Анастасия Логинова - Гувернантка

Вслед за Мари все трое мальчишек вскинули на меня головы – не иначе как грустили об уходе любимой учительницы.

– Я уже думала об этом, – призналась я. – Надеюсь, что моя подруга, тоже окончившая Смольный институт, m-lle Торшина, согласится занять это место.

К слову, я уже написала Татьяне Торшиной, и со дня на день ожидала ее ответа. Девушкой она являлась очень амбициозной – круглая отличница с железным характером. И планы на жизнь у нее были поистине наполеоновские: минимум она рассчитывала стать в будущем начальницей Смольного, а максимум – полностью ликвидировать неграмотность среди крестьянских детей. Однако сперва, – считала она, – ей следует пару-тройку лет побыть простой учительницей, чтобы набраться опыта.

Опыт в семье Полесовых, я уверена, она оценит, поскольку после этих детей ее уже вряд ли что-то удивит или испугает.

– Надеюсь, m-lle Торшина так же мила, как и вы? – сделала сомнительный комплимент Мари.

– О нет, m-lle Торшина гораздо менее мила, – пообещала я в ответ. – Далеко не все наши преподаватели осмеливались спорить с нею.

Разумеется, я несколько преувеличила в разговоре с детьми железный характер своей подруги: Татьяна слишком благоразумна, чтобы браться спорить с учителями. Еще у нее было трое младших братьев, так что с детьми она ладила всегда, а главное – действительно любила с ними заниматься. Думаю, она и правда сумеет найти общий язык с младшими Полесовыми.

– А она хотя бы английский знает? – хмурясь, спросил Конни.

– Не только английский, но еще и итальянский – в отличие от меня.

– Лучше бы она японский знала, – заметила Мари.

– Судя по вашим переводам Басё, японскому вы сами сможете ее научить.

Мари молчала, делая вид, что учит спряжение глаголов. Но все же выдала:

– Не думайте, что ваша грубая лесть меня растрогает. – Потом бросила на меня короткий взгляд и добавила: – Но все равно спасибо.

Я молча улыбнулась. Готова спорить, что Мари где-то очень глубоко в душе жалела, что я оставляю место гувернантки – хотя вряд ли у нее хватит духу признаться. И впрямь обидно, что мы не научились ладить еще три месяца назад.

– Меня учил японскому господин Танака. Танака-сэнсэй [60], как я звала его, – продолжила вдруг Мари. – Сколько я его помню, он всегда жил при нас – кажется, еще со времен моего дедушки. Перед Кавказом дедушка несколько месяцев провел в Хабаровске и взял его к себе в денщики или что-то в этом роде – в Хабаровске живет много японцев. Потом он был с дедушкой и на Кавказе, и в Омске. А когда дедушка уехал работать в Европу, Танака-сэнсэй уже был пожилым, поэтому так и остался в доме, а после перебрался с моими мамой и бабушкой в Москву.

– Это многое объясняет, – улыбнулась я.

Меня действительно давно интересовало, откуда у Мари столь обширные познания в японском. На этом, как я думала, тему японцев мы и закроем, однако, Мари сказала нечто такое, что я еще острее пожалела, что мы не подружились три месяца назад:

– Он умер, когда мне было всего восемь, так что и сотой части своих знаний не успел передать. В основном я изучала японский по книгам и стихам, которые он мне подарил. От него осталось много книг. И еще рисунков – он постоянно делал карандашные наброски, у меня их целая тонна…

– Ваш учитель, должно быть, и портреты рисовал? – уточнила я, совсем забыв про близнецов и их таблицу умножения.

– В основном Танака-сэнсэй только портреты и рисовал. Причем постоянно. Хотите взглянуть?

– Не откажусь, – сразу согласилась я. Но, чтобы не привлекать лишнего внимания, добавила: – Только позже, после уроков.

Стоит ли говорить, что занятия в тот день не слишком затянулись.

В три часа пятнадцать минут я в последний раз поправила неуклюже произношение Мари, тяжело вздохнула, снова решив, что эта девочка все-таки безнадежна, и сказала, что урок окончен. И в первый же подходящий момент я напомнила Мари о рисунках старого японца.

Рисунков и впрямь было много – Мари хранила их на антресолях в своей комнате, тщательно упакованными. Уже и столы, и кровать, и стулья были завалены карандашными набросками, а она все доставала и доставала новые. Рисунки нельзя было в полной мере назвать портретами, но старый японец ухватывал самую суть каждого лица, его характер и более выдающиеся черты – и запечатлевал их на бумаге несколькими точными резкими линиями. По крайней мере, Елену Сергеевну я узнавала везде сразу и безошибочно: сперва японец изображал ее скромной улыбчивой девочкой, после барышней с мечтательным лучистым взглядом, а еще позже барыней с ласковой и спокойной улыбкой.

