Записав последнее имя, Яковлев расплылся в улыбке:

— Так вы, значит, служили под началом славного Горовцева в Сибири, а теперь домой, в Москву? Так, Сергей Васильевич?

Тарлов кивнул:

— Такой приказ я получил в Карасуке. Но если вам пришел другой… — Сергей не договорил, но в голосе его прозвучала надежда. Что, если обстоятельства изменились и он сможет вернуться в полк? Но ответ коменданта вернул его на землю:

— Новых приказов для вас не поступало, так что продолжайте выполнять то, что было поручено в Сибири. Кстати, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу, когда прибудете в Москву? — Яковлев нагнулся к Сергею и заговорщицки ему подмигнул. Такая его манера была молодому капитану неприятна, но просьба высшего чина приравнивалась к приказу, и отказаться можно было только тогда, когда это противоречило уставу или когда дело касалось офицерской чести.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил он. Яковлев довольно кивнул:

— Не передадите ли письмо одному моему приятелю? Я бы не хотел, чтобы оно попало в посторонние руки. — Комендант поднялся и хлопнул Тарлова по плечу. — А что, дружище, не выпить ли нам по рюмочке за матушку Россию и за нашу дружбу?

«Избави нас боже от таких друзей», — пронеслось у Сергея в голове.

Комендант же, не дожидаясь ответа, отворил маленький пестро расписанный деревянный шкафчик и достал оттуда рюмку для Сергея. Его собственная, не совсем чистая и захватанная пальцами, уже стояла на столе. Откуда-то он извлек глиняную бутылку, вместимости которой было достаточно, чтобы напоить полроты, и нетвердой рукой разлил водку. Видимо, уйти от Яковлева было не так-то легко.

— За Русь-матушку, Сергей Васильевич! — рявкнул он первый тост.

— За Россию! — Тарлов поднял рюмку и осторожно выпил, водка обожгла горло, он почувствовал, как взбунтовался желудок, поморщился, ощутив спазм, и шумно выдохнул.

Яковлев, видимо, счел это за комплимент и немедленно налил по новой. Сергей ждал, что следующий тост будет за царя, но комендант медлил, грея рюмку в руке, как бы размышляя, что сказать.

— За царевича и за то, чтобы он правил разумнее, чем его отец!

Слова эти вполне могли быть расценены как государственная измена, но Тарлов сделал вид, что ничего не заметил.

— За царя и царевича! — отозвался он с улыбкой и опрокинул рюмку с такой быстротой, что водка попала не в то горло. Сергей зашелся в кашле.

Яковлев бросил на него снисходительный взгляд.

— Ваша верность царю, Сергей Васильевич, делает вам честь. Петр недостоин этого — вина за позорную войну на нем одном. Он вступил в соглашение с поляками, этим проклятым Богом народом, и тем самым подтолкнул шведов к нападению. Царь еще поплатится за этот просчет. Карл сровняет с землей этот свинарник, построенный в финских болотах, который царь назвал в свою честь — да еще и на проклятом наречии, которым говорят только иноземные еретики. Санкт-Петербург! Ха!

Яковлев презрительно выплюнул это название и снова наполнил рюмки. Вместо того чтобы сказать тост, он продолжал:

— Шведский король пострижет Петра в монахи и отправит его в монастырь на Север, на острова, а на трон посадит Алексея Петровича. Царевич истинно русский человек, не то что его отец, веру православную чтит. Ему тоже не по душе все эти новомодные обычаи и обряды. Вот за кого надо выпить, Сергей Васильевич, а не за царя-еретика! Бог отвернулся от него!

Эта речь не просто граничила с изменой, она изобличала в Яковлеве государственного преступника, опасного заговорщика. Более всего Сергея поразил тот факт, что комендант выражал свои идеи столь открыто. Что такого должно было произойти в России за те два года, что он провел в Сибири, если офицер считает возможным произносить подобные речи?

Яковлев заметил, как смешался Сергей, и покровительственно похлопал его по плечу:

— Поверьте мне, Сергей Васильевич, звезда удачи нашего царя клонится к закату, вся надежда только на царевича, и не замечать этого — величайшая глупость.

Комендант протянул ему рюмку, которую Тарлов схватил почти с жадностью. Водка опалила внутренности, но сейчас ему просто необходима была подобная встряска. Яковлев же продолжал с большим самодовольством рассказ о восстании на юге. Если верить ему, мятеж разгорелся из-за непомерных налогов, которыми обложил своих подданных царь-язычник. Деньги требовались на ведение войны, которую сам же царь и спровоцировал.

