– Еще принеси нам кувшинчик вина.

Подавальщик замялся.

– Вино запрещено Кораном, мы не держим вина.

– Я очень хорошо знаю Коран, – возразил Али, – Там ни слова об этом не сказано. Говорить о том, что Кораном запрещено вино, все равно, что «истину облекать ложью[128]».

Подавальщик изобразил на лице удивление и прежде, чем удалиться, сказал:

– Желание клиента для нас закон. Сейчас пошлю оглана, может, найдет где.

Товарищи переглянулись.

– Как здорово ты всегда излагаешь, – заметил Егорка.

– Это моя профессия, – сказал Али.

– Так что, вина нет у них? Может, пойдем в другое место?

– Вино есть, сиди спокойно, грейся.

– Ты не заказал хлеб, зелень?

– Не беспокойся, в Азербайджане, это не надо заказывать, напротив, если не хочешь, надо предупреждать, чтобы не приносили лишнего.

Али протянул руки к жаровне. Егорка последовал его примеру. Появился подавальщик с подносом в руках. Поднос был накрыт полотенцем. Выложил на стол зелень, редиску, сыр и свежеиспеченный хлеб только из тандира. И пузатый глиняный кувшинчик.

– Быстро оглан обернулся, – заметил Али.

– Желание клиента для нас закон, – повторил подавальщик. – Кебаб скоро будет готов.

Он вышел, пряча улыбку.

Неплотно прикрытая дверь медленно открылась. Егорка потянулся, было закрыть ее, но Али остановил его.

– Оставь, – сказал он. – Так приятнее, а то сидим как в камере.

– Не знаю, – сказал Егорка, – не сидел.

– Счастливчик.

– Мы обычно в цепях, на голой земле, под открытым небом. Камера это роскошь.

– Видишь, как все относительно в этой жизни.

В дверном проеме, в далекой перспективе, высилась гора, вершину ее венчала снежная шапка. Заметив, что Егорка не сводит с нее глаз, Али сказал:

– Это Арарат. Там Нух спасался во время всемирного потопа.

– Какого потопа? – спросил Егор.

– «От прегрешений их были они потоплены и введены в огонь»[129]. В Библии об этом тоже сказано, ты что же, не знаешь Библии?

– Нет.

– Все время забываю, что ты не христианин. Извини.

– А ты откуда знаешь Библию, ты тоже не христианин.

– Я знаю Коран, он родственник Библии. К тому же я богослов, мне положено знать.

Али разлил вино по чашам, поднял свою, говоря несколько высокопарно:

– Я желаю тебе удачи в твоих благородных поисках и благодарю тебя за помощь, которую ты мне оказал. Пусть будет легкой твоя дорога.

Егорка кивнул головой, соглашаясь. Они выпили, закусили редиской, макая ее в соль. Али разломил хлеб, понюхал.

– Как я люблю свежий хлеб, – сказал он.

– Я тоже, – произнес Егорка.

– Видишь, как много у нас общего.

Егорка кивнул.

– Как тебе вино, по-моему, хорошо?

– Мне оно все на один вкус, на наши наливки похоже, только наливки слаще, да позабористее. А я бы сейчас браги выпил, чтобы проняло.

– Что значит проняло?

– Ну вот, – Егорка сжал кулаки, потряс ими, но объяснить не смог. – Не знаю, как растолковать.

– Тогда скажи, почему ты хочешь, чтобы тебя проняло.

– Да тоскливо как-то, Ладу не нашел, с тобой расстаемся. Что мне теперь делать, ума не приложу.

– Теперь понятно, что означает, – сказал Али, – проняло, надо запомнить. Но крепость вашей браги можно заменить количеством, выпей еще вина, и тебя проймет.

Али наполнил чаши. Они выпили, стали, есть хлеб с кресс-салатом. Появился подавальщик, принес блюдо с кебабом, густо усыпанным сумахом[130] и крупно нарезанными кольцами лука. Поставил на стол и удалился.

– Кажется здесь лука больше, чем кебаба – недовольно произнес Али.

– А ведь ты прав, – сказал Егорка, – Две таких чаши как раз заменяют одну с брагой. Мне как-то полегче стало.

– Здесь в деревнях местные жители делают арак, – вспомнил Али, – Тоже забористая. Но ее только армяне пьют. Потому что они кяфир – неверные. Они вообще очень интересный народ, многогранный. Внешне похожи на иудеев, еда и музыка у них азербайджанские, но при этом они христиане. Ешь, друг мой, закусывай, а то захмелеешь.

– Да я уже, – сказал Егорка.

– Ну, вот видишь, а ты хотел что-нибудь позабористей, бормотухи выпить, или как она там называется у вас?

– Брага.

– Вот именно.

