В тускло освещенном коридоре была мрачная тишина, когда Джорджина медленно шла к лестнице. Приблизившись к лестничной площадке, приглушенный шум голосов из нижнего холла заставил ее немного задержаться, прежде чем продолжить путь вниз. Она страшно устала, была эмоционально опустошена, и все, что она хотела сделать, это было принести Стелле молоко, после этого забраться в свою постель и заснуть. И это желание уединения заставило ее отодвинуться в тень и дождаться, когда говорящие внизу, кто бы они ни были, отошли бы в сторону, чтобы она могла проскользнуть в кухню. Она осторожно вытянула по-журавлиному шею, чтобы глянуть вниз. Разговор все еще слышался из холла, и кроме него доносилось еще кое-что — запах манильской сигары, знакомый запах, который у нее ассоциировался только с одним человеком. Голоса зазвучали громче, и в центре холла она увидела Дидру, шедшую под защитой крепкой руки Лайэна, красивое лицо которой было безоблачным. Джорджина отпрянула, как от удара, сердце ее заколотилось и, казалось, готово было выскочить из груди.

— Так ты, значит, никогда не собирался выполнить это? — отчетливо услышала она спокойный голос Дидры. — Тогда, ради всего святого, зачем ты ввязался в это, Лайэн, дорогой? — упрекнула она его. — Я удивилась, что ты, кому сплетни отнюдь не доставляют удовольствия, позволил себе стать мишенью для пересудов, особенно такого толка. Что могло тебя заставить?

Джорджина чуть не выдала свое присутствие, когда опрометчиво вытянула шею над перилами, стараясь услышать ответ Лайэна, однако его слова прозвучали неразборчиво. Все, что она увидела, была его темная голова, склонившаяся в мимолетном поцелуе волос Дидры, потом они вошли в библиотеку, и дверь плотно затворилась за ними.

Странно, что поцелуй может одновременно и доставить удовольствие, и принести боль. То, что Дидре он был крайне приятен, не вызывало сомнений; ее заливистый смех был слышен даже через закрытую дверь, но Джорджина закрыла глаза и сжала кулаки, чтобы перенести это зрелище, ослепившее ее и принесшее такую боль. Они обсуждали ее, и Лайэн рассказал Дидре все об их фиктивном обручении, а, может быть, также и о других вещах… Она прислонилась к перилам, пока не спала горячая волна стыда, обжегшая ее. Пока она заставляла свои трясущиеся ноги доставить ее вниз и на кухню, она молча молила сквозь стиснутые зубы: «Пожалуйста, Лайэн, не рассказывай ей всего… как я почти умоляла тебя полюбить меня!..» Она всхлипнула, и этот звук, сам по себе довольно тихий, казалось, прогромыхал под сводами холла, постепенно набирая силу. Он отскакивал от холодных каменных стен, неплотно увешанных рваными мятыми шелковыми флажками, и снова накатывал на заботливо прикрепленные к стенам рыцарские латы, охранявшие вход. Наверху он двигался по спирали к центру потолка и там запутывался среди подрагивающих хрустальных сосулек, свисавших с люстры, покрытой толстым слоем вековой пыли, и они начали тонко позванивать в унисон, как бы желая, как казалось ее воспаленному воображению, выразить ей сочувствие в ее агонии.

Она стояла неподвижно перед дверью в библиотеку, опасаясь шелохнуться, чтобы ни малейший звук не заставил Лайэна попытаться обнаружить его источник, однако дверь оставалась закрытой, и постепенно к холлу вернулся его обычный покров задумчивой тишины. Она, нервно кусая губы, начала потихоньку двигаться по проходу, ведущему к кухне. Оттуда не доносилось ни звука, и — поскольку Кэт всегда напевала без конца повторяющиеся песни, когда была там, — Джорджина облегченно вздохнула; если повезет, то она сможет налить молока и вернуться к Стелле уже через несколько минут.

Но ей не повезло. После того, как она подогрела молоко и перелила его в стакан, стоявший на серебряном подносе, она двинулась в обратный путь, к лестнице, стараясь держаться в тени. Она уже стояла на первой ступеньке, когда тяжелую тишину нарушил мужской голос.

— Джорджина, подожди, мне надо поговорить с тобой!

— О, нет, — выдохнула она, прежде чем ответить. — Пожалуйста, Уэйли, не сегодня, поговорим завтра, я так устала…

Однако, когда Джорджина уже удалилась от него, Уэйли решил предпринять еще одну попытку.

— Ты, Джорджина, передо мной в моральном долгу, пойми это! — обвинил он ее.

