— Тихо, тихо, — проговорил Лебедев, удерживая девушку лежа. — Глаза открывай.

— Лежим, — сказал Стеглов, поднимая край кофты и, убрав руки девушки, начал прощупывать ее живот. — Срок какой?

— Э-э-э… — затянул мужчина, почесывая макушку головы, а Серега кинул на него пренебрежительный взгляд.

— Двадцать… три… — тяжело выдохнула девушка, снова попытавшись сомкнуть руки на животе, но на этот раз Дмитрий Николаевич перехватил их и заставил опустить по бокам от себя.

— Подожди, доктор посмотрит, — сказал он ей тихо. Неожиданно Серега немного улыбнулся и, поймав мой вопросительный взгляд, кивком указал туда, где только что лежала его ладонь. Прямо на глазах, живот причудливо изогнулся, будто кто-то изнутри решил выставить нам на показ одну из своих конечностей.

— Сын? — спросил доктор.

— Да, — тихо ответила девушка. — А как вы…

— Угадал, — ответил ей Стеглов. — Как вас зовут?

— Светлана, — ответил за нее мужчина, уверенно кивнув, видимо, довольный собой, что смог дать ответ на этот чудовищно сложный вопрос! Мы трое повернули к нему головы, и под нашими взглядами мужчина тут же скуксился, а потом и вовсе ретировался.

— Светлана, — повторил Стеглов. — Живот болит, Светлана?

— Тянет.

— Что случилось с тобой, лапонька, помнишь? — ласково спросил Серега. И тут девушка крепко зажмурилась и всхлипнула. — Ну, ну! Перестань! Светлана! Что случилось, расскажи!

— Д-довели-и-и, — заплакала девушка, а Дмитрий Николаевич со Стегловым переглянулись.

— Свекровь твоя? — предположил Серега, имея в виду тучную даму в халатике. Девушка, вздрогнув плечами, кивнула.

— И никто не заступился? — участливо спросил Стеглов, погладив девушку по волосам. Она отрицательно помотала головой.

— Да кто ей перечить-то будет… — выдохнула она и, сделав усилие, заставила себя успокоиться.

— Вот что, Светлана, — сказал Стеглов, поднимаясь с дивана и снимая перчатки. — Хорошо тебя довели. Поедем в роддом, полежишь там, в отделении патологии, от родственников своих отдохнешь! Может, гинипральчика покапают, чтобы тонус снять. Хочешь, сделаем, чтобы к тебе никого не пускали?

— Только ее, — по-детски жалобно проговорила девушка.

— Договорились, — улыбнулся Стеглов.

— Сто девятая, — химик в это время связался с диспетчерской. — Угроза выкидыша…

Когда муж пациентки закончил копошиться с сумками, Дмитрий Николаевич забрал их из его рук и, весьма резко порекомендовав пересмотреть свои приоритеты, вышел из квартиры вместе со Светланой, а я, направившись за ними, услышала тихий, но очень серьезный голос Стеглова:

— Мы забираем вашу жену с угрозой выкидыша из-за нервного срыва. Это вам так, пища для размышления.

Это был последний вызов. Усталые и выжатые, как лимон, мы приехали на станцию в пятнадцать минут восьмого, и Лебедев, положив в мою руку ключи от своей машины, велел ждать его внутри. А сам отправился на станцию, сказав, что надо привести все в порядок перед приходом начальства.

Я чувствовала себя подавленной, морально выпотрошенной. Мне бы сейчас отключиться, поспать хотя бы какое-то время, ведь впереди еще семь уроков, но из моей уставшей головы никак не выходила та девушка, разбившаяся со своим парнем на мотоцикле. Я не могла понять, она знала, что ее спутник сел за руль пьяным? И, если да, то почему поехала вместе с ним?

Размышляя об этом, я сама не заметила, как задремала. Проснулась я от пронзительного звонка мобильного телефона Дмитрия Николаевича. Оказывается, мы уже были в пути и совсем недалеко от лицея.

— Прости, забыл звук отключить, — ответил Лебедев, переключив передачу и вынув из кармана пальто телефон, протянул его мне. — Кто, посмотри?

— Маша Манохина, — прочитала я с экрана телефона. — Это наша Маша?

— Да, включи громкую связь, — попросил химик и, когда услышал голос Маши на другом конце, ответил:

— Да, Маш.

— Дим, привет, не отвлекаю? — ее голос казался немного уставшим и расстроенным.

— Я за рулем, что-то срочное?

— Да не знаю даже… — проговорила Маша. — Ты попросил сказать, если что-то будет известно про ту девушку, которую вы ночью привезли в реанимацию, помнишь?