– Действительно, и по голове не бьет, и пить приятно. А вот то, что мы пили в караван-сарае, когда ты меня угощал. Оно не такое хмельное было. Почитай кувшин выдули, а у меня ни в одном глазу не было.

– Они его водой разбавляют, караван-сарайщики. Они ведь известные подлецы и мошенники.

– Вот ведь как.

– Я тебе точно говорю, – уверил Али. – Чего ты улыбаешься, не веришь?

– Верю, – сказал Егорка. – Я не поэтому улыбаюсь. Я Ладу вспомнил.

– А-а, понимающе сказал Али и принялся наполнять чаши.

– Я тебе давеча про гусли говорил, ну чанг, по-вашему. Она ведь играть умела.

У нас как-то гусляр слепой заночевать попросился, да так и остался, прожил несколько дней. Так она за это время играть выучилась. Представляешь?

– Представляю, – сказал Али.

В голове у него шумело, он сам изрядно захмелел от вина, выпитого практически натощак. Глядя на улыбающегося Егорку, он пытался осмыслить какую-то, очень важную деталь, вдруг возникшую в его сознании, вспомнить что-то очень важное. Но она ему не давалась.

– Сам-то куда подашься? – вновь спросил Егорка.

Али пожал плечами.

– Понятия не имею. Определенной цели у меня сейчас нет. Вернее, есть, но она очень туманная и неопределенная. Сердце мое рвется к Йасмин, но я не думаю, что они будут сидеть и ждать меня в Мекке. К тому же мы так странно расстались. Глупо будет появиться сейчас перед ними. Что я скажу, кто я им, отцу ее, например?

– Скажешь, что на работу пришел. Ты ей ничего не сказал? – спросил Егорка.

– Я ей много чего говорил, что ты имеешь в виду?

– Ты не объяснился с ней?

– Нет, я думал, что и так все ясно. По крайней мере, со мной, но она дочь такого знатного человека. А кто я?

– Отец ее оценил то, что для них обоих ты сделал. Никто же из знати не помог им. Он, наверное, понял, что лучшей доли для его дочери, чем стать твоей женой, нет.

Али замялся.

– Как там у вас на Руси говорят? Твоими бы устами да мед пить. Но от твоих слов у меня на душе легко стало. Ну что, уходим?

Егорка с сожалением посмотрел на пустое блюдо и подтвердил:

– Уходим.

Али разлил остатки вина по чашам:

– Выпьем за то, чтобы нам сопутствовала удача.

Егорка, соглашаясь, кивнул. Али медленно выпил вино, со стуком поставил чашу на стол и вспомнил.

– Послушай, – сказал он. – Вчера, когда мы уходили от крепости, заиграла музыка.

Егорка пожал плечами.

– Возможно, что с того?

В следующий миг он изменился в лице и вскочил.

– Ты думаешь?!..

– Надо проверить, – сказал Али. – Ну, где там этот подавальщик, а то уйдем, не заплатив.


Мекка.

«О люди! Уже сошлись все мусульмане в том, что у Аллаха нет на Его земле места более возвышенного, чем это, и дня более величественного, чем этот день, и нет более почитаемой и великой Книги, чем эта Книга! И я клянусь этими тремя, что все приписанное мне Шараф ал-Мулком, не что иное, как клевета и ложь». – Восклицал Шамс ад-Дин Туграи, стоя у святилища. Он держал Коран на голове обеими руками. Бег вокруг Каабы был закончен, когда он начал кричать, толпа вокруг него расступилась, и он был доступен взорам людей, среди которых было много жителей Табриза и, главное, свидетелем его поступка был амир ал-хадж[131] Табриза. Это было единственное, что могло обелить его честное имя и поруганную честь. Именно ради этого он совершил хадж в Мекку. Надеясь на то, что паломники из Ирана, Сирии, Ирака, Азербайджана, возвратясь домой, будут везде говорить об этом, и эта весть дойдет до ушей султана Джалал ад-Дина, и он поверит ему и раскается в своем поступке. Ибо не может человек, виновный в тяжелом преступлении, искать защиты у Каабы, приносить такие клятвы в доме Аллаха, не боясь мгновенной кары господней.

Закончив свои речи, Туграи снял с головы Коран и поцеловал его. По его щекам текли слезы. Многие табризцы тоже плакали, глядя на него. Он пошел со двора, опустив голову, и люди расступились перед ним.

Шамс вернулся домой, в маленький домик, который он снимал в одном из переулков на окраине Мекки.

Йасмин кинулась ему навстречу. Шамс обнял дочь за плечи, поцеловал в голову и прошел вместе с ней в крошечный внутренний дворик.

– Как прошло? – спросила девушка.

Шамс неопределенно пожал плечами.