Она тупо признала, что его обида обоснованна, и попыталась выбросить из головы мысли об Лайэне, чтобы сконцентрироваться на точных и правильных ответах Уэйли. Она не протестовала, когда Уэйли взял поднос из ее рук и повел в гостиную, где тлеющий камин еще излучал тепло.

— Садись. — Он подвел ее к креслу, подвинутому ближе к огню, и сам сел рядом. Некоторое время они молчали, потом он нерешительно заговорил, однако лишь только прозвучали его первые слова, как речь его потекла стремительным потоком.

— Я в полной растерянности, как мне понимать все это, Джорджина… Что, как ты думаешь, я чувствовал сегодня вечером, когда вошел в этот сарай и увидел, что ты целуешь совершенно незнакомого человека перед всеми этими людьми, — и выглядит это так, как будто это доставляет тебе огромное удовольствие! Я знаю, ты не сказала своей матери ничего определенного по поводу наших отношений, однако у нас с тобой всегда было полное взаимопонимание. Ты знаешь, что я дожидался того, чтобы мое положение в фирме стало достаточно надежным, перед тем как попросить тебя стать моей женой, и у меня создалось впечатление, что ты была готова ждать этого. Что произошло, Джорджина? Почему ты разрешила Майклу увезти себя, даже не обсудив этого со мной? Я чуть не сошел с ума от беспокойства, когда вернулся в гостиницу и узнал, что ты уехала несколько часов тому назад и не оставила никакого адреса для писем. Ты что, совсем не подумала о моих чувствах?

Он остановился, чтобы набрать воздуха, и правильные, обычно бесстрастные черты лица исказились от переполнявших его чувств. Джорджина слишком устала, чтобы попытаться объяснить ему что-либо, и молча смотрела на него, стараясь его понять.

Ее лицо, не выражавшее ни малейшего раскаяния, вызвало в нем чувство негодования, быстро сменившееся страхом при мысли, что, быть может, все же за спектаклем, который разыграл хитрый старейшина Ардьюлин, кроется что-то большее, который начал преобладать в его сознании над раной, нанесенной его гордости. Джорджина изменилась даже сильнее, чем он думал. При первом взгляде на нее в этот вечер он был удивлен, что она совершенно не причесана. В ней его, в первую очередь, всегда восхищало ее холодное самообладание, изысканный вкус и утонченный стиль одежды, но здесь она выглядела как сестра любой из простых деревенских девушек, собравшихся на празднество, с их вспыхивающими румянцем лицами, в простых платьях, шумливых и развязных. Его взгляд обострился, когда он посмотрел сверху вниз на ее обеспокоенное лицо; в нем можно было увидеть не только внешние поверхностные изменения. Никогда и никому она не позволяла проникнуть в ее чувства, существование которых он только подозревал за дымчато-серым экраном ее глаз, но теперь, когда она посмотрела на него, его привела в смущение та мучительная душевная боль, которую она не в силах была скрыть.

Почти испугавшись того, что могло прозвучать в ее ответе, он отрывисто выпалил:

— Джорджина, что значит для тебя Лайэн Ардьюлин?

И опять был этот уклончивый раненый взгляд, который и был ответом без слов. Но тем не менее он не возразил ей, когда она прошептала:

— Ничего! Он совсем ничего не значит для меня. Да и как он может хоть что-то для меня значить, если он обманывал меня — даже вступил с моим дядей в заговор, чтобы использовать меня для достижения своих целей?

Мучительное напряжение, угнетавшее его, ослабело; поверил ли он ей или нет, не имело значения, у него по-прежнему оставался шанс.

— Значит, ты уедешь отсюда завтра вместе с нами? — настаивающе спросил он в ожидании ответа. Однако она была слишком подавлена, чтобы хоть что-нибудь сказать, и он удовлетворился отрывистым кивком.

Чувствуя легкое головокружение от облегчения, он стал успокаивать ее:

— Бедняжка, я присмотрю за тобой. Как только мы вернемся в Штаты, немедля официально объявим о нашей помолвке и назначим дату свадьбы. Как твой муж я возьму на себя твои обязанности и обещаю тебе, моя любимая, что ничто никогда не озаботит твою прелестную головку.

Джоржина ничего не ответила. Тепло комнаты, в сочетании с монотонным голосом Уэйли подействовали усыпляюще на ее усталый мозг. Она была так измучена, что совсем не обращала внимания на смысл слов Уэйли, тем более не могла возражать ему, и когда его рука обвилась вокруг нее и он приклонил ее голову к своему плечу, она не сопротивлялась и уютно устроилась около него, позволив своим отяжелевшим векам прикрыть утомленные глаза.

