Она ждала в нужных местах, напрягая внутренний слух, отсеивая голоса, жалобы и недовольства других, беспокойных душ, но не могла услышать его, единственного, кого ей хотелось услышать. Ничего. Только полное молчание.

* * *

Джудит, однако, слышались его шаги в шуршании метлы по полу. Она видела его в крылатом нырке птицы за домом. Она находила его в гриве тряхнувшей головой лошадки, в россыпи града по стеклу, в завывании ветра в дымоходе, в шуршании соломы в крыше ее тайного убежища.

Она ничего, конечно, никому не говорила. Берегла это знание в себе. Она закрывала глаза, позволяя себе мысленно поговорить с ним: «Я вижу тебя, слышу тебя, где ты сейчас?»

* * *

Сюзанна осознала, как ей тяжело находиться дома. Постоянно видеть пустой тюфяк у стены. Одежду на стуле, и ботинки под ним. Кружки с его камешками, которые никому не разрешалось трогать. Локон его волос, хранившийся на каминной полке.

Она перенесла свой гребень, рубашку и платья в большой дом. Заняла кровать, где раньше спала ее тетя. Никому ничего не сказав. Она оставила мать и сестру с их горем и переселилась в комнату над мастерской дедушки.

* * *

Агнес сильно изменилась. Изменилась до неузнаваемости. Она еще припоминала, что раньше чувствовала себя уверенно, стремилась держаться за эту жизнь; у нее были дети, муж, свой дом. Она знала, как им помочь. Ноги носили ее по земле с непоколебимой легкостью и грацией.

Но та личность потерялась для нее навсегда. Теперь она просто дрейфовала по течению, не стремясь ничего понять. Она пребывала в полной растерянности, не ведая, куда влекут ее волны мирской жизни. Теперь она плакала по любому поводу — если вдруг не могла найти туфли или переварила суп, или споткнулась о горшок. Ее расстраивали любые мелочи. Черты окружающего мира стали размытыми и неопределенными.

* * *

Агнес закрыла на задвижку окно, заперла на засов двери. Она не отзывалась на стук ни по вечерам, ни по утрам. Если люди на улице обращались к ней за помощью, рассказывая о своих недомоганиях, распухших деснах, глухоте, сыпи на ногах, головной боли или кашле, она лишь качала головой и проходила мимо.

Травы в лекарственном огороде заросли сорняками и засохли, она перестала даже поливать их. Горшки и кувшины на ее полке начали покрываться серой пылью.

Только Сюзанна еще иногда протирала их влажной тряпкой, снимала с балок бесполезные теперь пучки сухих трав и растапливала ими камин. Сама она за водой не ходила, но Агнес слышала, как раз в день она просила Джудит набрать воды и полить тот клочок земли за курятником, где росли лекарственные растения. «И смотри, полей все хорошенько», — добавляла Сюзанна, глядя вслед Джудит. Слушая ее, Агнес вяло осознала, что в голосе ее старшей дочери появились интонации бабушки, именно таким тоном раздававшей задания служанкам.

Только Сюзанна теперь настаивала в уксусе с медом лепестки бархатцев. Именно она не забывала ежедневно встряхивать эту настойку.

Джудит, слыша стук в стекло, начала сама открывать створку окна. Встав на цыпочки, чтобы лучше слышать, она переговаривалась с пришедшими людьми. «Мама, — сообщала порой Джудит, — к вам пришла прачка из дома на берегу реки. Мужчина из пригорода. Мальчик по поручению матери. Пожилая женщина с молочной фермы. Вы примете их?»

Сюзанна не общалась с клиентами, но следила за ними, и если кто-то подходил к окну, то поручала Джудит поговорить с ними.

Агнес пока продолжала отказываться от клиентов. Лишь отрицательно качала головой. Не обращала внимания на просьбы или мольбы дочерей. Отворачивалась к камину. Но когда пожилая женщина с молочной фермы пришла третий раз, Агнес наконец согласилась принять ее. Женщина вошла в комнату, села, как обычно, в большое деревянное кресло с потертыми подлокотниками, и Агнес выслушала ее жалобы на ноющие суставы, влажный кашель, рассеянность и забывчивость, из-за которых она начала забывать слова, дела и путать дни.

Агнес встала и прошла к своему рабочему столу. Достала из шкафа пестик и ступку. Она запретила себе думать о том, что последний раз пользовалась ими, готовя лекарство для него; тот последний раз, когда ее пальцы сжимали этот пестик, ощущая его холодную тяжесть, и когда бесполезными и тщетными оказались все средства и усилия. Она совсем не вспоминала об этом, ломая сухие стебли розмарина, окопника и иссопа для улучшения памяти.

