Анастасия Логинова - Гувернантка

Узнав, что сей гарнитур покупался не специально для меня – я, как ни странно, испытала облегчение. Поскольку тратить на безделушки целое состояние вовсе не казалось мне здравым поступком.

– Только кольцо заказывал специально для тебя, – сказал Евгений тише.

Я, взглянув на свою руку с сияющими на пальце камнями, улыбнулась:

– Кольцо мне понравилось куда больше остального, – негромко ответила я. А потом спросила: – Кстати, куда мы едем?

– А куда бы тебе хотелось? – тоже спросил Ильицкий, как-то странно ухмыльнувшись.

Я несколько смутилась. Стыдно признаться, но я в свои девятнадцать с лишком лет, еще ни разу не была на свиданиях – rendez-vous [66] с Кошкиным в Ботаническом саду, я думаю, не в счет. Так что я весьма смутно представляла, куда люди ездят во время свиданий… Была, правда, одна идея, но я не собиралась ее озвучивать, потому как имелась вероятность, что в этом случае Ильицкий сочтет меня распущенной.

Впрочем, Ильицкий уже передумал давать мне право выбора:

– Хотя, не мучайся, – сказал он, – считай эту поездку еще одним сюрпризом. Готов спорить, тебе понравится больше, чем бриллианты.

– Уверен?

Ильицкий взглянул на меня, должно быть, отмечая игривость моего тона, но сам был предельно серьезен теперь:

– В нашу ловушку в госпитале кое-кто попался.

Вход в госпиталь охраняли двое полицейских, которые, впрочем, без разговоров пропустили Ильицкого внутрь – кажется, сегодня он уже успел здесь побывать, и его узнали. Идти далеко нам не пришлось: за первой же неплотно прикрытой дверью я увидела Кошкина и стоящего у стены Полесова Георгия Павловича.

Прежде, чем я успела шагнуть в кабинет, Ильицкий придержал меня за локоть и приложил палец к губам, давая понять, что мешать им не следует – лучше подождать здесь, у двери, тем более, что и отсюда все было прекрасно видно и слышно. Я молча согласилась.

Выглядел Полесов неважно: съехавший на бок галстук, надорванный ворот сорочки, взъерошенные волосы – кажется, полицейским потребовались усилия, чтобы его задержать. Смотрел он на Степана Егоровича хмуро, с выражением величайшего презрения на лице:

– Объяснитесь! – рявкнул он в сторону Кошкина. Полесов выше задирал голову, но отчего-то выглядел при этом еще более жалко. – Что здесь происходит и по какому праву меня?…

– Не горячитесь так, Георгий Павлович, – невозмутимо оборвал его срывающийся голос Кошкин. – Не кричите и присаживайтесь, я прошу вас.

– Нет, я не сяду!… – снова выкрикнул Полесов, но стоявший подле полицейский, неделикатно надавив ему на плечо, заставил опуститься на стул.

– …присаживайтесь, – продолжил Кошкин, – и лучше вы мне объясните, зачем вы явились сюда.

– Так… навестить Катю, – Полесов изумленно поднял брови, – Катюшу Карасёву, нашу няню. Это какая-то ошибка, верно…

Кошкин на это вдумчиво кивнул.

– Понимаю, – сказал он, – навестить больную это благое дело, но отчего вы пришли в госпиталь в седьмом часу, так поздно. Вы же не думали, что он открыт до этого времени?

Глаза Полесова забегали. Но он быстро нашелся, что ответить:

– Я никак не мог навестить Катюшу раньше, потому как был на службе. Я полагал, что для меня сделают исключение и впустят…

– Не лгите! – холодно, почти не повышая голоса, оборвал его Кошкин. – Вы не были сегодня на службе. Из дома вы сразу поехали к вашей любовнице, госпоже Желтковой, и уже от нее, в одиннадцатом часу послали на службу записку, что больны.

– Вы что… следили за мной? – дрогнувшим голосом уточнил Полесов. – Это низко! Это недостойно! Впрочем, чего еще ждать от полицейской ищейки!

Полесов попытался напустить на себя надменный вид и отвернулся – насколько ему позволил это полицейский.

– Согласен, это низко, – вздохнул Кошкин, как будто даже сожалея, – однако будьте любезны ответить на вопрос: зачем вы приехали в госпиталь? Один и без семейства. – А потом спросил уже совершенно без обиняков: – У вас любовная связь с этой девушкой?

Полесов перевел на него взгляд, в котором застыло выражение ужаса:

– С кем, с Катей?… Да по какому праву? Что вы себе позволяете? Вы хоть соображаете?…

Он начал вставать, но полицейский, держащий его за плечо, рывком усадил обратно на стул.

– Извольте ответить на вопрос, Георгий Павлович, – Кошкин даже голоса не повысил в этот раз.

– Я не стану более с вами разговаривать!