Через несколько секунд от озноба ее щеки покрылись гусиной кожей, и она с содроганием проснулась. Взглянув поверх плеча Уэйли в поисках причины такого неприятного ощущения, она побледнела, когда ее глаза встретили жесткий голубой взгляд Лайэна, стоявшего на пороге. Когда Уэйли повернулся в его сторону, Лайэн поклонился и холодно произнес:

— Прошу прощения за такое вторжение, я не знал, что вы здесь вместе. Миссис Руни звонит уже десять минут в колокольчик, и когда Кэт ответила ей, она приказала найти Джорджину, которая предположительно, — он подчеркнул это слово несильно, но вполне определенно, — готовит ей немного теплого молока. Естественно, что я забеспокоился, когда Кэт сказала мне, что в кухне никого нет, поэтому я приступил к поискам. Пожалуйста, извините меня, что я прервал вашу… беседу.

Джорджина сразу же поняла, что за такими обходительными манерами Лайэн скрывает приступ гнева. Его губы пытались изобразить улыбку, но ей, уже испытавшей очарование его непроизвольной усмешки, было ясно, что это — гримаса недовольства. Она еще сильнее подчеркивалась холодной неподвижностью его взгляда, задержавшегося на руке Уэйли, с нежностью обнимавшей ее плечи; такой взгляд был явно опасен. Она вновь вздрогнула, убежденная, что видит лишь самую верхушку его ледяного недовольства, и обеспокоенная тем, что какое-либо опрометчивое замечание Уэйли может разбить вдребезги хрупкий слой самоконтроля, укрывающий вулканический кельтский темперамент Лайэна.

Быстро, прежде чем Уэйли справился со своим удивлением, она вскочила на ноги и подхватила поднос со стаканом уже холодного молока.

— Я отнесу это маме, — пробормотала она и попыталась проскользнуть за спиной Лайэна.

С ее стороны было глупостью думать, что он — да еще в таком отвратительном настроении — позволит ей уйти так легко. Рукой он крепко схватил ее за кисть, когда она пыталась обойти его, и удерживал ее, как в плену, пока, в назидание Уэйли, повелительно не распорядился:

— Ваша мать наверняка не захочет холодного молока, особенно если принять во внимание, что она пожелала именно горячего. Пойдемте в кухню и приготовим ей свежего.

Джорджина проглотила комок, вставший в горле, и послала безмолвный призыв о помощи Уэйли за спиной Лайэна. Однако Уэйли явно проигнорировал его, он просто встал и с зевком сказал:

— Тогда я пойду к себе, я смертельно устал.

По пути к лестнице он неторопливо подошел к ним и остановился, чтобы запечатлеть небрежный поцелуй на ее бледной щеке.

— Спокойной ночи, Джорджи, не забудь, что завтра надо встать пораньше, предстоит долгая дорога, а я люблю хорошее начало любого предприятия.

Быстро кивнув Лайэну, он неторопливо двинулся дальше, оставив их наедине в мрачной тени холла, заполненного выжидающим вибрирующим молчанием.

— Джорджи! — Это имя Лайэн прошипел через стиснутые зубы с глубоким презрением. Он быстрым движением подтолкнул ее к кухне, где, уже внутри, их тени мрачно выступили на побеленных стенах и тусклый отсвет догорающего огня был еще виден в массивной черной кухонной плите. Он подождал, пока она нальет в кастрюлю свежее молоко и поставит на огонь, и только потом начал допрос.

— Итак, вы покидаете нас завтра с Уэйли, и без единого слова объяснений со мной?

— Но вы же знаете, я намеревалась… — начала она, встревоженная его гневным обвинением.

— Вы собираетесь выйти за него замуж? — грубо прервал он, и суровые черты его профиля нисколько не смягчил полумрак кухни. Она подошла к раковине и ополоснула свои дрожащие руки, забрызганные молоком, что позволило ей сосредоточить свое внимание на этой процедуре. Он же подошел к ней, схватил ее за плечи железной хваткой и повернул к себе лицом. — Ответьте мне! — проскрежетал он, явно разозленный ее продолжительным молчанием.

Для того, чтобы скрыть от него вихрь чувств, вызванных его прикосновением, она призвала на помощь силы своего собственного гнева.

— Превосходно, ну и что, если и собираюсь? — с вызовом ответила она, и в ее серых глазах бушевали эмоции, истинную причину которых она старалась не дать ему распознать. Вздернув подбородок, она защищалась дальше: — Уэйли очень хороший, сердечный человек, и он любит меня, так почему бы мне и не стать его женой?