Она вручила старой молочнице сверток с травяным сбором. «Три раза в день, — сказала она ей, — настояв в горячей воде. Пейте, когда остынет».

Она не взяла денег, которые пыталась заплатить ей женщина, запинаясь и бормоча слова благодарности, но предпочла не заметить оставленные на столе сверток с сыром и горшочек густых сливок.

Ее дочери проводили женщину к выходу, пожелав всего наилучшего. Их голоса, подобно веселому птичьему щебету, разлетелись по комнате и поднялись к небесам.

Откуда взялись эти дети, эти юные женщины? Какое отношение они имели к тем малышкам, которых она когда-то нянчила, укачивала и купала? Все больше и больше ее собственная жизнь казалась ей чуждой и неузнаваемой.

* * *

Иногда после полуночи Агнес стояла на улице, закутавшись в шаль. Ее разбудили шаги, легкие и быстрые, знакомая прыгающая походка.

Ее выдергивало из сонного забытья ощущение того, что кто-то приближается к ее окну, явное ощущение того, что кто-то ждет ее там. Поэтому она и стояла в ожидании на пустынной ночной улице.

— Я здесь, — говорила она, вглядываясь в темноту, — где ты?

* * *

В этот самый момент ее муж сидел под тем же небом в ялике, огибавшем речную излучину. Они шли вверх по течению, но он почувствовал, как начинает меняться течение; река, казалось, пребывала в замешательстве, в странных сомнениях, пытаясь нести свои воды одновременно в двух направлениях.

Поежившись, он плотнее закутался в плащ («Вы можете простудиться», — в его голове прозвучал чей-то голос, нежный, заботливый голос). Былая разгоряченность прошла, влажное тело под шерстяной одеждой неприятно похолодело.

Большая часть труппы уже спала, растянувшись на дне лодки и закрыв лица шляпами. Ему не спалось; он никогда не мог уснуть в такие вечера, кровь еще бурлила в жилах, сердце взволнованно колотилось, в голове еще звучали пылкие речи, стоны и возгласы, и моменты полной тишины. Он тосковал по своей кровати, по уединению своей тесной комнаты, по тому моменту, когда смолкали голоса в его голове и тело расслаблялось в готовности погружения в сонное забытье.

Съежившись от холода, он сидел на жестком сиденье ялика, глядя на реку, на проплывающие мимо дома, на покачивание на волнах фонарей других суденышек, на напряженные плечи лодочника, с трудом ведущего свое судно в изменчивом течении, на взмахи рассыпающих брызги весел, на белые облачка собственного дыхания, уносившиеся в ночную тьму.

Лед на Темзе растаял (в последнем письме он писал домой, что река замерзла); они вновь смогли добраться во дворец. Перед его мысленным взором снова ожило на мгновение множество горящих глаз за краем сцены, за пределами мира его театральной труппы, затуманенного дымным пламенем свечей. Внимавшие им зрители казались живописной акварелью, размытой влажной кистью. Их крики, аплодисменты, страстные лица, открытые рты с влажно поблескивающими белыми зубами, их пылкие взгляды могли бы опьянить его (могли бы, но не опьяняли, поскольку сам он был скрыт, надежно защищен театральным гримом и костюмом, точно устрица раковиной, — им не суждено было узнать его реального лица).

Его труппа только что разыграла во дворце историческую драму из жизни давно усопшего короля. Оказалось, что он нашел тему для безопасного погружения в мир прошлого. В таких историях нет подводных камней, опасных напоминаний и зыбкой почвы, чреватой жестким провалом. Когда он разыгрывал на сцене эпизоды из древних сражений, былой придворной жизни, вкладывая монологи в уста давних правителей, его не поджидала никакая засада, ничто не связывало его, не тащило обратно к тому, о чем он не мог не думать (о завернутом в саван теле, о стуле с ненужной больше одеждой, о женщине, плакавшей около перегородки свинарника, о ребенке, чистившем яблоки на крыльце, о локоне золотистых волос в кружке на камине). Он создавал новый мир: мир комедий и драм давних веков. Он продолжал жить. Только в этом вымышленном мире он мог забыться, не думать о личной потере. Он безопасно мог наполнять свой разум этими коллизиями (и никто, кроме него, на этой сцене, ни один из актеров, даже его ближайшие друзья, не знали, что каждый вечер среди голов зрительской толпы он помимо воли искал одно-единственное лицо, искал мальчика с кривоватой улыбкой и вечно удивленным взглядом; он со всей тщательностью вглядывался в зрителей, поскольку до сих пор не мог постичь того, что его сын мог так просто уйти; он должен быть где-то здесь; и ему лишь нужно отыскать его).

