Анна Рейн - Холодная

Мир светился, мир просто перестал существовать, остались только горячий язык и нежные губы, от которых было не скрыться, да и не хотелось, и мягкие руки, приводившие ее в трепет… А потом остался только дикий крик невероятного наслаждения.

Теодор поцеловал ее в последний раз, послав слабенькую молнию по всем ее конечностям, вплоть до кончиков пальцев, и поднялся. Он поцеловал ее в губы. Эмма почувствовала незнакомый запах — свой запах.

Соблазн был велик. Такая теплая, мякая, влажная, невероятно соблазнительная… Но Теодор встал с кровати, накрыл Эмму одеялом и подхватил халат. Некоторое время он смотрел на нее, любуясь полураскрытыми губами, вздымающейся грудью, выражением удовлетворения на лице.

Эмма огромным усилием открыла глаза и благодарно улыбнулась. Теодор криво улыбнулся в ответ.

— Спокойной ночи, — сказал он. Эмма, будучи не в силах сказать ни слова, улыбнулась в ответ и закрыла глаза, одолеваемая дремотой.

Теодор вышел. Пожалуй, он достиг того состояния, когда мужчина может сказать что угодно, лишь бы добиться своего.

«Это несправедливо,» — подумала Эмма. Она получила удовольствие, а Теодор — нет. Она чувствовала себя виноватой, словно эгоистично использовала его ради своего удовольствия. Но ведь он сам захотел поцеловать ее, она и не знала, что это может принести такое удовольствие. Раньше она и не верила, что существует такое удовольствие, после которого не хватает сил даже разговаривать.

Она сдвинула ноги. Внутри ощущалась пустота, напомнившая ей о Теодоре, не получившем никакого удовольствия. Вряд ли она смогла бы сопротивляться, если бы он захотел довести дело до конца. Вряд ли она захотела бы сопротивляться, настолько она была благодарна.

Она вспомнила кривую улыбку Теодора и его измученный взгляд. Он доставил ей удовольствие столь странным образом, наверное, есть способы сделать подоюное и для него. Может, он подскажет, если она спросит.

Преодолев сонливость, она поднялась с кровати, сунула ноги в мягкие туфли и в одной сорочке подошла к двери, разделявшей их спальни. Она распахнула дверь. Глазам ее предстала странная картина. Теодор стоял боком к ней, лицом к кровати, его рука сжимала… его же собственный орган, из которого на постель падали капли. То есть она не видела их в темноте, но ей было вполне очевидно, что в эту самую секунду испытывает Теодор. В своей жизни мужчин в такой момент она наблюдала достаточно, но никогда… с такой точки зрения.

Растерянная и потрясенная, Эмма застыла на пороге, открыв рот.

— Черт, — тихо сказал Теодор, испытывая последние содрогания. Он сознавал, что вошла Эмма, но сделать уже ничего не мог.

Он натянул обратно бриджи, запахнул халат и сквозь полуприкрытые веки посмотрел на жену, столь невовремя явившуюся в его спальню. Она наконец закрыла рот, но все еще была ошеломлена увиденным. Теодор полагал, что лучше уж так, как сделал он, чем овладеть ею и причинить ей боль: если не физическую, — ибо она явно была влажной и готовой принять его, — то душевную. Но с другой стороны, Эмма привыкла к мужчинам, которые овладевали ею, не обращая внимания на ее состояние, и не привыкла к мужчинам, делающим то, что только что делал он. Так что неизвестно, не внушил ли он теперь ей большее отвращение к себе, чем если бы просто остался и воспользовался ее расслабленным состоянием. Второй раз за два дня! В первый раз все обошлось. А сейчас?

Он отвернулся и молча подошел к окну, не желая оправдываться, хотя чувстововал, как горят уши. Вероятно, он покраснел от неловкости, но в темноте все равно ничего не видно. Может быть, она даже не поняла, чем он тут занимался.

Эмме было очевидно, что, во-первых, она помешала ему, а во-вторых, что он прекрасно обходится без нее. И это было обидно. Особенно было обидно, что она не очень-то и нужна ему, но сознание того, что она испортила ему удовольствие, тоже ранило.

— Извини, — неестественно осипшим голосом сказала она. — Я не хотела тебе помешать.

Теодор бросил на нее косой взгляд: значит, все-таки поняла.

Эмме очень хотелось увидеть выражение его лица, но было слишком темно.

— Ты что-то хотела? — голосом, не выражающим ничего, кроме вежливого любопытства, спросил Теодор.