Не узнать ее было сложно, тем более что портреты оказались еще и подписаны – по-русски.

Кроме же Полесовой я больше никого не узнавала – скорее всего, это были сослуживцы и друзья Сергея Васильевича Щербинина, его жена, его домашние слуги и прочие, незнакомые мне люди.

Самого Щербинина-Сорокина я на рисунках так и не нашла.

– Изображений вашего дедушки, судя по всему, здесь нет? – решилась я, наконец, уточнить у Мари.

– Танака-сэнсэй говорил, что дедушка не любил, когда он его рисовал: если и удавалось сделать набросок, то дедушка злился и тут же уничтожал его, – ответила Мари и странно ухмыльнулась. – Да и чему здесь дивиться: дедушка ведь служил в иностранном ведомстве, значит, был шпионом. А я в книжках читала, что они не любят, когда их рисуют или фотографируют.

По правде сказать, ни я, ни дядюшка никогда не исключали, что родные Сорокина осведомлены о его настоящей деятельности в Париже… но как можно говорить столь безапелляционно?

– По-вашему, все, кто служит в иностранном ведомстве – шпионы? – уточнила я с усмешкою. – Граф Курбатов тоже был дипломатом, значит и он шпион?

– Разумеется. Хотя, конечно, он никогда не признается. – И добавила столь серьезно, что мне захотелось расхохотаться: – Но у меня-то чутье на такие вещи. Раз я внучка шпиона.

Но я даже не улыбнулась, поскольку внимание мое вдруг привлек очередной рисунок: в карандаше были изображены двое мужчин в офицерский мундирах за карточным столом. Но гораздо больше меня поразил даже не рисунок, а подпись к нему:

«А. Балдинскiй. П. Фомичъ за игрой въ покеръ. Аулъ Кутиша [61] 10.04.1846».

Я поскорее спрятала рисунок среди других, чтобы он не попался Мари, но была в полном смятении. По информации Степана Егоровича человека с фамилией Балдинский в Омске, среди сослуживцев Щербинина, никогда не было. Однако среди армейских его товарищей на Кавказе он Балдинского не искал – а меж тем, вот он, присутствует на рисунке.

Хотя здесь верна лишь фамилия, но не имя – Балдинского звали Петром. Зато его товарищ как раз Петр с фамилией Фомич…

Более всего похоже, что человек, убитый на балу у Полесовых, человек, которого мы знали, как Балдинского, лишь взял себе этот псевдоним – Петр Фомич Балдинский. Но зачем? Чтобы напомнить кому-то здесь, в Москве, о своих боевых товарищах? Или лишь потому, что не мог использовать настоящее имя и выбрал вот такое – собирательное?

Но тогда вопрос – почему он не мог использовать настоящее имя? Еще один шпион?…

Голова моя шла кругом, и я чувствовала, что запуталась окончательно. Хотелось немедленно поделиться новостями со Степаном Егоровичем.

Пока я бессмысленно перебирала другие рисунки японца, я не расслышала, как с улицы донеслись звуки подъезжающего экипажа. А Мари расслышала и, бросившаяся к окну, тотчас известила меня:

– Курбатовы приехали… Оба! Не зря я корячусь сегодня в этом адовом корсете!

– Мари!…

Я собралась, было, попенять ей за неподобающий барышне лексикон, но Мари, уже не слушая меня, подхватила шлейф своего платья и понеслась вон из комнаты.

Слава Богу, Мари самой хватило ума догадаться, что гораздо более эффектным ее выход станет, если она чуть припозднится и войдет в гостиную, когда все уже будут заняты беседой.

И впрямь, это было очень эффектно, когда дверь бесшумно отворилась, и к дальнему от двери стулу, через всю комнату, проплыла она – с идеальной осанкой, так как в столь тугом корсете горбиться невозможно, даже если хочешь, шелестя атласом юбки и размеренно стуча каблучками.

Вокруг себя Мари распространяла аромат жасмина и фиалок, в котором я безошибочно узнала свои духи Леона Шири [62] – кажется, она снова тайком пробралась в мою комнату. Но мне не было жаль духов, тем более что Мари они подошли превосходно. Вот только меры в их употреблении она снова не нашла, полившись столь обильно, что аромат духов в считанные секунды заполнил собою всю гостиную, а через минуту я более всего мечтала встать и открыть форточку.

