Да, слишком скоро, слишком быстро они приблизились к кладбищу, прошли в ворота и углубились в тенистые аллеи тисовых деревьев, усыпанных мясистыми алыми ягодами.

Вид могилы произвел ошеломительное впечатление. Казалось, чей-то гигантский коготь случайно вспорол землю, оставив в ней этот узкий и темный провал. Могилу вырыли в дальнем конце кладбища, откуда открывался вид на широкую речную излучину, здесь река делала плавный поворот. Сегодня ее покрытые рябью воды выглядели непроницаемо-темными, сплетая мелкие волны, они неуклонно спешили вперед.

Хамнет очень любил эти места. Она невольно заметила, как в голове сложилась странная мысль: «Если бы он мог выбирать, если бы стоял сейчас рядом со мной здесь и я могла бы повернуться к нему и спросить, то он наверняка выбрал бы вот это самое место: над рекой». Он всегда любил воду. А она обычно всячески старалась удержать его от этих поросших травами берегов, от сырых провалов колодцев, от вонючих сточных канав и от луж с барахтавшимися в них овцами. Но отныне, навечно засыпанный землей, он останется здесь у любимой реки.

В землю опустил его отец. Как он смог решиться на это, как мог допустить такое? Она понимала, что так положено, что он всего лишь поступил так, как должно, однако Агнес осознавала, что сама ни за что не решилась бы. Никогда не смогла бы вот так просто опустить его тело в могилу, оставить его одного в том холодном мраке, позволить засыпать землей. Агнес не могла смотреть, просто не могла видеть, как напряглись мышцы на руках ее мужа, как мучительно исказилось его блестевшее от пота лицо, как Бартоломью и Эдмунд пытались помочь ему. Послышались чьи-то рыдания. Может, они вырвались у Элизы? Или у жены Бартоломью, не так давно потерявшей ребенка? Начала всхлипывать Джудит. Сюзанна так сжимала ее руку, что Агнес упустила момент, не заметила, когда ее сын, зашитый ею самой в саван, исчез, погрузившись в темную, напоенную речной влагой землю. Всего один-единственный миг, когда она, понурив голову, взглянула на Джудит… и все закончилось. Земля навечно скрыла его от любых глаз.

Как ни тяжел был путь на кладбище, вдруг осознала Агнес, обратный путь оказался еще тяжелее. Дорожка проходила мимо многочисленных могил, и множество печальных и сердитых призраков цеплялись за ее юбку, прикасались к ней своими ледяными пальцами, дергали ее, сердито или жалобно умоляя: «Не уходи, подожди нас, не покидай нас». Ей пришлось прижать подол к ногам и спрятать руки. Как же странно и трудно принять то, что она пришла сюда с тремя детьми, а уходит с двумя. «Значит, — попыталась она рассудить логично, — так уж было мне суждено оставить одного здесь, но разве это возможно? Ведь здесь, среди этих слезливых тисовых деревьев, полно завывающих призраков с ледяными цепкими пальцами…»

Возле кладбищенских ворот муж взял ее за руку; она взглянула на него и не узнала, словно никогда не видела прежде этого мужчину с так странно изменившимся и постаревшим лицом. «Изменился ли он так неузнаваемо от долгой разлуки, горестных размышлений и пролитых слез? — мысленно спросила она себя, разглядывая его. — Кто же этот мужчина, так по-хозяйски взявший ее за руку?» Она видела в чертах его лица сходство с ее умершим сыном, в разлете бровей и ширине лба, но ничего не чувствовала. Лишь отмечала свидетельства полнокровной жизни, ритмично качающего кровь сердца, блестящие от слез глаза и покрасневшие щеки.

Она чувствовала опустошенность, размытые и иллюзорные, хрупкие границы собственного бытия. Она могла рассеяться, испариться, разбиться, как ударившаяся об лист дождевая капля. Она не могла покинуть кладбище, не могла пройти в эти ворота. Не могла оставить его там совсем одного.

Припав к деревянному столбу ворот, Агнес обхватила его руками. Все разрушено, только этот пограничный столб основателен и крепок, за него и надо держаться. Она сумеет удержать от распада свой мир, если останется здесь, удержится на этой границе, по одну сторону от которой стояли ее дочери, а по другую — остался ее сын. Потребовались силы ее мужа, брата и обеих дочерей, чтобы заставить Агнес разжать руки, чтобы увести ее домой.