— Царь больше не хозяин в собственной стране, он не в силах удержать ее! Каким образом он надеется выстоять против шведов, лучшей армии, какую только видел свет? Солдаты Карла побьют наши полки, как град пшеницу. Господи Иисусе, Спаситель наш, благодарю тебя, что мне не придется сражаться против шведов! Мне приказано оставаться в Уфе. А вы послушайте моего совета, задержитесь сколько можно в Москве, поближе к царевичу. Когда царь будет низвергнут, Алексею Петровичу понадобятся верные солдаты и офицеры, а его благодарность не заставит себя ждать, Сергей Васильевич. Считайте, что вы уже майор, а возможно, и полковник.

В первый момент Тарлова охватило желание доказать свою верность царю с помощью сабли, но, поразмыслив, он решил, что слова коменданта — только пьяная болтовня, которую и всерьез-то принимать негоже.

— Вы хотели передать со мной письмо в Москву, комендант, — напомнил он, чтобы покончить с разговором на щекотливую тему.

Поспешно кивнув, Яковлев вернулся за стол и достал из ящика лист бумаги, написал несколько строк, затем, дождавшись, пока высохнут чернила, сложил его и запечатал.

— Прошу вас, передайте письмо моему другу, майору Григорию Ивановичу Лопухину, он несет службу в лейб-гвардии царевича. Григорий Иванович весьма гостеприимен и будет счастлив видеть вас у себя. — Говоря последние слова, комендант неторопливо разливал остатки водки. Свою рюмку он налил по края, Тарлову осталось едва ли половина.

— За нашего друга и командира Павла Николаевича Горовцева, боевого генерала, за царевича и Русь-матушку, за нас и за то, чтобы мне наконец принесли новую бутылку водки, потому как эта совсем пуста! — Как бы пьян ни был Яковлев, он ухитрился донести до рта полную рюмку, не пролив ни капли.

Тарлов выпил, со стуком поставил рюмку на стол на стол и распрощался — так, будто перед ним был достойный офицер, а не пьяный изменник.

— Если вы позволите, я хотел бы вернуться на постоялый двор. Завтра мы отправляемся, и мне следовало бы проследить за приготовлениями.

— Хорошо бы вы, Сергей Васильевич, как вернетесь, прислали мне еще бутылочку. Я уж послал за ней, но этот лентяй, мой слуга, куда-то запропастился. — Яковлев попытался встать и отдать честь, но покачнулся, навалившись животом на стол, и сбил с головы треуголку.

Тарлов откланялся. На обратном пути он подумал, насколько милее ему Мендарчук, несущий свою службу на самой границе государства. Несколько минут он размышлял, не должен ли он сжечь полученное от коменданта письмо и забыть этот эпизод, но любопытство заставило его отказаться от этой идеи. Если он волею судеб должен участвовать в заговоре, царь узнает об этом всю правду.

12

Пока Сергей ходил к коменданту, Ваня разыскивал своего приятеля, чей полк был расквартирован в Уфе. Заложники же остались под надзором драгун, истолковавших фразу «день отдыха» в своих интересах. Татар заперли, не позволив им выйти даже на обед. Не долго думая, драгуны поставили в каждую комнату по подносу с пирогами и лепешками, есть приходилось при тусклом свете единственной масляной лампы. Казалось, вернулось время их заключения в Карасуке. Все были разозлены, атмосфера накалялась, стычки уже не раз грозили перерасти в потасовку. Вместе с Сирин в комнате было заперто еще пятеро заложников — теснота едва позволяла повернуться. Остап недостаточно быстро освободил место Ильгуру, пожелавшему выглянуть в окно, и тут же получил такую оплеуху, что у него кровь хлынула носом.

— Это научит тебя быть попроворнее, — зло усмехнулся Ильгур.

Прочие заложники протестовать не осмелились, Сирин тоже смолчала. Отыскав относительно чистое полотенце, она попыталась остановить кровотечение.

— Когда-нибудь я зарежу этого подлого пса, — горячо прошептал Остап ей на ухо и украдкой погладил кинжал, висевший у Сирин за поясом. Она мягко убрала его руку:

— Сначала тебе надо вырасти!

Мальчик недовольно пробормотал что-то, но притих. Сирин терпеливо ждала, пока у него не перестанет идти кровь, спрашивая себя, оставят ли русские Остапу хоть один шанс повзрослеть. В этом она сомневалась, впрочем, как и в том, что сама проживет еще хотя бы год.