— Н… — она откашлялась. — Нет, ничего. Спокойной ночи.

— Эмма, погоди, — остановил он ее. — Ты что-то хотела, так ведь?

Вообще-то он хотел спросить, как она к нему теперь относится, но не осмелился.

— О, — усмехнулась она. — Всего лишь доставить тебе удовольствие.

— Понятно, — презрение в ее голосе Теодор отнес на свой счет. — Я должен…

— Спокойной ночи, милорд, — перебила она.

Теодор поморщился, услышав вежливое обращение.

— Спокойной ночи, Эмма, — он намеренно назвал ее по имени. Он ее муж. Если ей не нравится что-то из того, что он делает, она может либо привыкнуть к этому, либо… отвергнуть его навсегда. Сначала он даст ей шанс привыкнуть. Попробует объяснить, что то, что он делал, никому не приносит вреда, разве что нежным чувствам чересчур быстрых и непредсказуемых жен.

Встретились они за завтраком. Когда Эмма спустилась в столовую, Теодор уже был там. Он внимательно посмотрел на нее, оценивая, в каком она настроении. По лицу ее нельзя было ничего прочесть, поэтому Теодор решил, что в плохом.

— Доброе утро, Эмма, — сказал он, вставая.

— Сиди, — она слегка махнула рукой, одновременно кивком головы ответив на его приветствие. Лакей помог ей сесть. Она поблагодарила его точно таким же кивком, что не ускользнуло от внимательного взгляда Теодора. Сегодня Эмма вновь превратилась в Холодную Леди. Давненько он этого не видел. И не хотел видеть в будущем.

— Нам нужно поговорить, — заявил он после завтрака. Эмма слегка пошевелила кистью руки, давая знак начинать.

— Наедине, — пояснил Теодор.

— В гостиной? — приподняла она брови.

— Да, пожалуйста.

Эмма едва заметно кивнула. Теодор подал ей руку и проводил в гостиную на первом этаже. Эмма устроилась на софе, Теодор встал поодаль, скрестив руки на груди.

— Вы сегодня холодны со мной, миледи.

Эмма отметила, что он, дважды демонстративно обращавшийся к ней по имени, теперь использовал вежливое обращение.

— Смею предположить, что это из-за той сцены в моей спальне, свидетелем которой вы невольно стали вчера.

Эмма промолчала, лишь приподняла брови, давая знак продолжать.

«Очень трудно продолжать говорить о столь интимных вещах, — подумал Теодор, — когда на тебя взирают с вежливым недоумением.»

— Я не хотел оскорбить вас. То, что я делал, никому не приносит вреда, скорее наоборот…

Продолжать становилось все труднее. Теодор мысленно чертыхнулся, не видя никакого отклика на лице Эммы. Когда он замолчал, она отвернулась к окну, словно ей все это надоело. Теодор тяжело вздохнул и сделал еще одну попытку объясниться, хотя понимал, что начинает оправдываться.

— Это всего лишь способ унять желание, никому не причиняя вреда. Честно говоря, всего лишь слабая замена настоящему…

Настоящему чему? Теодор не нашел слов, чтобы закончить фразу.

— Я вовсе не хотел оскорбить вас этим. Прошу прощения, если невольно сделал это, — решительно закончил он, понимая, что Эмма осталась глуха к его объяснениям. Она сурово посмотрела на него и кивнула головой: мол, прощаю. Теодор скривил губы, ибо видел, что она вовсе не простила его, и уж тем более не поняла.

— Я должен спросить, не желаете ли вы, чтобы я уехал из Дербери?

Эмма равнодушно склонила голову, даже не удосужившись посмотреть на него.

Теодор снова мысленно чертыхнулся, приняв ее неопределенное движение за кивок.

— Хорошо. Я уеду. У меня есть кое-какие дела в Эшли-парке.

В Эмме все словно оборвалось. Она-то не сомневалась, что он останется. Если раньше ей просто не хотелось смотреть на него, то теперь она не смела сделать это, опасаясь, что расплачется. «Не уезжай!» — мысленно взмолилась она, но Теодор не умел читать мысли, а вслух она ничего не сказала.

— Мне кажется, — продолжил он, — вам нужно время, чтобы понять. Смею надеяться, вы попытаетесь понять.

По телу Эммы даже пробежала дрожь, когда она услышала интонацию, с которой он выделил предпоследнее слово.

— Я вернусь недели через три.

Сердце Эммы радостно ухнуло.