Полесов снова отвернулся. И обещание свое выполнил – ни слова больше он не произнес.

– Хорошо, – говорил, меж тем, Кошкин, – вы отказываетесь признавать, что Катерина Карасёва ваша любовница. Тогда допустим, что эта юная особа лишь няня ваших детей. Я готов даже допустить, что вы действительно не нашли лучшего времени ее навестить, кроме как поздний вечер. Но для чего, объясните мне, вы приехали в госпиталь с револьвером?

Полесов не ответил. Мне лишь видно было из проема двери, как заиграли желваки на его челюстях, но выражения его лица я, к сожалению, не рассмотрела.

Степана Егоровича я искренне считала профессионалом в своем деле – ловле преступников, и с моей стороны невероятно самонадеянно было бы вмешиваться в его работу. Я и не вмешалась бы никогда, но сейчас видела: Полесов действительно не станет говорить. А час поздний, Кошкин, очевидно, запрет его на ночь в острог, и, в лучшем случае, Полесов заговорит лишь завтра, наутро, когда осознает, в какую передрягу попал. А это потерянное время.

Кроме того, я была уверена, что Степан Егорович ошибся в отношении Полесова и не тех признаний от него добивается.

Когда я услышала от Евгения, что в госпитале задержали именно Полесова, а не кого-то еще, я готова была признать уже, что следствие – это не моя стезя. Мы ждали там отца Кати – но, выходит, снова ошиблись. Кем ей приходится Полесов, что он сорвался вдруг навестить ее в столь поздний час? Логичнее всего предположить, что и правда любовником. А я три месяца находилась при них, три месяца – и ничего не замечала! Нет, дядюшка точно ошибся во мне…

Такие мысли терзали меня, пока мы ехали в госпиталь, однако сейчас, глядя на то, как допрашивает Кошкин Полесова, и как тот упирается, отрицая очевидное, я засомневалась в поспешных выходах. Ну что стоит Полесову признаться, что Катя его любовница? Ведь не отрицал он этого, относительно госпожи Желтковой?

С другой стороны, Катя была молода и хороша собой, а репутация Полесова… я отлично помнила, как вторгся он в мою спальню, едва я поступила в его дом. А Катя умудрилась продержаться в семье восемь лет – и едва ли благодаря своим педагогическим талантам.

Еще не вполне уверившись, что я права, но поняв, что есть лишь один способ проверить, я шире распахнула дверь в кабинет, чтобы войти. Ильицкий попытался остановить меня, придержав за руку, но я увернулась, бросившись к Полесову с такой решительностью, будто собиралась залепить ему пощечину:

– Она ваша дочь, да? Отвечайте! – пересилив себя, я заставила звучать свой голос столь громко, что сама слышала, как его эхо разносилось по пустым палатам госпиталя. Барышня из Смольного никогда не позволила бы себе говорить в подобных интонациях, как, впрочем, и просто приличная женщина, но я сейчас старалась забыть, что я барышня из Смольного. И удавалось мне это на удивление легко: – Двадцать три года назад в доме у ваших родителей служила горничная, Евдокия Карасёва, с которой, у вас была любовная связь! Вы знали, что у нее будет ребенок от вас?!

Полесов, который едва ли ожидал меня здесь увидеть, да еще и столь экспрессивно настроенную, глядел на меня ошеломленным взглядом и даже чуть сжался, когда я приблизилась.

– Не молчите, отвечайте! – снова выкрикнула я. – Знали или нет?!

– Да, да, знал! – подтвердил Полесов, отшатнувшись. – Но… поймите вы, мне было тогда семнадцать лет – я мальчишка был, я ничего не соображал!

– И вы просто позволили вашей матери выгнать ее на улицу? Беременную и без денег? Отвечайте, так все было?

– Ну а что я мог сделать?! – ища поддержки, Полесов перевел взгляд на Кошкина. – Нет, вы не думайте, – оправдывался он, – мне было очень жаль Евдокию… если бы я располагал хоть какими-то средствами, я бы не бросил их! Я до сих пор, если хотите знать, осуждаю матушку – это бесчеловечно, это недостойно! Если бы я мог хоть что-то сделать… но у меня ведь совершенно ничего не было за душой – поэтому мне и пришлось жениться на Елене!…

Сказав последнее, Полесов сам запнулся, отвел взгляд и смотрел теперь в угол кабинета. Дальнейшее он договаривал куда менее уверенно:

– Зато после, когда я стал располагать средствами, я посыл им деньги. Часто! А когда Евдокия умерла, я ведь первый, сам написал Катюше и взял ее к нам в дом…

– Няней для ваших законных детей.

– Ну да…

– И так и не сказали ей, кем вы ей приходитесь?

– Она не ребенок уже, – с сомнением повел плечом Полесов, – думаете, ей не все равно?