— Да, как она? — спросил Лебедев, перестраиваясь правее.

— Скончалась час назад.

На несколько секунд повисла тишина. Я почувствовала щемящую боль внутри, где-то глубоко в сердце. Ком слез сдавил горло. Я смогла только тяжело выдохнуть, стараясь не расплакаться, глядя, как Дмитрий Николаевич сильнее сжал руль.

— Ты знал ее? — осторожно спросила Маша.

— Да нет, Маш, не знал, просто жалко ее стало, хотел узнать, когда она очнется.

— Дим, мне…

— Да все нормально. Не впервой, — коротко ответил Дмитрий Николаевич и покосился на меня. — Я позвоню вечерком. Или сама позвони, когда собачника рядом не будет, ладно?

— Что же вы его все так… — чуть оживилась Маша. — Позвоню, Димочка! Пока! Не грусти! Марине в школе привет от меня передай!

— Обязательно, — ответил он и, доехав до переулка, вплотную прилегающего к улице, где располагался наш лицей, остановил машину и устало положил голову на руль.

Не знаю, что сейчас надо сделать: просто помолчать или попытаться как-то утешить его? Только вот, кажется, что если я открою рот, то просто разрыдаюсь. Поэтому я сжимала челюсть так сильно, что, похоже, ее вот-вот свело бы. С трудом делая очередной вздох, я только протянула к химику руку и положила ее ему на затылок. Я слышала, что иногда врачи интересуются дальнейшей судьбой их пациентов, когда передают их другим специалистам. Да и он сказал, что не впервой ему… Я и не сомневаюсь.

Я на мгновение вспомнила лицо этой девушки. Бледное, с размазанной кровью под носом из-за проведенной реанимации. И глаза.

Закрытые глаза.

По моей щеке скатилась слеза…

— Хочешь, я отвезу тебя домой? — глухо спросил он, подняв голову и обеспокоенно посмотрев в мои глаза. На какое-то мгновение мне показалось, что сейчас он просто искренне волнуется за мое душевное состояние. Но я, заткнув рвущуюся изнутри истерику, шмыгнула носом, медленно выдохнула ртом и, собрав остатки самообладания в кулак, твердо ответила:

— Нет, Дмитрий Николаевич, надо в школу.

========== Глава 20. О нервных расстройствах и скорой взаимопомощи. ==========

Воротник помялся.

Я разгладила белую ткань блузки около шеи и прижала воротник к себе. Результата — ноль. Я повторила это действие еще раз. Воротник упрямо ежился, показывая неопрятную складку. Видимо, еще в начале смены я примяла его синей формой, а сверху еще и курткой.

Я снова бездумно прижала ладонью воротник. Тщетно. Еще и еще, и еще…

Разозлившись, я ударила по воротнику, заодно задев и себя, и зажмурилась, а потом, медленно раскрыв глаза, снова посмотрела в зеркало. Лицо какое-то сероватое от бессонной ночи. И мешки под глазами. Я облизнула сухие губы, открывая левой рукой холодную воду и зачерпывая ее в ладони, с удовольствием умыла лицо, после чего снова взглянув на свое отражение.

Бодрости умывание холодной водой не особо придало. Теперь я выглядела не только опустошенной и уставшей, но еще и мокрой. Во вчерашней блузке с помятым воротником, застегнутым на все пуговицы под самое горло.

Под самое горло.

Не обращая внимания на дрожащие руки, я нервно расстегнула первые три пуговицы и обхватила ладонями шею. Надо же, я всегда ходила в школу в застегнутых наглухо блузках, рубашках, с аккуратным пучком на голове или, на худой конец, с высоким хвостом на затылке. И только сейчас у меня появилось ощущение, что с моей шеи будто сняли петлю. Лишь шов на боку ныл какой-то приглушенной болью, но, кажется, я к ней уже давно привыкла…

— Димон, ты долго копаться будешь? — в туалет заглянула Фаня. — Ты чего? Вообще спать ложилась?

— Нет. Я сегодня лягу, — ответила я, с трудом отрывая взгляд от своего отражения.

— Да зачем сегодня, когда можно отложить до завтра? — с сарказмом пробурчала она. — Читала с фонариком под одеялом?

— Можно и так сказать, — вяло отозвалась я, а потом распустила свой привычный пучок на голове, растрепав рукой волосы.

— Димон, ты меня пугаешь, — покосившись на мои распущенные волосы, проговорила Фаня.

— Мне и самой страшно, — на полном серьезе ответила я и вышла из туалета, направившись к кабинету географии.

