Она ж сама, сама выбрала! Ну, может, поплакала ночь… У Тихона же в кармане воши на аркане и той не водилось! А потом – давай жилы рвать, Богу молиться. В монастырь! Вверх, вверх!

Ан с Тихоном-то, может, у нее бы и вышло.

Иван Парфенович дернул лицом, жестко превозмогая вспыхнувшую боль. Что за мысли полезли! О том ли надо сейчас? Ведь – конец!..

Конец. Он медленно проговорил это слово вслух, пытаясь осознать. Страх Божий почувствовать, что ли! Не выходило. Конец – значит конец.

И беспокойство за дело, что неистово грызло с весны, отступило как-то. Все уже – ничего не переиначишь. Пусть ветрогон этот, которого судьба подсунула, берет в свои руки. Руки-то – ничего, крепкие… он, пока в Екатеринбург ездили, пригляделся. И Петьку он не обидит. И с рабочими… не так круто. По-современному, с обхождением.

Вдруг остро хлестнуло запоздалое сожаление: вот если б сам-то он так умел. Если б шли к нему люди, да из лучших лучшие, если б знали, что тут им все: и работа, и лечение, и ученье, и… Ох, как бы развернуться-то можно было! Не сажать себе кровососа Алешку на шею, а таких, как Матвей, – к машинам, таких, как Митя-Сережка этот, – к управлению, таких, как Коронин да младший Полушкин, – науки изучать, да тут бы!..

Упущено, все упущено. Он не дал себе воли: не стал представлять, что было бы, если бы… Морщась, пустым напряженным взглядом смотрел в стену.


К сумеркам в доме Гордеевых все стихло. Иван Парфенович уснул. Машенька тихо плакала у себя. Серж, более никем не тревожимый, отправился ее утешать. Пичугин оставил Марфе последние наставления и отбыл домой. Софи тоже собиралась отправиться к Златовратским.

Храпящий, весь в пене конь едва не снес грудью перекладину ворот. Игнатий поспешно распахнул створки и едва узнал приискового мастера Емельянова в растрепанном человечке с диким, затравленным взглядом. Первая мысль у Игнатия была, что Емельянов каким-то образом прознал о болезни хозяина. Потому он поспешил сразу приезжего успокоить:

– Ивану Парфеновичу уже лучше. Уснул.

Емельянов дико блеснул белками, бессильно сполз с седла набок, опустился прямо в грязный, запятнанный золой снег.

– Иди скажи всем: на прииске бунт! Печиногу порешить хотят!

Игнатий взвизгнул от ужаса, подхватился бежать, но привычка оказалась сильнее: схватил под уздцы запаленного коня, который хрипел и тяжело поводил боками (если сейчас не обиходить, падет непременно!), затащил в конюшню, передал с коротким наставлением и профилактической зуботычиной мальчишке-помощнику. После уж кинулся в дом…


Почти час ушел на крики, причитания и бестолковую беготню. Марфа, уже мысленно от мира отрешившаяся, растерялась под напором внезапно свалившихся событий и, противу обычаю, почти ни в чем не принимала участия. Петя куда-то из дому ушел, да и толку от него никто не ждал. Машенька, побелев лицом, молилась у себя в комнате. Серж собрался было сразу скакать на прииск, но все ему объяснили, что этого нельзя ни в коем случае, так как совершенно непонятно, что именно он там будет делать. Софи считала, что нужно немедленно послать кого-нибудь за казаками или иной властью. Из слуг самым рассудительным оставался Мефодий. Так или иначе, он сумел прекратить бабий визг, запер Аниску в кладовке (чтоб раньше времени панику по городу не разносила), снарядил нетряские санки и велел запрячь в них лучших лошадей, в санях же саморучно оборудовал из шкур, одеял и соломы мягкое лежбище, ежели хозяин решит-таки ехать на прииск.

Гордеев, вроде бы от новой беды слегка оправившийся, грозно сдвинув брови, допрашивал Емельянова.

Картина вырисовывалась безрадостнее некуда. Третьего дня к вечеру скончался от чахотки Николай Веселов. Из-за несчастным образом сложившихся обстоятельств большинство рабочих винили в его смерти инженера. Матвей Александрович, как это у него всегда водилось, на людей и их мнения никакого внимания не обращал, ходил по поселку как ни в чем не бывало вместе со своей собакой, работал в лаборатории, покупал в лавке хлеб.

Члены самодеятельного рабочего комитета, главой которого был Веселов, решили устроить товарищу достойные, на их взгляд, похороны. «С речами, песнями и прочей галиматьей», по выражению Емельянова.