* * *

Женское естество Агнес разбилось вдребезги, и сама она словно распалась на части. В эти жуткие дни ее бы не удивило, если бы, оглядевшись, она обнаружила стоявшую в углу ногу, забытую на земле руку или рассыпавшиеся по полу пальцы. С ее дочерями происходило то же самое. Сюзанна ходила рассеянная и хмурая, насупив брови, точно обиженная на весь мир. Джудит постоянно и тихо плакала; слезы струились из ее глаз, казалось, не переставая.

Разве могли они раньше понять, что Хамнет был стержнем, что именно он удерживал их всех вместе? Что без него они начнут разваливаться, точно разбросанные по полу осколки кружки?

Первые два вечера успевший к похоронам муж и отец мерил шагами нижнюю комнату. Агнес слышала его шаги, лежа в верхней спальне. Больше никаких звуков не доносилось. Ни плача, ни рыданий, ни вздохов. Только беспокойные и неугомонные шаркающие звуки шагов, порождаемые, казалось, стремлением найти верный обратный путь в края, когда карта потеряна.

* * *

— Я не поняла этого, — вдруг прошептала она, лежа рядом с мужем под балдахином.

Он повернул голову; она не видела его движения, лишь услышала шорох подушки и простыней. Несмотря на неослабевающую летнюю жару, они спали за закрытыми занавесами.

— Никто не понимал, — заметил он.

— Но я должна была понять, — прошептала она, — а не сумела. Мне следовало догадаться. Следовало увидеть. Следовало понять, что нелепое, ужасное заблуждение побудило меня бояться за Джудит, когда на самом деле надо было…

— Успокойтесь, — сказал он, повернувшись на бок и положив руку ей на плечо, — вы сделали все возможное. Никто не мог бы найти снадобье, способное спасти его. Вы старались изо всех сил и…

— Конечно, старалась, — внезапно с яростью прошипела она и, поднявшись с подушки, сбросила его руку, — я вырезала бы собственное сердце и отдала ему, если бы это могло хоть как-то помочь, отдала бы все…

— Я знаю.

— Нет, не знаете, — запальчиво возразила она, ударив кулаком по матрасу, — вас не было здесь. Джудит, — прошептала она, и слезы вдруг хлынули из ее глаз, струясь по щекам и увлажняя пряди ее волос, — Джудит выглядела очень больной. И меня… меня… так испугало ее состояние, что я даже не подумала… Мне следовало осмотреть и его… я так и не поняла, что происходило… привыкла к тому, что именно ей всегда требовалась моя помощь, что именно ее могут отнять… Мне не верится, что я могла быть так слепа, так глупа, что…

— Агнес, вы сделали все, что могли, испробовали все ваши снадобья, — успокаивающе повторил муж, пытаясь уложить жену обратно в постель, — болезнь, видимо, проникла слишком глубоко.

Отмахнувшись от его попыток, она сгорбилась и, согнув ноги, обхватила руками колени.

* * *

Через два дня после похорон он вышел из дома. Ему нужно было поговорить с арендатором его полей, напомнить, что пора отдавать долги.

Выйдя из передней двери, он заметил, что на залитой солнечным светом улице полно детей. Они бегали туда-сюда, держали за руки родителей, смеялись, капризничали, малыши спали в своих коконах, прижавшись щеками к родительским плечам.

Какое невыносимое зрелище. Милые детские лица, головки, худенькие хрупкие создания с широко распахнутыми глазами: как же уязвима их жизнь. «Неужели вы не понимаете, какие опасности им грозят? — захотелось ему крикнуть их матерям и отцам. — Как вы не боитесь выпускать их из дома?»

Дойдя до рынка, он вдруг остановился. Развернулся на каблуках и, не обратив внимания на приветливо протянутую руку кузена, поспешил назад.

* * *

Вбежав к комнату, он с облегчением увидел, что его Джудит сидит около двери во двор. Ей поручили начистить корзину яблок. Он присел рядом с ней. Дождавшись уместного момента, он вручил ей очередное яблоко. Нож для чистки фруктов она держала в левой руке — всегда только в левой — и ловко начала срезать тонкую яблочную кожицу. Из-под лезвия появился длинный зеленый локон, похожий на волос русалки.

* * *

Однажды, когда двойняшки были совсем маленькими, вероятно, им только недавно исполнилось по году, он вдруг повернулся к жене и сказал:

— Посмотрите-ка.

Агнес подняла голову от своего рабочего стола.

Он положил перед детьми два кусочка яблока. И сразу же Хамнет протянул правую ручку и ухватился за яблоко, а Джудит проделала то же самое, но только левой рукой.

Одновременно они подняли кусочки яблок и поднесли к губам, Хамнет правой рукой, а Джудит — левой.

