно улыбалась и рассматривала новоиспеченного жениха. Речь Полесова едва ли пришлась ему по душе: улыбка Алекса была фальшивой, а отведенный в сторону взгляд беспокойным.

После мужа сказала несколько поздравительных слов Елена Сергеевна и под конец даже всплакнула, растрогавшись. Граф же, и не взглянув на внука, сухо пробормотал, что он все уже сказал Алексу по поводу этой свадьбы. Своего недовольства Курбатов-старший скрыть и не пытался.

Мари тоже сказала что-то вежливо-заученное – на этом бы ей и замолчать, но, уже сев на свое место, она громко вздохнула и с мрачноватой улыбкой продолжила:

– Да, Алекс… вот уж не думала, что вы когда-нибудь женитесь. Но знаете, чем дальше, тем более я уверена, что m-lle Волошина отличная пара для вас. Да-да, она будто для вас и создана! Конечно, не дай Бог кому-нибудь в восемнадцать лет иметь такое кислое выражение лица, как у нее, и тем более заразиться ее умением вовсе не понимать шуток. Но вам, Алекс, безусловно, лучшей пары и не сыскать.

– Это почему же? – наклоняясь к столу, чтобы через Ильицкого, сидящего меж ними, увидеть Мари, вопросил Алекс. – По-вашему, у меня тоже кислое лицо, и я не понимаю шуток?

– Напротив! У вас этих шуток даже слишком много. Иногда, признаться, это раздражает. Не поймите меня превратно: я всего лишь хотела сказать, что m-lle Волошина повлияет на вас в лучшую сторону – сделает солиднее и респектабельнее. И, безусловно, она как раз та девушка, с которой не стыдно появиться в Свете.

Она откинулась на спинку стула, снова прячась за Ильицким, и усмехнулась еще мрачнее:

– Глядя на вас, Алекс, я решила, что когда стану выходить замуж, то последую вашему примеру – выберу человека серьезного и основательного. Военного или, допустим, преподавателя, который тоже влиял бы на меня положительно… Салфеточку, monsieur Ильицкий? – спросила она у Евгения, который вслед за предыдущей ее фразой вдруг поперхнулся и закашлялся.

– Благодарю, Мария Георгиевна… – он, справившись с кашлем, принял салфетку, но все еще сидел, полуобернувшись к Мари и, тщательно подбирая слова, заговорил: – Боюсь, только вы неверно понимаете некоторые вещи. Относительно замужества. Жениться для того лишь, чтобы «стать лучше», как вы выразились, или, тем более, чтобы кому-то что-то доказать – это… как бы вам объяснить… ахинея, вздор и чушь. Женитьба это вообще достаточно сомнительный для здравомыслящего человека поступок, и уж если идти на это, то причина должна быть действительно веской.

Мне стало до смерти любопытно, что это за причина, по его мнению. А Мари фыркнула и почему-то предположила:

– Только не говорите, что этой причиной должна быть любовь. Это самая нелепая причина для женитьбы. Если мы не герои сказки про Золушку, разумеется.

Сказав это, она залпом осушила бокал – с таким видом, будто там было настоящее вино, а не ягодный морс, и, будто сама она была тридцатилетней пресытившейся жизнью дамой полусвета. А потом продолжила несколько раздраженно:

– Среди знакомых моих родителей тех, кто женат по любви, нет вовсе… ах, и даже не спорьте со мной, маменька! – отмахнулась она от Полесовой, когда та попыталась возразить. – И пусть их жизнь похожа на протухшее болото, в котором всегда все спокойно, выглядят они вполне довольными.

Закончив эмоциональную тираду, она снова осушила бокал, который едва успел наполнить для нее Ильицкий. Он, поставив графин на место, лишь негромко заметил:

– Жизнь не обязательно должна быть похожей на протухшее болото.

Отчего-то я была уверена, что Мари с ее характером это не грозит точно. За столом, впрочем, снова повисло молчание – кажется, думали над словами Ильицкого. Но ненадолго: вскоре тишину нарушил наш жених:

– Monsieur Ильицкий, а вы действительно считаете, что любовь это единственная стоящая причина для женитьбы? – спросил он, не скрывая усмешки. – Да вы романтик! Кто бы мог подумать…

Ухмыляясь, он откинулся на стуле, кажется, чтобы увидеть реакцию Мари, но та не ответила, осушая уже третий бокал. Зато, тоже откидываясь на стуле, с ним заговорил Ильицкий – с достаточно благодушной улыбкой, несмотря на явную насмешку Алекса:

– Я, должно быть, шокирую вас, monsieur Курбатов, но я в юности даже стихи писал. Не про любовь, не бойтесь – про декабристов. Только не подумайте, ради Бога, что я сочувствовал декабристам: это были, скорее, пасквили. Хотя моя маменька, прочтя, сказала, что я талантливей, чем Пушкин. Мне стало жаль Пушкина, и с тех пор я бросил свои сочинительства.

Преподнесено это было, как шутка, так что обстановка несколько разрядилась. Но, пока все еще улыбались, Ильицкий вдруг продолжил – громко и во всеуслышание:

– Называйте эту причину как хотите, господа, но, по моему мнению, жениться стоит лишь в том случае, если понимаешь однажды, что тебе не только месяца не хватит наиграться с очередным увлечением, но и жизни для этого будет мало.

Видимо, в этот момент поперхнуться нужно было мне. Но я, не в силах выдохнуть даже, глядела на Евгения с таким обожанием, что, если бы кто взглянул сейчас мне в лицо – не догадаться о моих чувствах он бы не смог. Спохватившись в какой-то момент, я отвела взгляд, уткнулась в тарелку и принялась есть горячее с таким интересом, будто меня неделю не кормили. Что было в тарелке – совершенно не помню.