Она поерзала на стуле, прочистила горло и покрепче сжала иголку.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила ее бабушка.

— Да, спасибо, — ответила Сюзанна, не поднимая глаз.

Она раздумывала, долго ли еще они будут подшивать эти полотенца: они занимались шитьем с полудня, а гора заготовок, казалось, почти не уменьшалась. Сначала с ними сидели и ее мать и Джудит тоже, но потом мать удалилась к себе с клиентом, которому понадобилось лекарство от язвы, и Джудит выскользнула следом по каким-то своим дурацким делам. Дурочка любила болтать с камнями. Сидеть с мелком в левой руке и чертить на плитах какие-то непонятные закорючки. Собирать перья, упавшие с голубятни, и связывать их в пучки.

В комнату вернулась Агнес.

— Вы дали ему лекарство? — спросила Мэри.

— Дала.

— Он заплатил?

Не повернув головы, Сюзанна заметила краем глаза, как ее мать пожала плечами и направилась к окну. Мэри вздохнула и сделала очередной стежок.

Агнес стояла возле окна, положив руку на бок. Этой весной платье висело на ней как на вешалке, исхудавшие запястья, обгрызенные ногти.

Мэри, как знала Сюзанна, придерживалась того мнения, что горе — в умеренной степени — вполне уместно, однако приходит время, когда необходимо перебороть его. Она считала, что некоторые придают горю чрезмерно большое значение. А ведь жизнь продолжается.

Сюзанна шила. Старательно прокладывала бесконечные строчки стежков.

— Где Джудит? — пытаясь вовлечь мать в земную жизнь, спрашивала время от времени бабушка. — Хорошо ли служанки мыли посуду? Не начался ли дождь? Не показалось ли ей, что дни стали длиннее? И разве не должен был их сосед вернуть сбежавшую птицу?

Агнес, словно ничего не слыша, как обычно, продолжала молча смотреть в окно.

Мэри продолжала говорить, вспоминая письмо, присланное отцом Сюзанны, где он сообщал, что труппа собирается отправиться в очередную поездку с новыми спектаклями, о том, что он простудился — переохладившись во время речной переправы, — но теперь поправился.

Агнес вдруг ахнула и повернулась к ним, ее напряженное лицо выглядело встревоженным.

— Ох, — сказала Мэри, прижав ладонь к щеке, — вы напугали меня. Что вдруг вам…

— Вы слышали? — спросила Агнес.

Все трое затихли, подняв головы и прислушиваясь.

— Что слышали-то? — спросила Мэри, нахмурившись.

— Вот опять… — Агнес подняла палец, — там! Слышали?

— Я лично ничего не слышала, — резко ответила Мэри.

— Постукивание. — Агнес подошла к камину и прижала руку к стене дымохода. — Шуршание… — Отойдя от камина, она встала около жесткого деревянного дивана и напряженно задрала голову. — Кто-то подает нам сигнал. Неужели вы не слышите?

Мэри выдержала долгую паузу.

— Нет, — наконец изрекла она, — разве что ворона сунула свой любопытный клюв в дымоход.

Агнес выбежала из комнаты.

Сюзанна упорно держалась за шитье и иголку. Если она будет просто продолжать снова и снова делать ровные стежки, то, возможно, жизнь их в конце концов изменится к лучшему.

* * *

Джудит гуляла на улице. Она играла с собакой Эдмунда; пес валялся на солнце, подняв одну лапу, а девочка вплетала зеленую ленту в косицу из длинной шерсти на собачьей холке. Пес поглядывал на нее доверчиво, терпеливо.

Яркое солнце было не по-весеннему жарким и слепило глаза, вероятно, поэтому она и не заметила шедшего по Хенли-стрит человека: мужчина с дорожной сумкой за спиной и шляпой в руке направился прямо к ней.

Он окликнул ее по имени. Она подняла голову. Он приветливо махнул рукой. Она бросилась к нему, даже не успев мысленно произнести его имя, и пес бежал рядом с ней, сочтя, что такая игра гораздо веселее, чем заплетание косичек, а мужчина, обняв девочку, закружил ее в воздухе, приговаривая: «Моя маленькая красотка, малышка Джуди», — а она задыхалась от смеха, но вдруг подумала, что не видела его с тех пор, как…

— Где же вы пропадали? — внезапно разозлившись и вырвавшись из его рук, обиженно спросила она и почему-то начала плакать. — Как же долго вас не было.

Если он и заметил ее обиду, то не показал виду. Подняв с земли сумку, он потрепал собаку за ушами, взял девочку за руку и увлек ее за собой к дому.