— Тогда и продолжим наш разговор. Еще раз повторю, что в том, что я делал, нет ничего плохого.

Сам Теодор считал это в некоторой степени грехом, прелюбодеянием, но гораздо менее страшным, чем, например, насилие или измена. Поэтому пытаясь убедить Эмму, что в этом нет ничего страшного, он в чем-то шел против собственной совести.

Эмма приподняла голову, что послужило единственным признаком того, что его слушали.

Эмма следила из окна гостиной, как уезжал Теодор. Было бы так просто остановить его, сказать, что она все понимает, прощает его — если есть за что прощать… Но она не сделала этого. Она до сих пор чувствовала себя обиженной его пренебрежением.

«Смею надеяться, вы попытаетесь понять,» — сказал он.

Провожая взглядом его карету, Эмма тяжело сглотнула. Что тут непонятного? Разве это пренебрежение — доставить неземное удовольствие ей и отказать в нем себе? И Теодор зря просил прощения за то, что сделал. Вернее, он просил прощения за то, что невольно оскорбил ее. Оскорбил чем? Видимо, неподобающим зрелищем. Но разве он в этом виноват? Это она ворвалась в комнату мужа без стука.

Всю прошедшую ночь она провела, мучая себя мыслями о собственной несостоятельности как женщины. Полагала, что не может дать Теодору то удовольствие, которое тот хочет. Думала, что не нужна ему даже для такой элементарной вещи, как удовлетворение похоти. Теперь же она раскаивалась в том, что позволила себе той ночью так думать, что не выслушала то, что хотел сказать Теодор своим «Я должен…» Раскаивалась в том, что позволила ему уехать.

Он вернется через три недели. И каким бы способом он ни получал удовольствие… или удовлетворение в будущем, она спокойно воспримет это. Если он захочет, чтобы она приняла в этом участие, она примет. Если не захочет… тогда не примет. Но ей хочется доставлять ему наслаждение, и она вновь скажет ему об этом. Она уже сказала об этом той ночью, полная презрения к себе: как она могла только подумать, что понадобится Теодору? Но оказывается, то была лишь слабая замена настоящему наслаждению. Может быть, она сможет доставить ему «настоящее». Только как? Весь ее опыт сводился к раздвиганию ног в нужный момент, фальшивым стонам страсти, механическим ласкам и поцелуям. Теодору это не нужно, особенно фальшивые стоны.

Она скажет еще раз, что хочет доставить ему удовольствие, как только он вернется.

Дела поместья не требовали пристального внимания со стороны Эммы, у нее оставалось много времени для размышлений. Она тратила это время на эротические фантазии, вспоминая все, что ей приходилось когда-либо слышать, видеть или испытать.

Теодор сам ласкал себя. Но ведь и она может делать это… Вероятно, может, если он согласен ее научить.

Теодор ласкал ее губами и довел до умопомрачения… Может ли она ласкать его губами? «Это неприлично,» — промолвил внутренний голос. «Ну и что?» — ответила ему Эмма. Заводить любовников тоже неприлично, а Теодор ее муж. Ее любимый муж. Она боялась сказать вслух (даже себе), что любит его, но назвать его любимым оказалось так естественно.

Вот он лежит на кровати, фантазировала она. Полностью обнаженный. Возбужденный. И она тоже обнажена. Ему нравится смотреть на нее. И ей тоже нравится смотреть на него. Она целует его губы. Шею. Грудь. Его живот. И ниже.

Эмма не смогла представить, каково это — поцеловать мужскую плоть. Будет ли ему это так же приятно, как и ей? Не оттолкнет ли он ее? Покойный граф Ренвик, ее первый муж, однажды пытался настоять на подобных ласках, но она устроила ему такую истерику, сыпала такими угрозами, что он больше ни разу об этом не заикался. Некоторые из ее любовников тоже спрашивали, не хочет ли она поласкать их там, внизу. Но никто из них не пытался предложить ей обратное — приласкать ее. Только Теодор сделал это, ничего не требуя взамен. Теперь она хочет сделать для него то же самое. Но… не будет ли это неприятно ей самой? Если будет неприятно, то Теодор может почувствовать это. Он не хочет того, чего не хочет она.

А его… уши? Так ли они чувствительны, как у нее?

Или так. Он вновь губами и языком довел ее до беспамятства, потом лег рядом. Она протянула руку и сжала в ладони его плоть — так, как это делал он. Какая она на ощупь? Горячая. Это то единственное, что она могла сказать наверняка. А дальше? Как нужно ласкать его дальше?..