Весь день, с самого утра мне казалось, что вокруг слишком мало кислорода, что воздух слишком разрежен, что меня душат, душат… И только сейчас, к концу третьего урока, до меня дошло, что меня просто душили невыплаканные слезы. Возможно, надо было все-таки дать волю своим чувствам. Или воспользоваться предложением Дмитрия Николаевича и поехать домой? Да, точно. Запереться там, в комнате, и тихо сдохнуть.

Сегодня я в полной мере ощутила, что значит, «отвисать» на уроках. И хоть у меня это выходит невольно, совсем не так и не по тому поводу, как у моих некоторых одноклассников, в целом, это дело достаточно занимательное. Присутствовать на уроке и отсутствовать в этой реальности одновременно. Хотя, кого я обманываю? Не «невольно», а «специально». Я абсолютно осознанно тараню взглядом школьную доску, мысленно находясь в состоянии где-то «между небом и землей». И ни обеспокоенные взгляды учителей в мою сторону, ни редкие комментарии одноклассников по поводу моего внешнего вида не смогли вывести меня из этого состояния. Казалось бы, всего-то пуговицы под горлом расстегнула, а какой этим вызвала резонанс…

Старательно обводя правильные варианты ответов в предложенном тесте, я закончила его раньше других и, сдав листочки, сложила руки на парте, положила на них голову и сама не заметила, как заснула.

— После двадцати пяти вслух.

— Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь… — раздавался в моей голове голос Дмитрия Николаевича, делающего массаж сердца девушке, лежащей на асфальте. — Тридцать.

— Марина! Да е-мое! — кто-то остервенело тряс меня за плечо. — Какие магистральные?! Ты что, бредишь?

— Что? — не поняв о чем речь, переспросила я. А в голове все еще звучал голос Лебедева: «На магистральных пульса нет».

— В столовую, говорю, пойдешь? — Исаева наклонилась ко мне, с сомнением оглядела мое лицо. — Кто-то, походу, нуждается в родительском контроле! Ты без них стала похожа на торчка!

— Как будто ты знаешь, как они выглядят, — буркнула я.

— Как будто ты знаешь, — отозвалась Исаева.

В столовой во мне пробудился какой-то зверский аппетит. Я смела обед за считанные минуты и, выпив один стакан с чаем, отправилась за вторым, прихватив еще в буфете пару калорийных булочек. На какое-то время мне даже стало казаться, что я смогла немного отвлечься. Но это было ложное ощущение. Лениво пережевывая булку и вполуха слушая, как Фаня декламирует предстоящий параграф по химии, я вдруг поймала себя на мысли, что меня сейчас стошнит.

«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…»

— Господи, да вы заколебали со своим видео! — голос Ани снова вернул меня в реальность. — Иди, поснимай, как тетя Инна суп варит, и в интернет выложи! Химик узнает, голову всем оторвет! Из-за вас у всех проблемы будут!

— Трусиха! — ответил ей Толян. — Че смотришь?! — это уже было обращено ко мне.

— Любуюсь, — не задумываясь, ответила я. — На глаз твой красивый.

— Дмитриева, ты когда-нибудь договоришься! Землю жрать будешь! — чуть наклонившись ко мне, прошипел в ответ Степанов. Но страха почему-то эти слова во мне не вызвали. Наоборот. Страшно захотелось его поддеть побольнее. Раззадорить. Разозлить. Мое сердце ускоренно заколотилось, а губы тронула легкая усмешка.

— Ты всем девушкам угрожаешь? Или у меня особые привилегии? — понятия не имею, кто тянул меня за язык.

— Я не поведусь, — Толян выпрямился и отошел на пару шагов. — Я знаю, чего ты добиваешься. Вылетать из лицея я из-за тебя не собираюсь!

— Значит еще не все потеряно! — ответила я, чувствуя легкое сожаление, что не удалось вывести его на конфликт.

Глядя, как Степанов удаляется от нашего стола, сжимая в руке телефон, я откусила здоровенный кусок булки и с трудом стала его пережевывать. Сердце все еще бешено стучало в висках, разгоняя по телу кровь. Даже кончики пальцев покалывало. Я потерла ладони друг о друга.

— Что за видео? — спросила я девчонок, хотя сама догадывалась, о чем пойдет речь. Я все еще переживала, заметили ли меня вчера, но, судя по тому, что возмущение одноклассников вызвали только мои распущенные волосы, обычно собранные в пучок, да три расстегнутые пуговицы, мое участие во вчерашнем инциденте осталось незамеченным.

— Марин, чего у тебя крышу срывает? — Фаня посмотрела на меня с откровенным неодобрением. — Тебе может это… отдохнуть? Зачем нарываешься-то? Ты же знаешь, Толян — псих тот еще! Подкараулит в подворотне, долбанет по голове…