Внезапно дети опять одновременно положили яблоки на стол, словно подав друг другу молчаливый сигнал, потом переглянулись и снова взяли их, Джудит — левой рукой, а Хамнет — правой.

— Это похоже на зеркальное отражение, — заметил он. — Может, они задуманы как одна разделенная пополам личность.

Без чепчиков локоны на их головах отливали золотом.

* * *

Он встретил своего отца, Джона, в коридоре, отец как раз вышел из мастерской.

Мужчины остановились, пристально глядя друг на друга.

Отец, подняв руку, потер щетину на подбородке. Он нервно сглотнул, и кадык на его шее резко дернулся. Потом, то ли что-то буркнув, то ли кашлянув, он отступил в сторону и вернулся в мастерскую.

* * *

Повсюду, куда бы он ни смотрел, ему вспоминался Хамнет. Вот он, двухлетний малыш, ухватился за подоконник и, вытянув шею, смотрит на улицу и тычет в стекло пальчиком, показывая на проходящую лошадь. В младенчестве они с Джудит лежали рядышком в колыбели, замечательные и ладные, как пара буханок. Возвращаясь из школы, он так хлопал дверью, что сыпалась штукатурка, чем вызывал недовольные возгласы и брань Мэри. Он забрасывал мяч в кольцо, подолгу играя прямо под окнами. А делая домашние задания, Хамнет частенько поворачивался к отцу, спрашивая об одном из греческих времен, и на его измазанной мелом щеке белела то ли запятая, то ли скобка. Однажды с заднего двора донесся его восторженный голос: «Смотрите, как птица разгуливает по спине свиньи!»

Жена его, бледная и осунувшаяся, жила в каком-то безмолвном оцепенении, старшая дочь так разозлилась на весь мир, что огрызалась и ворчала по любому поводу. Его младшая дочь продолжала плакать; она плакала, казалось, непрерывно, положив голову на стол, или стоя в дверях, или лежа в кровати, умоляя оставить ее в покое, иначе ей будет еще хуже.

И над всем этим в доме довлели удушающие запахи кожи, дубящих растворов, вымоченных шкур и паленого меха: они преследовали его повсюду. Как же он прожил столько лет в этом доме? Он вдруг осознал, что не в силах больше дышать этим прокисшим воздухом. Стук в окно мастерской, болтовня клиентов, желавших купить перчатки, выбрать их, примерить, и бесконечные обсуждения отделок из бусин, пуговок и кружев. Нескончаемые разговоры, в которых заодно досконально обсуждались достоинства и недостатки тех или иных торговцев, дубильщиков, фермеров, дворян, цены на шелк и затраты на шерсть, поведение тех или иных членов гильдии на собраниях и обсуждение вероятной кандидатуры олдермена в будущем году.

Такое существование стало невыносимым. Вся эта жизнь. Он чувствовал, что запутался в безумной паутине, ее липкие нити готовы затянуть и удушить его, как бы он ни изворачивался. Вынужденный вернуться сюда, в этот город, в этот дом, он начал бояться того, что уже никогда не сможет вырваться обратно на свободу; общее горе, эта утрата, могут удержать его здесь, могут разрушить все, чего он добился в Лондоне. Без него созданная им труппа погрузится в хаос, их ждет распад; они потеряют все деньги и разбегутся; или найдут другого руководителя; не успеют подготовить новую пьесу к следующему сезону, или успеют, и она окажется лучше написанных им; и тогда на театральных афишах появится имя нового автора, его заменит удачливый новичок, от его услуг откажутся, он станет никому не нужным. Он мог потерять все, что успел создать. Жизнь театров на редкость прихотлива, тонка и хрупка. Частенько он думал о том, что более всего она подобна кружевным украшениям на отцовских перчатках: прекрасно смотрится, такое тончайшее дополнение, но за ним скрывается кропотливый труд мастера, полный неудачных проб и ошибок. Ему необходимо быть там, постоянно, обеспечивая должным образом репетиции, дабы все шло в согласии и с планами. И он жаждал, буквально жаждал, оказаться опять в тесных четырех стенах своей съемной мансарды, где никто не будет искать и о чем-то просить его, отвлекать докучливыми разговорами, где вся обстановка состоит из письменного стола, кровати и сундука. Нигде больше он не сможет избежать суетливой людской жизни; нигде больше не сумеет отрешиться от этого мира и раствориться в другом, стать всего лишь рукой, водящей чернильным пером, и видеть лишь, как слова стекают с его черного кончика. И по мере появления новых слов, по мере их складывания в строчки он переносился в некий прекрасный мир, такой притягательный и умиротворяющий, сокровенный и радостный, что тяготы всего прочего просто исчезали.