Этой ночью Сирин спала еще хуже, чем предыдущей. Ей казалось, что стены смыкаются, чтобы раздавить ее. Все ее существо кричало, требуя возвращения домой, не заботясь о том, какие беды принесет этот побег ее народу. Сирин была уверена, что ей удастся перехитрить Тарлова, вахмистра и драгун, но догадывалась и о том, что далеко ей не уйти. Златогривый был гораздо резвее солдатских лошадей, но одежда выдавала ее с головой, каждый русский, встреченный на пути, тотчас сдаст ее преследователям. А если и нет — она рухнет с обрыва где-нибудь в Уральских горах. Нет, позорное бегство и позорная смерть были ей не по нраву, к тому же если ее поймают, то закуют в кандалы — Тарлов уже угрожал этим, — и тогда исчезнет даже тень надежды убить царя. Если она желает, чтобы смерть ее была не напрасной, она должна сделать вид, что покорилась, а потом, в решительный момент, действовать. Сирин решила следовать своему плану, а — что будет дальше — безразлично. Нельзя сказать, однако же, чтобы это решение доставляло ей радость. Сирин печалилась о себе — она должна была погибнуть в семнадцатое лето своей жизни.

Эти мрачные видения и предчувствия не покинули Сирин даже на рассвете, когда солдаты распахнули двери и погнали заложников наружу, точно стадо овец. Она безрадостно жевала свой завтрак и вздрогнула, услышав веселое приветствие. Это, без сомнения, был голос Юрия Гавриловича, однако стоявший рядом мужчина на него мало походил. На нем был узкий коричневый сюртук до колена, светлый жилет и странные кожаные башмаки с медными застежками. Штанов Сирин не разглядела — ей были видны только икры мужчины, обтянутые чулками телесного цвета. Щеки незнакомца были гладко выбриты, и лишь на верхней губе курчавились усы. На голове же вообще громоздилось что-то диковинное из конского волоса со свисавшей позади косицей. Сирин еще ни разу не видела париков, поэтому облик мужчины поверг ее в недоумение.

— Не веришь своим глазам, сынок? — спросил мужчина вновь голосом Юрия Гавриловича, опустился рядом с ней и приказал слуге принести еще один стул — для дочери. В этот момент в комнату вошла Маша — и тут уж от изумления челюсть отвисла не только у Сирин. Дочь купца была в темно-красном платье, вырезанном так глубоко, что ее полная грудь обнажалась почти до непристойности. Лицо было сильно напудрено, а на щеке девушки вдруг обнаружилось маленькое темное пятнышко, которого Сирин раньше не замечала. Она тоже закрыла свои волосы чем-то вроде шапки из белых волос, закрученных в замысловатую прическу. В руках девушка держала раскрашенный предмет, похожий на маленькую ширму, которой она частично прикрывала лицо. Сирин заметила, что жадные мужские взгляды Маша принимает не без удовольствия.

Юрий Гаврилович покосился на Бахадура и усмехнулся:

— Ну что, удивлен?

Сирин, казалось, проглотила язык — она кивнула, не в силах сказать ни слова.

Юрий Гаврилович ткнул себя кулаком в грудь:

— Это царский указ. Совсем забыл Петр Алексеич русские обычаи, велел носить платья на манер поляков да немцев. А если захочет русский одеться как подобает русскому, придется заплатить налог, и немалый. Да и то — царские слуги всегда могут его оскорбить, избить, а то и в темницу бросить. А уж теперь, когда у нас война, дело еще хуже. Если бы я западнее Урала решился одеваться так, как наши отцы и деды, пришлось бы в каждом городе налог платить — на бороду и платье, так что в карман царским сборщикам перешло бы куда больше денег, чем я в Новгороде выручу. Но меня так просто не возьмешь! Вот и оделись с дочкой в новомодные платья, приятные царскому сердцу, в таком виде мы хоть сейчас перед ним показаться можем.

Сирин ничего не было известно ни о царе, ни о его пристрастиях, а потому она опять промолчала. Впрочем, Юрий Гаврилович, кажется, ответа и не ожидал и продолжал свою речь:

— Буря, родившаяся в Москве, для нас, простых людей, чересчур сурова. Но ты плохо знаешь русских, сынок, — мы как береза под ветром, гнемся, но не ломаемся. И наш пресветлый царь тоже скоро узнает об этом.

Тут слуга опустил на стол перед Юрием Гавриловичем кружку кваса и кусок холодного жаркого, и купец жадно принялся за еду. Закусив, он поднял голову и отметил задумчивый взгляд Тарлова. Офицер разглядывал Юрия Гавриловича, будто что-то решая в уме. Разговор на скользкую тему вспыхнул с новой силой: