Но, услышав в коридоре мамины торопливые шаги, я, отбросив внезапно проснувшуюся жалость к будильнику, скинула с себя одеяло и, сделав невероятное усилие, поднялась все-таки с кровати.

Даже несмотря на то, что я не горела желанием получать какие-то там награды, выслушивать громкие слова или даже просто общаться с явно обиженной после вчерашнего моего заявления мамой, сегодняшний день казался мне лучше предыдущих. Несложно догадаться, что именно, а вернее, кто, заставил меня так думать. Я была больше похожа на растекшееся от счастья и любви одноклеточное нечто, чем на спасательницу. Была бы моя воля, ни в какую школу бы не пошла. Если бы не Дмитрий Николаевич.

Я уже давно не чувствовала себя такой беспечной. Последний раз, наверное, когда, получив в кабинете травматолога заключение «сотрясение мозга» в пятнадцатилетнем возрасте, я шагала по улице под руку с братом и никак не могла понять, небо действительно стало чуточку голубее? Или я просто рада, что смогу отлежаться как следует дома?

Тем не менее, я вдруг подумала, что, возможно, все напасти теперь останутся позади, и я, больше не повторяя своих прошлых ошибок, смогу каким-то образом вырваться из-под чрезмерной опеки родителей, и когда-нибудь мне удастся расхлебать всю эту кашу с Женей. Может быть, моя белая полоса началась именно сейчас?

В актовом зале было невероятно душно. Несмотря на весь официоз, я, сидя в первом ряду на собрании старших классов во время первого урока, стала медленно стягивать с себя лицейскую жилетку. Впереди, на сцене, был выставлен длинный стол, за которым восседал практически весь наш преподавательский состав. По середине, сложив руки домиком и внимательно оглядывая входящих в помещение учеников, сидел Алексей Александрович, директор. По правую руку от него — мой папа, видимо, с коллегой из министерства. Конечно же, без Евгения дело не обошлось. Такое чувство, что он работает не личным папиным юристом, а его телохранителем.

Каждый заходивший в зал учитель или ученик первым делом искал в толпе сидящих именно меня. Конечно же, все были осведомлены, по какому поводу проводилось собрание. Девушки прихорашивались, ожидая местное телевидение, парни, лениво облокотившись о подоконники, вовсю демонстрировали свою незаинтересованность в происходящем. Ну, а учителя, широко улыбаясь, пытались не подавать виду, что им жутко неуютно из-за предстоящей съемки торжества. Если честно, как и мне.

Я вообще чувствовала себя ужасно глупо. Конечно же, я прекрасно понимала, зачем это все нужно директору, ведь настоящую причину остановки сердца Толяна замяли, преподнеся все в хорошем свете. И в итоге получается, что наш лицей — место, где воспитываются настоящие герои…

— Привет, герой дня, — услышала я голос Паши позади себя. И, признаться, мне даже стало немного легче. Все-таки друзья могут помочь хотя бы просто своим присутствием.

— Да не боись ты так! Выйдешь, наградят, и сядешь обратно! И все, сможешь забыть, как страшный сон, — Наумов казался каким-то особенно веселым.

— Некоторые сны, Пашенька, не забываются, — промямлила я и села на стуле ниже, стараясь спрятаться от чужих внимательных глаз. — А где Хвост и Штирлиц?

— Лазарко Штирлица отловила, не знаю, зачем, — ответил Пашка. Я развернулась и увидела, как он одной рукой полез в карман за телефоном.

— Вот, а Фаня написала, что уже в раздевалке и бежит сюда.

Я мысленно улыбнулась, вспомнив, как Фаня призналась, что ей нравится Наумов, и уже хотела вставить ехидное словцо про их переписку, но тут мои глаза уцепились за фигуру Лебедева, вошедшего в актовый зал.

В числе последних заходящих, он широким шагом прошел в проходе между стульями к преподавательскому столу и занял пустующее место прямо рядом с Женей. Я не смогла скрыть улыбку, увидев, как они почти незаметно кивнули друг другу. Потом Дмитрий Николаевич встретился со мной взглядом. Всего лишь на мгновение. Он чуть придвинул стул к столу, снял очки и, недовольно посмотрев сначала на закрытые наглухо окна, а потом на расслабляющего галстук Алексея Александровича, закатал по локоть рукава белой рубашки. Надо же, я никогда не видела, чтобы он надевал что-то белое… Внутри стало растекаться тепло при виде черных вытатуированных веток на руке Лебедева. Мои пальцы невольно вздрогнули, вспоминая, как прикасались к рисунку на теле…

— Не пались, хватит пялиться, — голос Наумова у самого уха сумел немного отрезвить меня. Я опустила голову, пытаясь прогнать навязчивые воспоминания. Щеки пылали огнем. Представляю, как я выглядела со стороны.

Вскоре в зал зашла съемочная группа: оператор со здоровенной камерой и женщина, одетая в строгий брючный костюм. Она направилась прямо к директору, а тот немного взволнованно поднялся с места и пошел к ней навстречу.

Фаня, влетев в актовый зал, устроилась рядом с Наумовым, а я, только поглядев по сторонам, поняла, что по три стула рядом со мной были абсолютно пустыми. Да я просто прокаженная какая-то.

Вопреки моему желанию, чтобы все поскорей началось и поскорей закончилось, мероприятие затягивалось. Загнанные в зал ученики начали изнывать от духоты, но завхоз наотрез отказалась открывать окна. Люди стали обмахиваться первыми попавшимися под руки предметами: тетрадками, учебниками, дневниками… А Алексей Александрович под дружное громкое недовольство быстрыми шагами прошел через проход к выходу из зала. Его не было еще около десяти минут. За это время ребята уже стали поглядывать на меня с привычным неодобрением, а учителя призывали прекратить общий гул.

Когда Алексей Александрович вернулся, все оживились. В след ему вошли оставшиеся, и двери актового зала наконец закрылись. Вот бы сейчас перенестись на пару часов вперед…

Я совершенно упустила, когда именно Анька оказалась рядом со мной. Она была единственным человеком, спокойно сидевшим на соседнем стуле. Повернувшись ко мне, она как-то очень странно и загадочно на меня взглянула. Но в чем причина этой ее загадочности, мне было непонятно. А тем временем, директор уже начал свое выступление.

Все проходило спокойно и со свойственным для школьных мероприятий веянием обязаловки. Когда Алексей Александрович попросил меня подняться на сцену, к столу, сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я, еле переставляя ноги, прошла к директору и к отцу с коллегой и получила какую-то яркую грамоту из их рук. А потом, стараясь изобразить приветливое и благодарное лицо, пожала руки сначала тому же директору, потом папиному коллеге, а затем и отцу, который меня еще и легонько обнял. Зал аплодировал, кто-то из учителей гордо поднимал подбородки, кто-то из ребят даже выкрикивал мою фамилию, похоже, вполне беззлобно…

А я стояла на сцене, трясла руку кого-то из министерства здравоохранения и думала о том, что за столом сидит человек, который за неделю спасает не один десяток жизней. Просто потому, что это — его работа. И ведь никто ему за это пестрые бумажки не дает.

Уходя со сцены, я еще раз встретилась с Дмитрием Николаевичем взглядом. Но вместо того, чтобы в очередной раз увидеть, как он, мастерски изобразив полную незаинтересованность, отвернется, я разглядела в его взгляде нешуточное беспокойство. Он проговорил какое-то слово, но оно потонуло в общем гуле аплодисментов. Я успела только нахмуриться и пройти к своему месту. Директор завершал линейку пафосной речью, а вот внутри меня не на шутку стала разгораться тревога. В чем дело? Я ни разу не видела, чтобы Дмитрий Николаевич выглядел бы настолько обеспокоенным.

Он очень нетерпеливо и тяжело вздыхал, на его скулах играли желваки, а руки на столе сжались в кулаки. Я постаралась проследить за его взглядом и повернула голову к выходу, но ничего особенного там не увидела. Несколько учащихся, которые предпочли переждать мероприятие стоя, кучка младшеклассников, которым, возможно, было ко второму уроку… Еще какие-то люди, часть которых я уже видела около кабинета директора, родители Степанова… Было сложно разглядеть кого-то еще, ведь только что директор объявил мероприятие оконченным и велел всем вернуться к урокам, так что повскакивавшие с мест ученики заспешили к выходу, слившись в общую массу.

Дмитрий Николаевич торопливо встал из-за стола и спустился со сцены. Я уже хотела подойти к нему, но вовремя себя остановила. Осторожность. Я же сама о ней сегодня вспоминала.

Но, увидев, с кем он поздоровался в проходе между стульями, я почувствовала холодок, ползущий по моей спине. Да, пусть в первую и последнюю на тот момент нашу встречу на нем была разорванная куртка, лицо было основательно подбито, а рука — сломана, но я сразу узнала того самого мотоциклиста, который, по словам Лебедева, назвал меня ангелом в синей форме. И он, увидев меня, так засиял, что я пожалела, что поднялась с места.

— Мариночка, задержишься? Какой у тебя урок? — папа незаметно возник рядом со мной, когда я подошла к Дмитрию Николаевичу и нашему общему знакомому. Химик что-то говорил парню, но тот пребывал в такой эйфории, что, кажется, вообще его не слушал.

— Ангел! — парень схватил мою руку и крепко пожал.

— Марин, вы знакомы? — строго поинтересовался папа. Я обернулась и увидела, как его брови нахмурились, а сам он слегка выпрямился. Позади него стоял Женя, по лицу которого можно было бы предположить, что он так же сбит с толку, как и мой отец.

— Марина! Так вот, как тебя зовут! — парня буквально распирало от радости и волнения. — А вы — ее отец? — предположил он, а потом отпустил мою руку, схватил папину и стал ее трясти. — Я счастлив с вами познакомиться! Вот, услышал от знакомой о поступке вашей дочери! Она и мне помогла, когда я попал в аварию. Конечно же, вместе со всей бригадой… Вы должны гордиться своей дочерью, такая молодая, а уже работает на такой тяжелой работе! Жизни людям спасает!

В моих ушах набатом колотилось сердце. Папа растерянно смотрел на абсолютно счастливого мотоциклиста, мотоциклист восторженно смотрел на него, распевая дифирамбы о том, как внимательна к нему была вся бригада реаниматологов вместе со мной, как заботливо я держала его руки в поездке… А Дмитрий Николаевич смотрел на это все с таким отчаянием в глазах! И единственное, на что хватило моего самообладания, когда заинтересовавшаяся всей этой сценой дамочка с телевидения направилась в нашу сторону,— схватить отца за другую руку, сжать его ладонь и, когда он, теряясь в собственных догадках, повернулся ко мне, тихо проговорить, выдавливая из себя каждое слово:

— Пап, мне надо тебе кое-что рассказать.

***

До того самого момента, как я произнесла первое слово в пустом кабинете химии, глядя на отца, желающего знать правду, я действительно думала, что, возможно, все обойдется. А видя, как меняется его лицо, я вдруг поняла, что глубоко заблуждалась. Казалось, будто он смотрит на меня и не верит своим ушам. Не верит, что все то, что я ему говорю, — правда.

Но я, испуганно смотря в его глаза, по-прежнему чувствуя собственное сердце в груди и ком слез в горле, говорила, искренне надеясь, что произойдет чудо, и Аня окажется права.

Сможет ли папа меня поддержать?

Я стояла перед кафедрой, а Дмитрий Николаевич — позади меня, положив локти на кафедру. Я не смотрела на него, но была уверена, что он хмуро смотрит перед собой в пустоту. Скрывать наши авантюры теперь было глупо. Если папа заинтересуется и решит капнуть, то он все равно узнает правду.

Но я решила сыграть по-крупному и рассказать все. Удивительно, казалось бы, еще вчера я так боялась потерять свою синицу в рукаве, а сейчас рассказываю отцу абсолютно обо всем.

О том, как мы ночевали на старой станции, о том, как принимали роды в новый год, о том, как я умоляла Лешку молчать. Задрав край блузки, я, показав свое вечное напоминание о неосторожности, рассказала отцу, как меня пырнули ножом, и о том, как Дмитрий Николаевич наложил мне в машине девять швов… Я рассказала ему все: как из-за меня брат ругался с моим преподавателем, как преподаватель заботился обо мне, среди ночи сбивая поднявшуюся из-за моих походов в школу температуру. Я рассказала ему, как сама не заметила, что полюбила своего учителя. Как мы оба оказались в ловушке своих чувств, не зная, как быть с дистанцией «учитель — ученица».

Я рассказала ему про маму. Все, как было. Я не ругала ее. Объясняла, что виновата я, ведь это в первую очередь я обманывала. А мама просто хотела уладить все сама. Я просила не винить маму, что она ничего ему не рассказала. И, когда я добралась до момента появления на сцене Евгения, папа внезапно опустил голову и выставил перед собой ладонь.

— Достаточно.

Я больше не могла произнести ни слова. Да что там слово… Я сделала пару шагов назад, пока не почувствовала спиной край кафедры. А потом обернулась. Дмитрий Николаевич все так же стоял, глядя перед собой. И я была уверена, что беспокоится он сейчас не только о нас, но и наших друзьях и коллегах.