В течение следующего дня возбуждение нарастало. Люди собирались на улицах, размахивали руками, возмущались чем-то неопределенным. Всех тянуло выпить – «залить горе». Многочисленные племянники Алеши не пожелали упустить кажущейся выгоды и, несмотря на пост, утроили продажу спиртного и скоромных закусок. После трех недель поста все это пошло крайне тяжело. К вечеру в совершеннейшем разоре прибежал в поселок светлоозерский юродивый Михрютка, которого бабы почитают за святого, и с места в карьер заявил, что ему во время рыбалки явился в снежном вихре полупрозрачный Колька Веселов, прошептал: «Товарищи, отомстите!» – пёрнул и исчез. Это произвело на рабочих очень сильное впечатление, поскольку вроде бы Михрютка о смерти Николая знать был не должен.

На третий день утром состоялись похороны, на которые, ко всеобщему смятению и возмущению, явился инженер Печинога (по счастью, без собаки). Он принес собственноручно сделанный из кедровых ветвей венок, в который с помощью проволоки были вплетены шишки и красные бумажные цветы. Во время прощания Матвей Александрович попросил слова, сказал, что ему очень жаль, возложил венок на Колькин гроб и выразил надежду, что цветы, имитирующие красные гвоздики, наверное, понравились бы Веселову, который был известен своими революционными настроениями и идеалами. Трудно сказать, что имел в виду Печинога на самом деле, но ошеломленные рабочие восприняли все это как изощренное издевательство.

Собственно бунт начался прямо во время поминок, когда все выпили, но еще держались на ногах.

Самого Печиногу ко времени отъезда Емельянова с прииска отыскать не удалось (говорили, что кто-то видел его в Светлозерье у медвежьего закута), зато две из трех лавок уже подверглись разгрому и грабежу. Уже с тракта Емельянов видел поднимающийся над прииском столб дыма. Что именно подожгли – он не знает. Кроме того, он самолично видел в озверевшей толпе, бесцельно шатающейся по поселку, несколько очень подозрительных харь с Выселок и, не дай бог соврать, разбойников из банды Воропаева. Там же почему-то очутился и Николай Полушкин, который вроде бы пытался рабочих успокаивать.

– А ты-то? Ты?! – с трудом сдерживая клокотавшее в горле бешенство, спросил Гордеев. – Бросил, значит, глупца-инженера на расправу, а сам сбежал?! Ты начальство над ними, где надо изворотлив, без мыла в жопу влезешь, ты должен был их успокоить, сродственников Алешиных приструнить, если надо, спрятать их, пообещать разобраться, что угодно…

– Так сообщить надобно, Иван Парфенович…

– А боле-то некому?

– Так как им доверить-то? Куда поскачут?

– У тебя сыновей сколько?

– Троих Бог послал…

– Лет… Каких годов?

– Старшему двадцать три будет, среднему – двадцать, младшенькому – шестнадцать исполнилось…

– Где ж они теперь?

– Я их с бабой вместе и с дочерью на заимку отправил. От греха…

– Так, значит, сына двадцати трех лет послать с вестью не мог?! – зловеще повторил Гордеев. – Убрал от греха… И сам сбежал…

– Иван Парфенович, благодетель! Помилуйте! – Емельянов повалился на колени перед кроватью.

– Не помилую, – почти спокойно сказал Гордеев. – Хоть капля крови прольется или поразрушат чего дельное – нипочем не помилую… Да разберемся после. Если, конечно, нынче в живых останешься…

– Это как же понять, благодетель? – Емельянова била крупная дрожь.

– А так и понимать, что едем сейчас обратно, Капитон. На прииск…

– Опасно, Иван Парфенович. Не ровен час… Вы не видали. Распален народ до крайности… Как увидят… Казаков бы…

– И это надо. Только времени уйдет. А пока там инженера убить могут, Николашу, еще кого… Викентий мне не простит, да и я сам… Едем!


Выехали следующим порядком. Серж с Игнатием – верхами. Сани с Гордеевым, Емельяновым, да Мефодий – за кучера. Мальчишка – помощник Игнатия – поскакал с запиской в Большое Сорокино, где квартировали казаки.


В доме остались одни девки да бабы. Аниска колотилась и скулила в кладовке, но ни у кого сил и решимости недостало ее выпустить. Марфа, словно оцепенев, стояла на коленях в спальне брата, прижав к высохшей груди его несвежую рубаху. При этом она, по видимости, даже не молилась, может быть, потому, что в комнате Гордеева не было образа и некуда было обратить взгляд и мысль.