Он закрыл сначала один глаз, потом, открыв его, закрыл другой, возвращая внимание городскому пейзажу. В такую игру ему пришлось научиться играть. Один его глаз теперь мог видеть только то, что вдали, а другой — только близкие предметы. Совместными усилиями глаза могли увидеть многое, но по отдельности каждый глаз видел только то, что мог: первый — дальние пределы, второй — ближайшую реальность. Ближняя реальность: рельефные швы на плаще уснувшего Конделла, полированный край деревянной лодки, взмахи весел в речных водоворотах. Дальние пределы: ледяное мерцание звезд, рассыпанных хрустальными осколками на черном шелке с вечным охотником Орионом, тяжелую баржу, взрезавшую воды своим тупым носом, людей, скопившихся на краю пристани — женщину с несколькими детьми, один из них уже дорос до плеча матери (возможно, Сюзанна также заметно подросла?), младший малыш в теплом капоре (этих прелестных малышей было трое, но теперь у него осталось только двое).

Он быстро открыл другой глаз, и женщина с детьми, пришедшими на ночную рыбалку (они стояли так близко к воде, безусловно, опасно близко), превратились в туманные фигуры, размытые росчерки пера.

Он широко зевнул, и его челюсти щелкнули со звуком расколотого ореха. Он напишет им, наверное, завтра. Если найдет время. Завтра ему еще надо успеть написать несколько новых диалогов, встретиться с человеком на другом берегу реки; заплатить за комнату домовладельцу; проверить способности нового юного актера, поскольку нынешнему парню пора менять амплуа, он стал слишком высоким, голос уже ломался, да и борода начала расти (это его тайная, личная боль, видеть, как вырастает мальчик, становясь мужчиной, легко и беспечально, но он никогда не упоминал об этом, никто даже не догадывался, как он старается избегать встреч и разговоров с этим мальчиком, как ему мучительно видеть его).

Внезапно ему стало жарко, он сбросил плащ и закрыл оба глаза. Дороги вот-вот просохнут. Он знал, что должен ехать. Но что-то удерживало его, словно связывало ноги. В круговерти его здешней трудовой жизни — от сочинений к репетициям, к постановкам и вновь к сочинениям, — непрерывной и торопливой, без отдыха, он практически не заметил, как пролетели последние три или четыре месяца. К тому же его терзал постоянный страх того, что если он соскочит с этого вращающегося круга, то уже не сможет больше вскочить на него. Он мог потерять свое место; он видел, как это бывало с другими. Однако понимание безмерной боли, глубины скорби его жены по их сыну приводило в действие неизбежное притяжение. Оно подобно опасному течению: если он подплывет слишком близко, то водоворот может засосать его, увлечь на самое дно. И он уже не сможет выплыть на поверхность; он должен держаться отдельно, чтобы выжить. Если он пойдет на дно, то может утащить их всех за собой.

Если он будет продолжать жить в центре лондонских событий, то ничто не сможет вывести его из себя. Здесь, в этом ялике, в этом городе, в этой жизни, он сумел почти убедить себя в том, что когда вернется, то обнаружит, что все там осталось прежним и все трое детей, живые и здоровые, спят в своих кроватях.

Открыв глаза, он увидел скученные крыши домов, их темные стены над вечно волнующейся неугомонной речной водой. Он закрыл свой дальнозоркий глаз и взглянул на город ослабевшим, словно полным слез взглядом.

* * *

Сюзанна с бабушкой сидели в гостиной, разрезали прохудившиеся простыни и подрубали их края, превращая в кухонные полотенца. День клонился к вечеру; втыкая в ткань иголку и вытягивая с другой стороны нитку, Сюзанна успокаивала себя тем, что конец дня стал на несколько мгновений ближе. Игла невольно выскользнула из ее пальцев; в камине тихо потрескивал огонь; она начала задремывать, сонливость то накатывала, то отступала от нее.

«Так ли чувствуют приближение смерти, как ощущение близости того, что неизбежно?» — эта мысль вдруг запала ей в голову, точно капля вина в воду, окрасив ее настроение темным, расширяющимся пятном.