Собственно, что мне было нужно, я уже услышала и, резко развернувшись, вихрем вылетела из кабинета. Смотреть в глаза Ильицкому я опасалась, поскольку теперь мне было стыдно за свое неподобающее поведение.

Дверь за моей спиной закрылась, и я услышала, как подошел Кошкин:

– Лихо вы, Лидия Гавриловна… – он почему-то усмехнулся, – не ожидал, право.

Я ему не ответила, а вместо этого четко, стараясь отринуть эмоции, выложила свои соображения:

– Сорокин – человек, который использовал Катю и который хотел ее убить, чтобы она его не выдала – он не отец ей, – ровным голосом сказала я. – Она лишь думала, что он ей отец. Вероятно, он узнал историю Кати и внушил ей это, чтобы она ему помогала. Но этот человек, разумеется, не Полесов.

Впрочем, Кошкин и сам уже это понял, потому как не поверить в искренность Георгия Павловича в этот раз было сложно. Поэтому он лишь кивнул согласно. Но все же сказал:

– Полесова нельзя теперь просто так отпустить… он знает, что вы помогаете полиции, и выдаст вас – вольно или невольно. И нужно еще прояснить, почему он пришел с револьвером.

На этот раз кивнула я, и Кошкин снова скрылся за дверью.

Мы с Ильицким остались наедине в безлюдном темном коридоре. Я отворачивала лицо, и все внутри меня было сейчас натянуто, словно струна – руки все еще дрожали, и больше всего мне хотелось что-нибудь разбить. Я и ушла так резко из кабинета, чтобы не разбить это «что-нибудь» о голову Полесова.

И я была очень благодарная Евгению, что он не стал ни спрашивать у меня что-либо, ни ругать, ни отпускать остроты – лишь без слов обнял меня и прижал к себе, словно убаюкивая. Мне так хорошо и тепло стало в его объятиях, что даже глаза мои увлажнились.

– Женя, – всхлипнув, попросила я, – пообещай мне, что никогда больше не позволишь мне ввязаться ни во что подобное. Я не хочу быть такой… какой была только что.

– Это намек, чтобы я прямо сейчас повез тебя на вокзал? – спросил он вполне серьезно.

– Нет, потом, – поспешила объяснить я, вытирая набежавшие все-таки слезы, – Сорокина нужно найти, но после – никогда.

Я вовсе не шутила, но Ильицкий отчего-то хмыкнул, отнял мое лицо от своего плеча и сказал снисходительно:

– Ну-ну. Зарекалась баба в девках ходить.

Я ответила ему хмурым взглядом потому что, хоть и не совсем поняла эту русскую поговорку, догадалась все же, что она не вполне приличная. И высвободившись из его объятий окончательно, решила вспомнить, что я все-таки барышня из Смольного:

– Я… не понимаю ваших излишне вольных шуток, Евгений Иванович, избавьте меня от них впредь, очень вас прошу!

***

Результат дальнейшего допроса я знала со слов Степана Егоровича. Что касается револьвера, то Полесов утверждал, что теперь всегда носит его с собой, опасаясь за свою жизнь. Я нашла сей довод вполне убедительным: сначала убийство Балдинского, потом нападение на карету и ранение Кати – многие бы решили держать оружие поближе…

Из всего этого следовало, что Полесов – фигура случайная и ничем нам помочь не может. Пожалуй, единственное, что он мог рассказать действительно полезного для нас – так это причина, по которой граф Курбатов регулярно одалживал ему суммы и никогда не требовал возврата. И как раз на этот вопрос Полесов отвечать отказался, упорно утверждая, что это были лишь дружеские ссуды, и он все отдаст.

Устав его уговаривать, Степан Егорович велел увести Полесова в экипаж, чтобы оставить на ночь в полицейском остроге – тогда-то и началось представление.

Полесов, потеряв уже человеческое достоинство, унижался, умолял Кошкина отпустить его и клялся, что ни в чем не виноват. Он даже плакал, бормоча сквозь слезы что-то несвязанное, чего никто не мог понять.

Все это происходило в коридоре, на моих и Ильицкого глазах. У меня даже мелькнула мысль – не спектакль ли это? Потому как столь жалким я увидеть Жоржика не рассчитывала…

– Я расскажу, я все расскажу! – хватая Кошкина за рукав, взмолился он, – Курбатов мне давал деньги, чтобы я от Елены, жены своей, скрывал отношения с madame Желтковой и другими… своими женщинами. – Кошкин остановился и внимательно поглядел на Полесова, кажется, не вполне ему веря. А тот продолжал: – Уговор у нас с ним был, понимаете? Елена бракоразводный процесс ни за что бы не начала, но страдала бы очень сильно, а Курбатов… – он обернулся к нам с Евгением, – будто не знаете, что за чувства у него к моей жене… глаза как у Мадонны – даже смешно, ей-Богу!…