Софи, не попадая руками в рукава и подпрыгивая, одевалась в сенях.

Машенька, неловко ступая, подошла к ней.

– Софи, как же это?

– Вы о чем? – Софи взглянула затуманенными глазами. В ее голове мелькали обрывки рассказов Эжена про французские революции. – Про отца? Про Дубравина? Про прииск?

– Да обо всем сразу, наверное. – Машенька пожала плечами.

– После разберемся.

– Вы куда сейчас?

– К Златовратским, конечно. Надо Каденьке знать. Там решим.

– А я?

– Вы? Ну, вам, наверное, надо дома быть. Ждать. Чего ж еще?

– Чего ж еще? – эхом повторила Машенька, силясь заплакать.


Каденька, никогда медлительностью не отличавшаяся, решила мгновенно.

– Могут быть раненые, в толпе, в драке, по пьяни – что угодно. Фельдшер, если трезв, сбежал. Ему уж прошлого раза хватило. А пьяный – так и толку нет. К тому же Иван… Берем побольше лекарств и едем.

– Мама, я с тобой! – крикнула Надя.

Глаза у нее горели каким-то нехорошим огнем. Видимо, при слове «бунт» и в ее голове заполоскались обрывки каких-то революционных видений, навеянных Корониным. Каденька поморщилась, но не возразила. Она, в отличие от большинства родителей, уважала не только свою свободу, но и свободу детей. Надя имеет право выбирать.

– Ты уверена? – только и спросила она.

– Абсолютно! – Надя тряхнула головой и бросилась собирать собственные лекарственные запасы.

Двух других сестер дома не было. Любочка ушла к подружке гадать, а скрытная по природе Аглая никому в своих перемещениях не отчитывалась.

– Я тоже поеду. Мне надо видеть, – сказала Софи с какой-то необъяснимой уверенностью.

Когда уже загрузились в сани, во двор вышла закутанная до глаз Вера.

– Я все знаю, – сказала она. – Я слышала. Его убить могут. Я должна.

– Вера! Ты с ума сошла! Нельзя! – закричали Надя с Софи. – Зачем?! Опомнись! Ты только оправилась! Ребенок!

– Я должна. – Вера упрямо сжала губы.

– Вера, это невозможно, – твердо сказала Каденька. – Я все понимаю, но просто, гляди, места нет.

Вера сделала два шага к саням и неожиданно легко, как кутенка, выдернула из них Айшет вместе с ее корзиной. Аккуратно опустила на грязный снег (Айшет встала на четвереньки и оскалилась), отобрала корзину.

– Я вместо нее поеду. Корзину таскать – невелик труд. Если хотите, править могу. Вы, Леокардия Власьевна, слишком поводья неравномерно дергаете, поэтому лошадь нервничает. Она быстрее бежать может. Скажете «нет» – пешком пойду. Или коня украду…

Каденька молча подвинулась. Софи выразительно похлопала себя по лбу. Вера улыбнулась ей смутной, окаменелой улыбкой. Всем троим эта улыбка напомнила инженера.


Левонтий Макарович читал Плутарха, пил чай и не сразу сумел понять, о чем говорит ему Айшет. Что-то смущало его, раздражающе кололо глаза, не давало уловить смысл слов. Сосредоточившись, он понял причину своего беспокойства: впервые в жизни он видел Айшет без корзины. Это был явный непорядок. Что-то случилось.

Девочка говорила едва слышно, глядя в пол.

– Что?! – раздраженно переспросил Златовратский. – Когда? Куда поехали? На прииск? Кого лечить? Да говори же ты внятно!

Постепенно картина прояснялась. Господин Златовратский отшвырнул Плутарха, вскочил с кресла, уронив на пол плед, которым прикрывал колени.

– Но это же опасно! Почему Каденька не сказала мне?! Одни женщины?! Она должна была… Я непременно… А ты почему здесь?! Ведь ты же должна… – с внезапным подозрением спросил он у Айшет.

– Меня не взяли, – с обидой ответила девочка. – Вера мою корзину забрала. А про вас Леокардия Власьевна сказала: нечего беспокоить, все равно с него толку нет…

– Вот, значит, как… Вот, значит, как она обо мне понимает… – Левонтий Макарович залпом допил стоящий на столике чай и забегал по комнате. – Я еду немедленно. Она не понимает. Восстания плебса были еще в Древнем Риме. Bellum omnium contra omnes[13]. Это очень опасно. Кто-то должен их предупредить, защитить в случае чего… – Златовратский подхватился бежать.