— А здесь куда все разбежались? — громогласно и выразительно загудел он, войдя во флигель.

* * *

Семейный ужин. Его братья, родители, Элиза с мужем, Агнес и девочки, все с трудом уместились за столом. В честь его приезда Мэри свернула шею одному из гусей — гогот и визг в птичнике стоял ужасный, — и теперь запеченные куски разделанной гусиной тушки лежали у каждого на тарелке.

Он рассказывал смешную историю, приключившуюся с одним трактирщиком и лошадью на мельничной запруде. Его братья хохотали, отец стучал кулаком по столу; Эдмунд щекотал Джудит, заставляя ее повизгивать; Мэри о чем-то спорила с Элизой; пес, подпрыгивая, ловил бросаемые ему Ричардом косточки, а между этими подачками требовательно лаял. История достигла кульминации — что-то смешное было связано с открытыми воротами, но что именно, Агнес так толком и не поняла, — и все дружно захохотали. Агнес приглядывалась к мужу, сидя напротив него за столом.

В нем появилось что-то новое, незнакомое. Но она не могла понять, что именно. Он отрастил волосы, однако это лишь внешняя новизна облика. Сережка теперь появилась и во втором ухе, но это тоже неважно. Лицо загорело, и он приоделся в нового фасона рубашку с длинными свободными манжетами. Однако все это несущественные мелочи.

Элиза обратилась к ее мужу, и Агнес, мельком глянув на нее, продолжила изучать его лицо. Он внимательно слушал слова Элизы. Его поблескивающие от гусиного жира пальцы гоняли по тарелке корку хлеба. «Как же этот гусь жалобно гоготал, а потом визжал, — вдруг вспомнила Агнес, — и уже без головы попытался убежать, словно надеялся еще изменить свою участь». Ее муж заинтересованно внимал словам своей сестры; он слегка подался вперед. Его рука лежала на спинке стула Джудит.

Он не приезжал целый год, почти целый год. Уже вновь наступило лето и близилась годовщина смерти их сына. Она не представляла, как все это возможно, но оказалось, что возможно.

Агнес с неизбывным упорством продолжала пытливо смотреть на него. Он вернулся к ним, сердечно обнял каждого, раздавая восторженные комплименты и извлекая соответственно подарки из дорожной сумки: гребешки, трубки, носовые платки, моток яркой цветной шерсти, браслет для нее из чеканного серебра с рубиновой вставкой на застежке.

Такого изящного браслета у нее еще никогда не было. Гладкий обруч украшала затейливая гравировка, а рубин окружала изящная оправа. Она даже не представляла, в какую сумму ему мог обойтись такой драгоценный подарок. И вообще, с чего это он так расщедрился, ведь обычно экономил каждый пенни и берег свои деньги, с тех пор как отец его потерял состояние. Сидя за столом напротив мужа, она играла дорогим украшением, покручивая его на руке то в одну, то в другую сторону.

От этого браслета — внезапно почувствовала Агнес — исходит какая-то темная аура, вроде легкого дымного облачка. Сначала, когда она его надела, он показался ей слишком холодным, обхватил ее руку ледяным металлическим объятьем. Но теперь стал слишком горячим и тесным. Его красный глазок пялился на нее с какой-то зловещей навязчивостью.

«Его носил кто-то несчастный, — поняла она, — и тот человек обижен на нее или испытывает к ней недобрые чувства. Он пропитался чьим-то несчастьем и горем, отполированным до тусклого блеска. Кому бы раньше ни принадлежало это украшение, бывший владелец желал ей зла».

Элиза, закончив говорить, уже просто улыбалась. Собака устроилась возле открытого окна. Джон опять наполнил свою кружку элем.

Агнес взглянула на своего мужа и внезапно все поняла, почувствовала, уловила его новую ауру. Все его тело, кожа, волосы, лицо и руки покрывала какая-то пятнистая дымка, словно лапки мелких животных оставили на нем свои грязные следы. «Он покрыт, — догадалась Агнес, — прикосновениями других женщин».

Она опустила взгляд в свою тарелку, взглянула на собственные руки, на пальцы, на их огрубевшие кончики, на завитки линий на подушечках, на костяшки, шрамы порезов и синевшие под кожей вены, на обгрызенные ногти, которые она грызла постоянно, не давая им возможности отрасти. На мгновение ей показалось, что подступившая к горлу тошнота сейчас вырвется наружу.