Словом, все в облике Мари так и кричало: «Обратите же на меня внимание!». И своего она добилась: разговор при ее появлении оборвался на полуслове, а, скосив глаза на Алекса, я увидела, что он позабыл закрыть рот и с наивным удивлением в глазах следил за Мари, пока она не опустилась на свой стул.

– Здравствуйте… Мари, – сказал Алекс, когда обрел способность говорить снова. – Какие прелестные у вас духи сегодня.

Той минуты, о которой я говорила прежде, еще не прошло, поэтому Шири и правда казались прелестными. А моя воспитанница, сложив на коленях руки и не поднимая глаз от пола, прошелестела ему в ответ:

– Merci, Алекс.

Вслед за внуком с Мари поздоровался граф Курбатов, встав и отвесив ей поклон, как взрослой барышне. От меня при этом не укрылось, что он тайком тоже бросил взгляд на Алекса и чуть ухмыльнулся.

В волосах у Мари был тот самый гребень в форме сороки, и я исподтишка наблюдала, скажет ли что-то на это граф Курбатов? Впрочем, реакции никакой я не дождалась.

– Мы говорили, – продолжил граф, – до вашего появления, Мария Георгиевна, об этом вопиющем происшествии – нападении на полицейскую карету. Просто чудо, что все остались живы! Хотя, конечно, бедная Катюша… н-да…

Он нахмурился и осуждающе покачал головой.

Я же отметила, что о смерти Якимова не было сказано ни слова. И в газетах о вчерашнем происшествии не писалось. Что снова и снова подтверждало наши с Кошкиным выводы о службе Якимова.

Сама я не видела смысла скрывать факт его убийства, но, наверное, причина все же была. В Генштабе лучше знают.

– Действительно вопиющее, – подхватила Елена Сергеевна причитания Курбатова, – уж и не знаю, как теперь выходить из дому… В какой ужасный век мы живем, господа.

А граф обратился ко мне:

– И что же – полиция все еще не выяснила, кто в вас стрелял? Очевидно, это снова происки террористов?

– Насколько я знаю, нас хотели ограбить, это был какой-то сбежавший каторжник, – ответила я заученно, и меня тотчас подхватил Алекс:

– Да-да, следователь из полиции то же самое говорил – он был у нас сегодня утром. Лиди, а вы, должно быть, виделись с Катериной, вашей няней? – обратился он уже ко мне. – Действительно она так плоха?

Примечательно, что вопрос о здоровье Кати задал именно Алекс.

– Она без сознания пока что, – ответила я снова заученно, – но доктор говорит, что оснований опасаться за ее жизнь нет – скоро она придет в себя.

– Это хорошо, – часто закивал старший Курбатов и перекрестился размашисто, – слава Богу, что все обошлось.

– Да-да, слава Богу, – согласилась madame Полесова, – мы думали навестить Катюшу сегодня же, тем более что молодой человек из полиции сказал, где она лежит, но, раз бедная девочка без сознания, думаю, лучше повременить.

Граф Курбатов на это лишь кивнул, но даже не попытался выяснить адрес госпиталя. Впрочем, я не исключала, что он уже его знает, поскольку в газетной заметке о происшествии вполне ясно было написано, что раненную девушку поместили в госпиталь при храме Успения Богородицы, что на Никольской улице.

– Но я знаю, что в вашем доме случилось куда более счастливое событие, – снова заговорил граф, обращаясь ко мне. Он привстал и поцеловал мою руку, – разрешите поздравить вас, Лидия, с помолвкой.

– Благодарю, – не очень охотно улыбнулась я.

– Да, Лиди, всецело присоединяюсь к словам дедушки! – Алекс повернулся ко мне, тоже целуя руку. – Весьма рад за вас! Надеюсь, monsieur Ильицкий окажется достоин оказанной ему чести, – кажется, сарказма в его голосе не было – хотя я не уверена.

– Deux mariages un après l'autre – c'est charmant! [63] – снова прошелестела Мари чуть слышно. Кажется, сегодня она вознамерилась говорить исключительно по-французски. – Vous êtes d'accord, Алекс? [64]

– Боюсь, свадьба Алекса будет не так скоро, как бракосочетание m-lle Тальяновой, – ответил за внука граф. – В конце июня, я думаю. А быть может, и позже.

Младший Курбатов не ответил.

– C'est une bonne nouvelle [65], – весьма двусмысленно отозвалась Мари и – кажется, впервые за вечер – подняла глаза на Алекса, встретившись, разумеется, с его взглядом.