– Я все сказал, что собирался, долго пришлось кричать, чтобы установилась тишина. Люди все слышали. А как все прошло, мы узнаем нескоро. Теперь люди разнесут весть об этом по всем мусульманским странам. Рано или поздно дойдет до ушей хорезмшаха.

– А когда мы сможем вернуться домой?

– Одному Аллаху ведомо, – ответил Шамс.

Йасмин вздохнула.

– Ну что делать, – сказала она. – Давай обедать. Я приготовила жаркое с овощами.

Шамс улыбнулся.

– Никак не могу привыкнуть к тому, что моя дочь готовит еду, даже твоя мать не умела этого.

– Это очень просто, отец. Берешь мясо, нарезаешь маленькими кусочками, обжариваешь на сильном огне, затем сверху кладешь лук, сладкий перец, баклажаны, помидоры, много зелени и тушишь на медленном огне.

Туграи засмеялся.

– Ты говоришь, как заправская повариха. Это тебя Али научил готовить?

– Нет, Али сам не умеет готовить, меня научила жена пастуха, которая ухаживала за мной, когда я болела.

– До чего я дожил, – грустно сказал Шамс. – Моя дочь сама готовит пищу.

Сделав паузу, он добавил без видимой связи:

– Бог послал нам этого человека.

Йасмин бросила на него быстрый взгляд и вошла в дом. Шамс остался один, погруженный в нелегкие мысли. Йасмин вскоре вернулась, неся небольшой круглый столик на коротких ножках. Поставила перед отцом, затем принесла кувшин с водой и медный таз, полила на руки. Потом накрыла на стол. Шамс сотворил короткую молитву и принялся за трапезу. Йасмин сидела рядом, глядя, как он ест.

Шамс взглянул на дочь.

– Я уже ела, – предваряя вопрос, ответила Йасмин, – Тебя долго не было.

– Вкусно, – похвалил Шамс, – Клянусь, ничего вкуснее не ел за всю свою жизнь.

– Верю, – согласилась Йасмин.

Шамс засмеялся.

– А может быть, здесь останемся? – предложила Йасмин. – Зачем нам возвращаться?

– На что же мы будем жить, ведь я уже не молод, далеко не молод. Чем я буду зарабатывать на жизнь?

– А на что мы сейчас живем?

– Я взял деньги в долг, за меня поручились достойные люди, с которыми меня связывает многолетнее знакомство. Вот если только замуж тебя здесь выдать за богатого знатного человека.

– Я не хочу выходить здесь замуж. Еще чего.

– Как ты с отцом разговариваешь, дерзкая девчонка?

– Извини. А что ты говорил про Али?

– Разве я говорил про Али? Когда?

– Ты сказал: Бог послал нам этого человека. Ты же его имел в виду?

– Да, действительно. Но ты даже не думай об этом.

– О чем?

– О том, о чем ты думаешь. Он не ровня тебе.

– Отец, если бы не он, я была бы обесчещена, а тебя уже не было в живых. Разве этого не достаточно для того, чтобы сравняться с нами?

– Да, я знаю, я многим обязан ему, но мы живем в мире с определенным порядком и устоями. Не будешь же ты каждому объяснять, что он сделал для нас. Тем более что об этом лучше не распространяться, чтобы не навлечь беду.

Но все будут говорить, что Туграи выдал дочь за простолюдина.

Шамс посмотрел на дочь, она сидела, задумавшись о чем-то.

– Вы много времени провели вместе, – сказал он. – Он что, говорил тебе о своих чувствах, предлагал тебе стать его женой? Или у вас что-то было?

– Нет, – ответила Йасмин. – Ничего такого не было. И он мне ничего не говорил.

Но об этом не нужно было говорить, это было очевидно. Или ты думаешь, что все, что он сделал для нас, он сделал из служебного рвения?

– Да, я так думаю, – твердо сказал Шамс.

– Ты поел? – спросила Йасмин. – Можно убрать?

– Да, спасибо, все было очень вкусно.

Йасмин собрала со стола, пошла к дому. В дверях остановилась и сказала:

– Отец, прости меня, но то, что ты говоришь, – нелепо, ведь сейчас ты беден, лишен всего и находишься под угрозой смерти. При этом ты говоришь о богатстве, порядке, устоях, общественном мнении. Неизвестно, что с нами будет дальше. Это же смешно.

– Не смей так разговаривать со мной, – вспылил Шамс. – Твой отец не может быть смешным, дерзкая девчонка.

– Отец, не кричи на меня, – спокойно сказала Йасмин, – У тебя кроме меня никого нет.

Вспышка гнева была короткой.

– Ты права, – горестно произнес Туграи. – Я все потерял на старости лет, и у меня ничего и никого нет, кроме тебя. Прости меня.