Быстро расстегнув браслет, она сняла его с запястья. Она разглядывала рубин, поднеся его поближе к глазам и размышляя о том, что этому самоцвету довелось увидеть, где его откопали и как браслет с ним попал к ее мужу. В глубине алой прозрачности камня блестела капля застывшей крови. Подняв глаза, она заметила, как пристально смотрит на нее муж. Не отводя от него взгляда, она положила браслет на стол. На мгновение он, казалось, смутился. Мельком глянул на браслет, потом на нее и опять на браслет; он привстал, словно собираясь что-то сказать. Его лицо и шея резко покраснели. Он протянул к ней руку, но через мгновение рука бессильно упала.

Агнес встала и, не сказав ни слова, вышла из комнаты.

* * *

В тот вечер он нашел ее незадолго до заката. Она трудилась в «Хьюлэндсе», ухаживая за пчелами, пропалывая сорняки и собирая цветы ромашки.

Агнес увидела, как он приближался по дороге. Он успел сменить роскошную новую рубашку и украшенный тесьмой берет на старый джеркин, висевший на крючке с внутренней стороны их двери.

Она не стала смотреть, как он подходит к ней; отвернувшись от дороги, она продолжала собирать желтые цветочки и, набрав горсточку, бросала их в стоявшую рядом корзинку.

Он остановился в конце ряда плетеных из соломы пчелиных ульев.

— Вот, я принес вам шаль, — сказал он, держа ее в руках.

Оглянувшись, она посмотрела на нее, но ничего не сказала.

— На случай, если вы замерзли.

— Нет, мне не холодно.

— Ладно, — сказал он, положив шаль на крышку ближайшего улья, — но можете взять ее отсюда, если понадобится.

Она вновь занялась сбором ромашек. Один цветок, второй, третий, четвертый…

Его ноги шуршали в траве, приближаясь к ней, и, наконец, он, опустив глаза, остановился совсем рядом. Она видела краем глаза его туфли. И вдруг поймала себя на страстном желании изрезать ножом носки этих туфель. Кромсать их острием своего ножа, чтобы кожа под ними покрылась болезненными порезами. Как бы он тогда тут завыл и запрыгал.

— Живокост? — поинтересовался он.

Она не могла понять, о чем он говорил, что имел в виду. Как он посмел прийти сюда и невинно болтать с ней о цветочках? Ей захотелось сказать ему: «Забирайте свои браслеты и шикарные, галантерейные туфли и убирайтесь вместе со своим блаженным неведением обратно в Лондон. И никогда больше не возвращайтесь».

А он уже склонился над цветами в ее корзинке, продолжая бубнить что-то про живокост, фиалки и…

— Ромашки, — выдавила она, сама удивившись тому, как глухо и мрачно прозвучал ее голос.

— А-а-а. Понятно. А вот те цветочки, разве не живокост? — Он показал на заросли пижмы.

Отрицательно покачав головой, она вдруг почувствовала такое сильное головокружение, что от малейшего движения, казалось, могла упасть в траву.

— Нет, — Агнес вяло подняла руку и, пошевелив испачканным в желтой пыльце и зелени пальцами, показала на цветущие рядом синие колокольчики, — вон он, живокост.

Бодро кивнув, он сорвал цветущую стрелку лаванды, потер ее между пальцами и, поднеся руку к носу, издал преувеличенно восторженный вздох.

— Пчелы благоденствуют?

Она еле заметно склонила голову.

— Много меда насобирали?

— Мы пока не смотрели.

— А… — он махнул рукой в сторону фермерского дома «Хьюлэндса», — как дела у вашего брата? У него все в порядке?

Она подняла голову и впервые с момента его прихода взглянула на мужа. Она почувствовала, что ни минуты больше не сможет терпеть этот разговор. Она опасалась, что если он задаст еще хоть какой-то вопрос о «Хьюлэндсе», пчелах, цветах, то ее ярость может вылиться в нечто страшное и непредсказуемое. Может, она всадит нож в его туфли. Или толкнет его на пчелиный улей. Или просто убежит в дом к Бартоломью, или найдет убежище в темно-зеленом тенистом лесу и вообще откажется выходить оттуда.

Лишь мгновение выдержав ее откровенный прямой взгляд, он вздохнул и отвел глаза.

— Что, стыдно смотреть мне в глаза? — спросила она.

Он поскреб подбородок пальцами, вздохнул, пошатнувшись, опустился на землю рядом с ней и обхватил голову руками. Нож выскользнул из рук Агнес. Она боялась держать его, не зная, на что могут подвигнуть ее возмущение и обида.